Мне все кажется, что мама забыла меня. Наверное, и письма, которые я ей посылал, не очень-то заставляли ее думать обо мне. Ну и пусть! Больно мне нужно! Ведь если меня кто-нибудь обидит или изобьет, я могу прийти к тете или к бабушке, и они всегда встретят меня ласковым словом, утешат… Она меня забыла! Вот почему она не хочет ни говорить, ни смеяться со мною, как раньше…
Поезд все еще идет вдоль реки. Земля вокруг стала сухой, и солнце палит так нещадно, что его лучи колют, как булавки. Мама снова задремала. А может быть, что-то вспоминает. Мне хочется снять пилотку… И тут мне приходит в голову мысль: а разве она купила бы мне эту замечательную пилотку, если бы не любила метая! Эту суконную пилотку, которую я сам выбрал и какой нет ни у кого в Морале! Она мне сама помогла выбрать, и ни слова не оказала, что дорого. Она любит меня, хоть и не покупает мне слив и не хочет со мной поговорить. Я знаю, в чем дело, и надеюсь, что мне удастся развеселить ее своими историями. А потом я попрошу деда, чтобы он отдал нам обратно домик с зелеными воротами и чтобы тетя опять пришла к нам жить. Если мама хочет, то я не буду водиться с пастухом и буду хорошо учиться, чтобы потом ей помогать и чтобы она не уезжала больше работать в город.
После тоннеля (это слово я первый раз услышал, когда ехал на поезде к маме) поезд карабкается по безлесному холму, позади которого и лежит наш Марал. Это даже и не станция, просто стоит там старый большой дом, принадлежавший, как говорят, одному колдуну, — с растрескавшимися стенами, весь увитый диким плющом. Здесь мы и сходим. Очень быстро, потому что здесь нет пассажиров и ничего не продают. Поезд почти сразу же трогается. Но мне здесь нравится. Все мне кажется здесь красивым, и особенно оттого, что я привез с собой маму, с которой мы будем снова жить вместе, как раньше, и которую я постараюсь развеселить. Чтобы у нее разгладились морщинки на лбу и чтобы она не скучала. И пусть ей не захочется больше уезжать от меня, потому что уже никто не скажет ей, что она служанка в доме деда, думает Рикардо. Никто не посмеет ей этого сказать! Ни Серафим, «и мальчишки в школе. Никто. Потому что, когда я стану большим, я сделаю все, чтобы она была счастлива. И всегда сумею постоять за нее.
Альфредо Рейес Трехо (Куба)МОЙ ДЕДУШКА И Я
Хотя в тот день мы, как обычно, легли рано, я все не мог уснуть по-настоящему. Сон никак не шел ко мне, потому что через несколько часов я должен был увидеть то, чего еще никогда не видал, разве что в мечтах, и эта мысль очень мне мешала.
Мама уже давно погасила последнюю свечу, и мои братья спали.
Через щель в стене нашей хижины, сплетенной из пальмовых листьев, просачивался бледный луч луны. Если раздавался какой-нибудь звук, даже самый слабый, его все равно было слышно — такая стояла тишина. Ночь окутывала все своим мраком. Снаружи посвистывал ветер, да время от времени на соседнем бугре по другую сторону лощины лаяла собака Мартинесов и ей отвечал наш Султан, ночевавший у очага на кухне. Когда пес замолкал, ветер уносил его лай в ночь, на гору, где спали крестьяне и хутии[4].
— Вставай, сынок, пора, дед уже дожидается.
Мама стояла надо мной со свечой в руке и тихонько тормошила меня. Я не сразу понял, зачем она будит меня в такую рань. Мне очень хотелось спать. Но, увидя за ее спиной фигуру деда, я сразу все вспомнил. Дед сказал:
— Ты не можешь быть моим помощником, если так ленишься вставать.
Одним прыжком я соскочил на пол, и дедушка чуть не рассмеялся.
У моего дедушки маленькие, черные как смоль усы и такие же черные прямые волосы, а лоб широкий и ясный. Над суровыми карими глазами дугой изгибаются брови. Мама говорила мне, что он глядит так сурово потому, что был на войне и командовал многими людьми, а война — дело суровое.
Братья продолжали спать, хотя я и нашумел, пока вставал, да еще уронил на пол свечу, а мама ¡варила кофе, а дед говорил громким голосом. Мама как-то сказала нам, что эта привычка у него тоже с войны — кто говорит тихо, того не слушают.
Сидя на крупе кобылы моего деда, на сложенном вчетверо мешке, который подостлали, чтобы я не испачкал штанов, я увидел, что в одной стороне небо все усыпано звездами, а в другой их совсем нет. Мама поцеловала меня в щеку, а дед сказал:
— H-но, кобыла!
И мы поехали в ту сторону, где были звезды.
Когда мы проезжали через Харауэку, звезды уже совсем попрятались, только одна еще сияла на небосклоне, и дедушка сказал мне, что это утренняя звезда Венера. Харауэка — это вроде столицы нашего края, и мы с братьями всегда мечтали увидеть ее. Один раз на рождество папа возил нас туда, и мы катались на карусели. Потом он дал нам каждому по реалу, и мы накупили кучу сладостей и в первый раз пили лимонад из бутылок. Кругом было много людей, а лошади были привязаны к галерее лавки Родригеса и под деревьями.
Сейчас тут было безлюдно и тихо, лавка закрыта, школа и площадка, где устраиваются танцы, погружены в темноту, и лишь привязанные во дворах петухи горланили до хрипоты. Дома по соседству тоже были заперты, а над низиной, где в праздники играли в пелоту[5], струился легкий туман, потому что рядом была река. У казармы сидел на табурете солдат с ружьем и патронташем. Когда мы проезжали мимо, часовой окликнул деда по имени и предложил ему выпить чашку кофе. Дедушка не ответил и поехал дальше. Он не любил часовых.
— Никогда не ходи в казарму, — сказал он мне.
Лошадиные подковы звонко цокали по булыжной мостовой. Вот и последний дом, над ним тонкой струйкой поднимался белый дым, и дверь его была открыта. Дед остановил лошадь, слез, потом снял меня.
— Это пекарня, здесь делают хлеб, — сказал он, кивнув в сторону дома.
Еще с порога дед поздоровался, и человек, месивший тесто — старый, даже старше дедушки, негр, — удивился и радостно бросился ему навстречу. Дед протянул ему руку, но старик негр обнял его и сказал: «Командир!» И тут же стал сетовать, что не мог навестить дедушку из-за всяких недомоганий и потому, что дорога такая трудная.
— Мы столько лазали с тобой вместе по этим чертовым горам, а теперь ты не можешь дойти даже до моего дома. Как же так?
Старик опять обнял деда, но уже не улыбался. Он стал серьезным, и дедушка тут же его спросил:
— А у тебя нет кофе, лейтенант?
После того как мы выпили кофе, старик негр завернул нам на дорогу каравай хлеба.
Когда дедушка сел на кобылу, он сказал ему, что дедушка делает это почти так же, как и раньше, и что он навсегда остался молод.
Потом он подсадил и меня на круп лошади, и мы пустились в путь, а дедушкин приятель стоял в дверях и махал нам на прощание рукой.
Я узнал, где делают хлеб. Теперь мне было что рассказать братьям, когда вернусь. Потому что мы, конечно, видели хлеб, но не знали, как его делают. Иногда к нам в дом приходил продавец хлеба с большой корзиной в руках, и мы окружали корзину. Если в доме были деньги, мама покупала у него хлеб, а если денег не было, давала большой пакет неочищенного кофе за два каравая. А когда не было ни денег, ни кофе и продавец уходил, мы все становились очень грустными и мама тоже.
Был сезон ливней, и дорога стала очень плохой. Лошадь по колени вязла в грязи, и, когда она вытягивала копыта из этой липкой глины, получался звук, как от выстрела. Она еле держалась на ногах, и дед сильно тянул ее за узду, чтобы она не упала. Он и правда был очень сильный.
Мама говорила, что он был моложе других ветеранов, потому что, когда братья Лора восстали в Байре, ему было только четырнадцать лет и он вступил в их отряд.
В Сабанилье, в самом конце пути, мы поехали в дом дедушкиных друзей и оставили там кобылу, а сами пошли на железнодорожную станцию, чтобы дождаться нашего поезда. Дедушка сказал мне, чтобы я не пугался. Я никогда не видел поезда.
Дед поговорил с человеком в решетчатом окошечке, и тот дал ему какие-то длинные, узкие бумажки, а дедушка дал ему из кошелька несколько монет.
— Видишь эти две железные полосы? — спросил дедушка.
— Да, вижу, — сказал я.
— Вот по ним и идет поезд. В эту сторону он идет в Гуантанамо, а в ту — к Сантьяго.
— А мы «куда едем?
— В Сантьяго, — ответил он.
Поезд неожиданно появился из-за левого «поворота, с той стороны, где росла желтая трава. Он был черный и шумный и выбрасывал из своего хобота струю белого дыма, такую же, какая шла из пекарни, только сильней. Сердце у меня забилось, и я ухватился за дедушкину руку…
В Сантьяго мы с дедом шли очень долго. Наконец пришли в одно место, где росла огромная сейба, и рядом с сейбой стояло несколько железных книг величиной с человека.
— Это историческое место, — сказал мне дед, оглядываясь вокруг, как будто он здесь уже был раньше, как будто он все здесь узнавал.
— А ты здесь бывал раньше? — спросил я.
— Да, — сказал он. — Сорок два года назад.
Дед стал серьезным и грустным, «подошел к книгам и начал ¡их читать. В это время появилась толпа мальчиков. Я никогда не «видел столько мальчиков вместе — их было, наверное, человек тридцать. С ними пришел молодой человек в пиджаке «и галстуке — он мог бы быть сыном моего дедушки. Много мальчишек собралось у книг, чтобы их прочесть, и они толкали моего деда, но. он не обращал на них внимания. Он все читал.
Один из мальчиков сказал:
— Посмотрите, господин учитель, у этого капитана, нарисованного в книге, такая же фамилия, как и у вас.
Молодой человек повернулся к нему «и ответил:
— Это мой отец. Он сражался при взятии Сан-Хуана в кавалерийском полку Санта-Рита, которым командовал полковник Хуан Рамос.
Дедушка, который стоял рядом с ним, внимательно посмотрел на него, улыбнулся и — протянул ему руку.
— А вы знаете, где погиб ваш отец? — спросил он.
— Нет. Где-то з