— Говорят, дон Адальберто сбросил этой ночью в пропасть двенадцать молочных коров своего братца. Он с работниками выкрал коров и погнал прямо к пропасти. Даже мясом не попользовался. Коровы свалились у самой реки. Кто полакомился говядиной — так это пумы и кондоры!
— Антихристы!
— А отец-то их жив?
— Пьет беспробудно. Зла просит сыновьям, точно дьявол в него вселился. Свихнется скоро.
— И откуда такая беда?
Ни один из братьев не заводил домашних животных, ни один не держал собак. Ведь убить собаку — легче легкого!
— Сгорит Лукас-Уайко, сгорит! Нигде нет солнца злее, все подряд сжигает. Чем только народ будет жить? Проезжие люди там не задерживаются, чуть ли не бегом бегут по мосту.
Но Чурилья отвоевал себе право жить в поместье. И он, и его хозяин, Сингу, вели себя по-умному. Мальчик знал, что в доме сеньора Анхеля собака была очень нужна. Но собак в асьенде стреляли, вешали из мести, стоило им только появиться.
Когда Чурилья залаял в первый раз, лай его разнесся по всему ущелью и долетел до господского дома. Собаку встревожил грохот повозки, которую тянули по мосту два мула. Обеспокоенный хозяин вышел в коридор и увидел лающего пса. Сингу сразу подбежал к Чурилье, чтобы защитить его.
— Это твой пес? Откуда он?
— Еще из другой жизни, сеньор, — поспешил ответить Сингу.
— Что-что?
— Так мы же вместе родились, сеньор. А здесь снова встретились. Он пришел и сразу свернул в наш переулок. А когда поднимался, все принюхивался. Мы с ним тогда и встретились. А дону Адальберто что? Ведь хозяин собаки — я, простой индеец, а не веракоча, не сеньор. Чурилья будет хорошо стеречь дом.
— От кого? От этого бандита, от моего братца? Ты что, не знаешь, что дон Адальберто страшнее смерти?
— Собака-то моя, сеньор. Пусть себе лает. Она же не на дона Адальберто лает…
Чурилья беспокойно прислушивался к их разговору и поглядывал на хозяина асьенды тем лучистым взглядом, который появился у него в тот вечер, когда Сингуча дал ему поесть возле двери в кухню.
— Симпатяга и, должно быть, озорной, — сказал дон Анхель, — но убьют его обязательно. У нас собака что? Ее запросто убить можно. За это же не судят. Ну ладно, Сингу, пусть этот пес остается. Только не спускай с него глаз. Он будет охранять тебя по вечерам, когда ты поливаешь клевер. Приучи его лаять негромко. Ведь этот злодей не упустит случая напиться его кровью, чтоб отомстить нам. А как хоть зовут собаку?
— Чурилья, хозяин.
Пес шевельнул хвостам и радостно посмотрел на маленького индейца. В желтых глазах Чурильи лучился свет, не тот, что бывает в сумерки, а ласковый, тихий свет заходящего солнца, который спокойно ложится на вершины гор, когда на ветвях высоких деревьев запевают жаворонки.
«Здесь легче увидеть дохлого пса. Я уже отвык от живых собак, — думал хозяин асьенды, спускаясь во двор. — Ну что ж, бог с ним. Но мой брат быстро доберется до обоих и отправит их на тот свет».
Долгое время о собаке не знали. Чурилья обследовал все земли, принадлежавшие дону Анхелю. Пес вел себя прекрасно, ни разу не сплоховал. Ему нравилось играть в поле с маленьким Сингучей. Он вдруг исчезал в цветущем клевере, а потом голова его показывалась над высокой травой, и он несся навстречу своему хозяину. Рыжая шерсть на отъевшейся собаке отливала глянцем и сверкала среди ликующей зелени и лиловых цветов. Сингуча весело смеялся.
— Божьи твари на проклятой земле… — вздыхала кухарка, глядя им вслед.
Чурилье нравилось охотиться на чиуильос, которые жили в зарослях дрока по склонам глубоких оврагов. Чурильо летает медленно и низко, над самой землей, кажется, он вот-вот упадет от усталости. Пес, волнуясь, бросался вдогонку за птицами, когда те пролетали над клевером к высоким деревьям, обступившим пруд. Сингуча хохотал до упаду. А как загорался Чурилья при виде уток, редких гостей в Лукас-Уайко! — Он гнался за ними до самой реки, но всегда впустую.
Сингу много работал: помогал на кухне, пас телят, водил волов на пашне, отгонял птиц, смотрел за оросительными канавами, был на посылках. Он и раньше все делал на совесть, с охотой, а с тех пор как нашел Чурилью, у него все горело в руках. Сингу работал всю жизнь, сколько себя помнил. Его подобрали на улице, и он узнал, что такое хозяйская воля с того дня, как научился ходить. Но кормили его хорошо: сывороткой, молоком, остатками обеда, картошкой. Дон Анхель отдал малыша под присмотр кухаркам, а те привязались к нему, жалели. Мальчик был крепкий, с живыми глазами. И очень сообразительный. Понимал, что от него хотят, и никогда не плакал. Если Сингу посылали в поле, в его сумке лежал сыр и вареные початки кукурузы. Возвращаясь домой, мальчик любил петь. Работникам вообще жилось здесь неплохо: братья, враждуя, старались переманить их друг у друга. На земле дона Адальберто были мельницы, поля, засеянные овсом и пшеницей, все деревни асьенды и рудники, а у дона Анхеля — клеверные луга, фруктовый сад, скот и небольшой сахарный завод.
Сингу был в стороне от хозяйской вражды. И пожары в полях, и жестокие драки, и убийство скота — все это случалось вдруг, нежданно-негаданно. Отовсюду к хозяйскому дому бежали люди, сеньор отдавал приказания, выводили оседланных коней, расхватывали копья и кнуты. Уносились галопом. Ущелье наливалось тяжестью и зноем. Кухарка плакала. Деревья гнулись и раскачивались на ветру с такой силой, что казалась, они обязательно рухнут на землю. По воде метались темные тени. Сингу опускался к самому мосту. Глухой цокот копыт, страшные проклятия на языке кечуа, всадники, летящие по узким тропам, — все это заставляло маленького Сингу верить в то, что злой дух, который живет на высоких вершинах, слетает порой в Лукас-Уайко. Он расправляет свои черные широкие крылья и бьется с ненавистным ветром.
На какое-то время в ущелье наступило затишье. Оно совпало с появлением собаки.
— А может, пес не такой простой, как кажется? — подумал вслух дон Анхель недели две спустя.
Но однажды в полдень Чурилью поймали на мосту.
Сингуча кричал, звал на помощь. Маленькому индейцу накинули на голову пончо и долго пинали ногами.
Сингу слышал, как пес упал в воду. Звук был особенный, гулкий, какой бывает, когда о поверхность воды ударяется что-то тяжелое, большое.
Пока Сингу стаскивал с себя пончо, люди дона Адальберто добежали до поворота дороги, и мальчик увидел их, когда они уже взбирались по красному склону ущелья.
Никто не услышал криков Сингучи. Заводь блестела, как зеркало, лишь в самом ее центре пенился водоворот.
Сингу посмотрел вниз. Вода была прозрачной, и сквозь нее виднелось каменистое дно. Вода пела своим глубоким голосам, а вместе с ней пели деревья, пели скалы на берегу и попугаи, которые кружили высоко в небе. Нет, отсюда не вытащить Чурилью! Надо прыгать вниз… Сингуча подумал и пустился бежать, на ходу стягивая заплатанные штаны и старенькое пончо. Он добежал до другого берега, где начинались владения дона Адальберто, и кубарем скатился вниз. Здесь тоже было глубоко, но ближе до середины реки. Ловко, словно серна, Сингу перепрыгивал с камня на камень. Он летел вдоль берега, не отрывая глаз от воды. И не плакал. Лицо его горело: казалось, он готов сейчас вычерпать всю воду из реки!
Наконец-то! Чурилья беспомощно барахтался посредине реки. Сингу бросился в воду неподалеку от брода и быстро нырнул. В руке у него был зажат кусок отточенного железа, с которым он никогда не расставался… Бедный пес выбился из сил и судорожно хватал ртом воздух. Река унесла их далеко, протащив через острые камни водопадов. Возле излучины, там, где высятся мельницы дона Адальберто, Сингу, изловчившись, уцепился за ветви ивы, свешивавшиеся над водой. С огромным трудом ему удалось вылезти на берег и вытащить собаку.
Они свалились на песок. Чурилья дышал тяжело и прерывисто. Его беспрестанно рвало, словно перепившегося бродягу.
Мальчика била дрожь, у него стучали зубы. Запинаясь, он проклинал дона Адальберто на языке кечуа:
— Ах ты, порча дьявольская… дерьмо, собранное в аду! Пусть солнце расплавит тебя как свечу, которую грешник несет к снежным вершинам! Сидеть тебе в цепях на горе Аккимана… Чурилья сожрет твои глаза и твой язык и выплюнет твои кишки, как сейчас! А мы еще поживем!
Чурилья пригрелся на песке и положил голову на грудь Сингуче. Шевельнув своими «очками», он посмотрел мальчику в самые глаза.
И тогда Сингу заплакал:
— Родненький! Цветочек! Рыженький! Птенчик!..
Он гладил и гладил светлые круги на лбу собаки.
— Мы убьем дона Адальберто! Так хочет господь бог! — сказал он.
Сингу знал, что в зарослях дрока у мельниц поют лучшие на свете голуби. Из самых дальних деревень приезжали крестьяне в Лукас-Уайко молоть зерно. Они верили, что голуби — создания божьи и что их голосом вещает сам господь. Люди месяцами ждали очереди на мельнице, просились в работники к дону Адальберто, а он смеялся над своим братом.
«Небо хочет, чтобы голуби пели у меня, — говорил он. — А на их пение собирается народ из пяти провинций».
Забравшись в кусты, Сингуча молился весь остаток дня. Сквозь слезы он слушал воркование голубей, которые садились на лесные деревья, чтобы отдохнуть в их тени.
Под вечер мальчик отправился к мельнице. Он дошел до излучины реки, а дальше пробирался, прячась за кустами и скалами. Против дома, в котором жил дон Адальберто, Сингу остановился. Вдалеке виднелась цинковая крыша самой высокой мельницы.
Он отрезал большой лоскут от своей рубахи, надергал из него ворсистых ниток и сплел из них длинную полосу.
Камни Сингу подыскал еще раньше. Они высекали сильные искры. Такие, что их было хорошо видно даже при ярком солнце.
Ну, не медлить! Скоро на берег придут «охранники» с ружьями. Темнело. Низко над водой, совсем рядом с мальчиком, летали молодые утки. До чего красивы их крылья с алыми полосками и какие синие, блестящие ободки вокруг глаз!
— Прощайте, родные! — громко сказал Сингу.
Он знал, что его голос утонет в шуме реки. Вот только бы не залаял Чурилья… На всякий случай надо крепко держать его морду. Ведь собачий лай перекрывает все звуки, которые рождает вечер.