У ребят оставался только один журнал, когда Педро вдруг заявил, что уже половина пятого, а он еще ничего не ел.
— Черт возьми! Я помру с голоду. Знаешь что? — добавил он. — Сбегай и купи мне чего-нибудь поесть.
— Хорошо, — поспешно согласился Эстебан.
Педро достал из кармана монету.
— Это из моей доли, понятно? Видишь вон там на углу кинотеатр? Свернешь за угол, и по левой стороне будет лавка. Купи мне хлеба с ветчиной, банан или еще чего-нибудь. Сообразишь.
Схватив монету, Эстебан быстро побежал в указанном направлении и действительно скоро увидел лавочку. Он вошел.
— Дайте мне, пожалуйста, бутерброд с ветчиной. — Эстебан положил на прилавок монету.
— Такой бутерброд стоит соль двадцать, а у тебя только один соль, — приветливо сказала продавщица.
Эстебан растерялся.
— Ну тогда дайте мне на один соль галет, — нашелся он.
С кульком в руках Эстебан медленно вышел на улицу. У кинотеатра он остановился и, забыв обо всем на свете, стал рассматривать фотографии артистов и кинокадры.
«Ой, Педро, наверное, уже давно продал последний журнал, — подумал он, вдруг опомнившись. — Вот будет здорово, когда я вернусь домой, а у меня вместо десяти станет пятнадцать солей».
Он подождал, пока проедут машины, и перешел улицу. Еще шагов двадцать, и он увидит Педро. Но что это? Наверно, о» перепутал место?!
Педро не было ни на прежнем месте, ни чуть подальше, ни ближе. Ни Педро, ни пятнадцати солей. «Неужели я так быстро заблудился?» — мелькнуло в голове Эстебана. Нет, именно здесь они продавали с Педро журналы. Он не ошибся. Вот и чугунная ограда, и конфетная бумажка, застрявшая в решетке сквера. Это как раз то место! Но где же Педро?
Ну и глупый же он! Чего перепугался? Педро наверняка пошел его разыскивать. Ведь он задержался у кинотеатра. Конечно! Но время шло, а Педро все не появлялся. Может, он отошел с каким-нибудь покупателем разменять деньги? Нет, и это тоже вряд ли. Слишком уж долго его нет. Так где же он?
— Сеньор, скажите, пожалуйста, который сейчас час?
— Пять часов ровно.
Эстебан опустил голову. Он старался ни о чем не думать, чтобы не расплакаться. Нет, только не плакать. Ведь ему уже десять лет. Да, да, не восемь и не девять, а целых десять.
— Который час, сеньорита?
— Десять минут шестого, мальчик, — улыбнулась девушка.
Где же Педро? Куда он запропастился? Оставалось только ждать.
— Скажите, пожалуйста, который час?
— Четверть седьмого.
— Спасибо.
Что же это такое? Значит, Педро не придет?!
Вокруг Эстебана вспыхивали огни реклам, цветные вывески, витрины, надписи, указатели. Все они зажигались, мигали, гасли и снова загорались, словно ехидно подмигивали ему. А люди всё шли и шли мимо. Они куда-то опешили, торопились, все быстрее и быстрее. А Эстебан стоял неподвижно, прислонившись к ограде сквера, с кульком галет в руке, и все еще надеялся увидеть, наконец, своего нового друга. Он стоял молча, закусив губы, едва сдерживая слезы. Значит, Педро обманул его? Педро, его друг и компаньон в деле, украл у него оранжевую бумажку — десять солей. А может, деньги украл не Педро, а этот страшный непонятный город — чудовище с миллионом голов? Но ведь Педро тоже частица этого города? Разве не так? Эстебана все это уже не интересовало. Он отошел от стены, откусил кусок сухой галеты и медленно, словно во сне, побрел к трамваю…
Хосе Мариа Аргедас (Перу)ЧУРИЛЬЯ
Лесные голуби слетались в асьенду[11] стаями, и от шума их крыльев гудела цинковая крыша хозяйского дома. А жаворонки прилетали в одиночку. Распластав крылья, они не спеша опускались на самые высокие ветви лукумо и там заводили свои трели.
Тогда мог отдохнуть от работы и маленький Сингу. Он забирался на большой желтый камень, лежавший против двери на кухню, и смотрел в ущелье, смотрел, как птицы летят на фруктовые деревья, как темнеет под вечер река.
От стремительности голубей у Сингу всегда щемило сердце, а жаворонки радовали его, их полету он откликался всей душой. К другим птицам Сингу был равнодушен. Жаворонки пели совсем рядом, на деревьях возле дома. Временами из глубины леса доносилось сладкое воркование голубей. Сингу верил, что от пения этих невидимых голубей в воздухе клубится темнота и приходит ночь; а вот песня жаворонка сияет, переливается, как свет, как зеркальный лучик. Сингу поудобнее усаживался на камне и задумывался. Почему вечером так хорошо видны цветущие ветки персиковых деревьев? Наверно, шум реки колышет деревья и помогает Сингу разглядеть каждый цветок, белый или розовый, и не только цветок, но и темные пятна на розовых лепестках.
Сингу смотрел на дорогу, которая вела к фруктовым садам, и вдруг увидел тощую рыжую собаку. Он увидел ее в тот момент, когда она свернула в мощеный переулок и направилась к хозяйскому дому. Пес шел, настороженно принюхиваясь, поджав хвост. Над его глазами, словно сдвинутые на лоб очки, светлели два круглых пятна.
У самого дома, прямо перед дверью на кухню, пес остановился и стал лизать землю в том месте, где кухарка вылила помои. Потом, подавшись назад всем телом и сильно вытянув худую шею, он принялся лакать воду из непросохшей лужицы. Внезапно что-то его встревожило, он весь напружинился, готовый отскочить в сторону при малейшей опасности. Бока его еще больше вдавились, костлявые ноги напряглись. Уши прильнули к голове, они были короткие, с темными кончиками.
Сингу не знал, как назвать рыжего пса. Он лихорадочно перебирал в памяти собачьи клички.
— Чурилья![12] Конечно же, Чурилья! Ах ты, малыш, малышка, рыженький!
Пес не убежал, он только удивленно поднял голову и с опаской посмотрел на Сингу. А мальчик говорил с ним на кечуа[13], и голос его становился все ласковее и ласковее.
— Наконец-то ты нашел своего хозяина! Где же ты пропадал, в какой деревне? У кого?
Широко улыбаясь, Сингу сполз с камня. Пес не испугался и все так же пристально смотрел на мальчика. Глаза у него были светло-желтые, с едва намеченным темным ободком.
— А меня зовут Сингу. Я твой хозяин из другой жизни. Мы всегда были вместе… Ты мне лизал руки, а я давал тебе вволю свежего сыра и молока… Зачем же ты ушел от меня?
Сингу нырнул в дом, наспех плеснул в миску молока из хозяйского кувшина и вынес на улицу. Пес сидел на том же месте, по-прежнему растерянный и настороженный. Сингу поставил на землю миску с молоком.
Чурилья, вздрагивая, приблизился к миске. Он лакал молоко шумно, прикрыв глаза, подняв уши. Вокруг носа у него была такая же темная шерсть, как и на кончиках ушей. Сингу осторожно опустил обе ладони на голову собаки и замер, стараясь не шелохнуться. Пес на миг перестал вылизывать миску. Он тоже затаил дыхание, но потом решился допить все молоко. И тогда Сингу стал гладить его по голове.
Ни разу в жизни он не видел такого отощавшего зверя: ни боков, ни зада — одни косnи. «Может, этот пес провожал своего хозяина на тот свет и только теперь вернулся?» — подумал мальчик. Но если присмотреться к лапам и к животу — пес совсем молодой. А ведь только старые собаки знают, как отвести умерших во грехе хозяев на тот свет, где такая темень, что без собачьих глаз не сделаешь и шагу.
Сингу обнял Чурилью за шею. Над ними пролетали стаи лесных голубей, а порой сверкали крыльями маленькие жаворонки.
Какой теплый запах идет от собаки, какая нежная у нее шея и мордочка! Сингу почти забыл об этом. Если хозяин не позволит ему держать Чурилью в доме, он уйдет, убежит в какую-нибудь деревню, в какой-нибудь дом в горах, где бывают нужны пастухи. Никто теперь не разлучит его с другом, которого послал ему из Темного Ущелья сам господь бог. Чурилья, наверное, был его собакой в том далеком мире, откуда приходят дети. Сингу сказал ему так, чтобы не спугнуть его, но раз он услышал и согласился, значит, так оно и есть, значит, не зря они встретились здесь, в асьенде Лукас-Уайко, которую ненавидят и боятся во всех деревнях. По чьей воле пришел Чурилья в этот проклятый ад? И почему не удрал отсюда, не убежал по мосту из Лукас-Уайко?
— Ну, друг! Мы здесь намучаемся! Еды хватит — не в ней дело! — сказал мальчик. — Хозяева дерутся, скот бьют друг у друга… Не зря говорят, что Лукас-Уайко — это сущий ад! Но ты мой, а я… я только слуга» я — Сингуча, индий. Но мне и горя мало. Хайхай! Летай, голубок… Пой, жаворонок! Мне и горя мало!
Сингу приподнял собаку и прижал ее к себе. Чурилья ткнулся грустной мордой прямо в грудь мальчика. В собачьих глазах снова вспыхнула тревога. Улыбаясь, Сингуча притянул его голову к своему лицу и внимательно посмотрел на него, чтобы тот поверил, не боялся.
Глаза у собаки посветлели. Маленький индеец знал, как это бывает. Он видел, как светлеет вода в заводях, когда оседает земля, нанесенная ливнями, и проступает цвет камней на дне и на крутых откосах, а в пронизанной светом глубине покачиваются плети водорослей, между которыми скользят рыбешки.
Чурилья шевельнул хвостом, лениво, совсем по-кошачьи, раскрыл пасть, высунул кончик языка, и глаза его стали совсем прозрачными. Больше ничего не надо было Сингуче, больше ничего не хотел он от мира.
Чурилья пошел за мальчиком в темную сырую каморку около кладовой, пристроенной к стене огорода. Он спокойно опустился на старые шкуры, где спал Сингу. Когда поливали огород или шел дождь, вниз по стене в эту каморку просачивалась вода.
Должно быть, собака лучше понимает человека, чем человек собаку. Чурилья быстро сообразил, что творится в асьенде. Не дни, а недели пес отсиживался дома. Знал ли он, что оба хозяина — и тот, что живет здесь, и тот, что живет на другой стороне, — смертельные враги? Слышал ли он, какие ужасы, какие страшные истории рассказывают о двух братьях из Лукас-Уайко?
— Да разве оба еще живы? — любопытствовали люди. — А что они разнесли на прошлой неделе? Забор? Колодец? Стену?