— Эй-эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..
Очень скоро упрямство птиц привело его в ярость. Охваченный бешенством, он, как звереныш, ринулся к одному облюбованному птицами месту. Один из сотен камней, которыми он забросал стаю ранил птицу, и она осталась лежать на земле с открытым клювом и сведенными лапками. Он подобрал ее и свернул ей шею дрожащими пальцами. Потом вытер окровавленные руки о грубые штаны, сделал себе султан из черных перьев и воткнул его в шляпу.
— Эй — эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..
Но когда лучи солнца кинжалами вонзились ему в голову, он почувствовал усталость. Сначала у него пересохло горло, и даже крики, вырывавшиеся из груди, причиняли острую боль. Потом онемела рука, которой он вращал над головой пращу. Рука распухла, кисть страшно ныла, и боль добралась до плеча.
Босые ноги мальчика скользили в бороздах, он то и дело оступался, натыкаясь на мелкие острые камешки, которые больно ранили нежную детскую кожу.
Сердце словно застряло у него в горле, мешая набрать воздуху в легкие, из воспаленных глаз бежали слезы.
Когда настало время обеда, мальчик без сил повалился в тень. Есть ему не хотелось, и он позволил товарищам расправиться с его припасами.
Передохнув, мальчик снова принялся за прерванную работу. Но окровавленные ноги подкашивались, и птицы, воспользовавшись поражением одного из самых упорных своих преследователей, пировали в свое удовольствие.
Лишь время от времени слышался треск пращи и пронзительный крик:
— Эй-эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..
Рабочий день детей начинался и кончался вместе с солнцем. Когда стало темнеть, птицы полетели к горам, а маленькие человечки собрались домой.
По дороге все пели, кроме новенького. Песни товарищей не радовали его — он был еле жив.
Когда над зарослями тростника показались первые крыши, он совсем потерял силы и упал без чувств посреди дороги; он не помнил, кто донес его до родительской хижины.
Дома, лежа на циновке, он бредил: ему чудилось, что миллиомы гигантских красных птиц клюют ему ноги, что у него вылезают глаза, а по жилам разливается жгучее солнце…
Мать растерла его говяжьим жиром, велела опустить ноги в таз с горячей водой, положила на лоб мокрую тряпку. И при этом одну за другой прочла молитвы — три раза «Во здравие» и дважды «Верую», согласно целительной формуле Марии Антонии, соседки.
Отец, гладя дворового пса Койота, приговаривал:
— Завтра он встанет здоровехонький и пойдет на работу… И на его субботнюю получку мы купим маис и засеем участок…
А у разметавшегося в жару малыша время от времени вырывалось:
— Эй-эй-эй! Кыш-кыш-кыш!..
Кармен Баэс (Мексика)ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ ХОТЕЛА БЫТЬ ЛОШАДЬЮ
— Ты кем хотела бы быть?
— Я — ласточкой.
— А я — деревам.
— А я — солнцем.
Девочка-хромоножка говорит:
— А я хотела бы быть богом.
— Богом?
— Да, я хочу быть богом.
— Ты глупости говоришь. Я бы не стала богом ни за что на свете.
— Почему?
— Потому что у него очень уж много всяких забот. Все только и знают, что приставать к нему со своими просьбами. Едва взойдет солнце, а люди уже начинают: «Господи, пошли дождичка». Бог прячет солнце и посылает дождь. А люди опять недовольны: «Господи, пусть выглянет солнце и перестанет этот дождь». Бедный бог, как ни вертится, не может угодить всем. Нет, я ни за что на свете не согласилась бы быть богом. Даже за мешок золота.
Хромоножка слушает, и ей уже и самой не хочется быть богом.
Теперь она согласна на меньшее: ей хочется стать лошадью.
Ночью, когда ее подружки уже спят, она неподвижно лежит в своей белой кроватке и представляет себе, как она стала резвой лошадкой, как она бежит по степи, взбирается на холмы, одним прыжком перелетает через реку.
Когда утром она просит бабушку купить ей лошадь, домашние, снисходительно глядя на нее, говорят:
— Вот выдумала тоже! С ее-то ногами кататься на лошади.
Но на самом деле девочке вовсе не хочется, чтобы у нее была лошадь. Она хочет сама быть лошадью. Да, обыкновенной лошадью, с четырьмя ногами, чтобы бегать по всему свету, а не сидеть целый день в этом низкам кресле, пока бабушка не приготовит ужин и не перенесет ее на кровать.
Девочка никому не говорила о своих тайных мечтах. Ведь над ней могли бы посмеяться!
Но один раз, когда она разговаривала с соседским мальчиком, который зашел к ней после школы, девочка призналась:
— Знаешь, мне хотелось бы стать лошадью.
— Лошадью?
— Да, обыкновенной лошадью, с четырьмя ногами.
Мальчик ничего не сказал, а только поглядел на одеяло, прикрывавшее ее хромую ножку: он очень хорошо понял, почему девочке захотелось стать лошадью.
— Но ты подумай! Будь ты лошадью, тебя бы кормили соломой и овсом, на тебе бы ездили верхом и спала бы ты в конюшне.
Когда мальчик ушел, девочке стало так грустно, что она заплакала. Ей уже не хотелось быть лошадью. Ей не хотелось быть никем. Она вдруг почувствовала себя маленькой-маленькой, словно маленький зверек, запертый в деревянной клетке.
Ночью ей приснилось, что какая-то лошадь с огромными зубами прыгнула на ее кровать и принялась по ней скакать.
На следующее утро к ней опять пришел соседский мальчик.
— Я иду из школы.
— Да?
— Наш учитель спрашивал о тебе.
— Да?
— Я ему сказал, что у тебя хромая ножка, но он уже знал об этом.
— Да?
— И еще я ему сказал, что тебе хочется стать лошадью.
Девочка заплакала.
— И все смеялись, да? — опросила она.
— Нет, никто не смеялся. Учитель сказал мне, что завтра он придет навестить тебя.
— Не надо! Скажи ему, чтобы он не приходил!
Она боялась, что учитель из Пало-Верде придет с мальчишками и они узнают, что она хромая, и будут смеяться над тем, что ей хочется стать лошадью. Но когда учитель пришел, она успокоилась.
Учитель поговорил с бабушкой, с тетей, а потом с ней.
— Завтра четверг, а по четвергам у нас бывают уроки столярного дела.
Девочка очень хорошо знала, что по четвергам, когда другие девочки занимались рукоделием, мальчишки отправлялись в столярную мастерскую и делали там стульчики, карнизы, плинтусы…
— Мы сделаем тебе костыли.
— Костыли?
— Да, чтобы ты могла ходить.
Девочка не знала, что это такое, но она послушно дала снять с себя мерку, и в душе ее затеплилась надежда, что и она тоже сможет ходить, как все.
Когда учитель пришел, неся в руках эти странные штуки из дерева, и ей помогли, опираясь на них, подняться с кресла и сделать первые шаги по коридору, а потом выйти во двор и на улицу, она почувствовала такой прилив счастья, словно превратилась в маленькую легкокрылую птичку. Или, может быть, в лошадку, резво бегущую на своих четырех ногах.
Кармен Баэс (Мексика)ПОХИТИТЕЛЬНИЦА ПТИЦ
Поднимаясь по лестнице, моя сестра Лусия неожиданно увидела под ногами какой-то маленький жалкий комок, который неловко пытался вскарабкаться на ступеньку.
Этот комок, серенький, невзрачный, по-видимому, добрался сюда с улицы и был очень похож на мячик, на мышонка или просто на клубок спутанных волос.
Когда Лусия наклонилась и протянула к нему руку, комок оказался птенцом — он расправил свои беспомощные крылышки и попытался взлететь. Вспорхнув, он через открытое окно влетел в нашу кухню и сел за печкой, среди медных газовых труб и бутылок из-под кока-колы.
Там мы его и поймали, дрожащего, жалкого: просто пучок перьев, теплый комочек, весь трепещущий от страха. Анхела принесла клетку, и мы посадили в нее птенца. Накрошили ему хлеба, налили в блюдечко воды, но птенец так и не притронулся ни к тому, ни к другому. Он забился в уголок нашей камышовой клетки, поглядывая на нас своими черными глазками, и видно было, что его маленькое сердчишко так и колотится.
Когда мать птенца узнала, что ее сын заперт в клетке, в дальнем углу дома, она покинула верхушку дерева на проспекте Инсургентов и принялась летать вокруг, то камнем бросалась вниз, то висела в воздухе около окна, пытаясь разглядеть своего птенчика.
Она что-то ему говорила, и он уже не дрожал, как прежде, а сидел притихший и ждал чего-то, о чем мы могли лишь догадываться. Затем появился отец, и они оба принялись что-то говорить птенцу так нежно и убежденно, что пленник, казалось, поверил в скорое освобождение.
Понемногу родители осмелели настолько, что, не обращая никакого внимания на нас, предпринимали героические попытки проникнуть внутрь дома. Мы открыли окно, и они стали приносить то травинку, то гусеницу, осторожно вкладывая их в открытый клюв птенца. А иногда они прилетали просто так, чтобы приласкать его и сказать ему что-то, понятное только им троим.
Понемногу мы привыкли к нашим крылатым посетителям и по утрам, уходя из дома, оставляли окно в комнату открытым, чтобы родители могли прилетать, когда им вздумается.
Как-то раз к вечеру, когда я возвращался домой, меня поразило скопление детей, птиц, котов и кошек на плоской крыше огромного здания «Эдифисьо Кристал», которое стоит по соседству с нашим домом. Заглядевшись на что-то, прачки продолжали выжимать уже сухое белье, а мальчишки совсем забыли о невыученных уроках.
От множества птиц, усевшихся на телевизионных антеннах, казалось, стали темнее вечерние сумерки. Глаза соседских котов горели кровожадностью, а глаза людей увлажнились от охватившей их нежности. Дети наблюдали за происходившим молча, а крылатые пришельцы подняли такой гвалт, словно пытались стереть границу, существующую между выражением чувств у людей и у птиц.
Тут я узнал, в чем дело. Мать рассказала, что она велела моей сестре отнести клетку на крышу нашего дома, та открыла дверцы и оставила птенца одного. Увидев это, родители нашего птенчика запрыгали вокруг клетки. Когда это крошечное, некрасивое существо выкатилось наружу, радости их не было границ. Птенец открыл свой огромный желтый клюв и застыл в нерешительности. Родители говорили ему что-то срывающимися от волнения голосами — видимо, уговаривали лететь.