Берег был опутан зарослями сухого дрока. Его не жгли и не вырубали, потому что здесь гнездились лесные голуби. Они прилетали большими стаями и распевали свои песни.
Сингуча сгреб ворох сухих листьев, а сверху положил хворост и веточки дрока. Он не слушал пения птиц. Внутри у него все дрожало. Он ударил камнем о камень, и тотчас на сухие листья упали веером рассыпавшиеся искры. Стоя на коленях, обхватив одной рукой собаку за шею, мальчик раздувал огонь. Он дул осторожно, не спеша — и вот пламя невысоким столбиком взметнулось вверх. Сухие ветки закорежились, занялись огнем. В одно мгновение пламя побежало вверх, по кустам дрока.
— О, господь! Помоги огню! Помоги огню, подними его! Закружи его! — кричал Сингу.
Он не сразу ушел: прислушивался к воплям, выстрелам, крикам.
Потом зашагал вдоль берега и возле излучины, там, где был брод, вошел в воду. Чурилья поскулил немного и поплыл вслед за ним. Лесные голуби улетали на другую сторону реки, к землям дона Анхеля. Многие птицы отбились от стаи и, шалея от горячего ветра, падали в клевер.
Но Сингу уходил навсегда. Он шел наверх, в горы, не оборачиваясь, не слушая гула в ущелье. У Сингу есть собака, и, может быть, его возьмут в пастухи. А может, сам господь пошлет за ними Хакакалью или святого Иакова. Тогда они дойдут до снежных вершин, а потом по радуге поднимутся на небо. И вдвоем с Чурильей будут петь песни.
— Ах ты, птенчик мой рыженький! — говорил Сингу, шагая по клеверу, на который ложились отсветы пламени, пожиравшего кустарники и траву там, у дома сеньора Адальберто.
Вражда между братьями разгорелась в ущелье с новой силой, потому что дон Адальберто в пожаре не погиб.
Марио Бенедетти (Уругвай)КЛОУН
Побывать в цирке он мечтал уже очень давно. Наверное, месяца два. Но когда вся твоя жизнь насчитывает только семь лет, а мир взрослых предстает перед тобой лишь как толпа за мутным оконным стеклом, два месяца кажутся очень долгим сроком. Его старшие братья уже успели побывать в цирке два или три раза, и теперь показывали ему то ловкие неловкости клоунов, то напряженное равновесие силовых акробатов. Товарищи-одноклассники тоже видели клоунов, и с ужимками изображали их затрещины и пируэты. Конечно, Карлосу и в голову не приходило, что все это они разыгрывают специально для него, ведь он ни разу не был в цирке, так как его отец считал, что он слишком впечатлителен, и зрелище бессмысленного риска, которому подвергают себя воздушные гимнасты, может ему повредить. И, однако, всякий раз, когда Карлос думал теперь о клоунах, у него начинало щемить сердце. С каждым днем ему становилось все труднее подавлять свое любопытство.
Наконец, тщательно составив в уме фразу, он сказал отцу;
— Папа, а нельзя ли устроить так, чтобы я мог побывать в цирке?
Такое длинное предложение, произнесенное семилетним мальчиком, всегда умиляет, и поэтому отец сначала улыбнулся, а потом объяснил ему:
— Я не хочу, чтобы ты смотрел на воздушных гимнастов.
Когда Карлос услышал эти слова, он почувствовал, что буквально оживает, — ведь воздушные гимнасты его совершенно не интересовали.
— А если я уйду перед тем, как начнется их номер?
— Ну что ж, — оказал отец, — тогда я согласен.
Мать купила два билета и в субботу повела Карлоса в цирк.
Вот на арене появилась наездница в красном трико, которая проделывала всякие сложные трюки на белой лошади. Карлос ждал клоунов. Все захлопали. Потом на арену выкатили обезьяны на велосипедах. Но Карлос ждал клоунов. Опять раздались аплодисменты, вслед за которыми вышел жонглер. Мальчик посмотрел на него широко раскрытыми глазами, но скоро обнаружил, что зевает. Новые аплодисменты, и наконец появились они — клоуны.
Карлос весь напрягся. Клоунов было четверо, двое из них — лилипуты. Большой клоун сделал забавный прыжок, вроде тех, которые изображали старшие братья Карлоса. Лилипут пролез у него между ног, а большой клоун звонко шлепнул его по заду. Почти все зрители просто животы надрывали при виде этого ералаша, а некоторые из мальчишек начинали хохотать еще до того, как клоуны проделывали какой-нибудь трюк. Оба лилипута сплетались в бесчисленных идиотских схватках, а тот из больших клоунов, который был менее смешным, подзадоривал их. Тем временем второй большой клоун, по мнению Карлоса самый смешной, отошел к барьеру, отделяющему арену от зрителей, и Карлос видел его близко — так близко, что смог различить под неподвижной нарисованной улыбкой клоуна усталый рот человека. На какой-то миг клоун уловил напуганную жалость в глазах мальчика и незаметно улыбнулся ему своими настоящими губами.
Тут другие клоуны закончили свои трюки, самый смешной клоун присоединился к ним в последней потасовке, все вместе они проделали заключительное сальто, и все захлопали, даже мать Карлоса.
Едва на манеже появились воздушные гимнасты, мать, как они и уговаривались раньше, взяла мальчика за руку, и они вышли на улицу. Вот Карлос и увидел цирк так же, как его братья и одноклассники. Он ощущал пустоту в сердце, и ему было все равно, что он будет рассказывать завтра. Было уже около одиннадцати часов вечера, но мать, что-то заподозрив, подвела сына к освещенной витрине. Она медленно, словно не веря себе, провела рукой по глазам мальчика и спросила, не плакал ли он. Карлос ничего не ответил.
— Неужели из-за гимнастов? Тебе так хотелось их увидеть?
Это было уже слишком. Гимнасты совсем его не интересовали. И только для того чтобы рассеять недоразумение, он объяснил: он плакал, потому что клоуны его не рассмешили.
Никомедес Гусман (Чили)ХЛЕБ ПОД САПОГОМ
Целый мир звезд засветился над моей головой, когда я вошел в. наш бедный квартал. Мой бедный, мой чудесный квартал! В твоих домишках не горят яркие огни, зато из твоего тенистого, трепещущего сердца лучше видно небо, словно повисшее на изогнутых ветвях старых тополей и эвкалиптов.
— Как ты поздно, сынок!
Моя мама встретила меня у дверей и поцеловала в лоб.
— Дон Тито хотел, чтобы я подольше поработал, — объяснил я.
— Ты замерз, мальчик…
И на плечо мое легла рука, прикосновение которой обдает нежностью. Рука матери, чья же еще. Ведь именно в материнской ласке выражается бездонная глубина самоотверженной любви.
— Да, стало холодно, — оказал я.
— Зима в разгаре, а у тебя нет пальто! — огорчалась мама.
Я ничего не ответил.
Я прошел в глубь дворика, чтобы подержать под краном руки, горевшие так, будто с них содрали кожу. Освежающая струя воды полилась из-под крана.
— Опять у тебя раздражение на руках, Энрике! — Мамин горестный испуганный голос дрожал во тьме, пронизанной лезвиями света.
— Пустяки, мама.
— Как — пустяки? Покажи-ка…
Она потянула меня за руку к свету, в маленькую столовую, где горела керосиновая лампа. Я вырвался, выбежал на улицу и остановился на краю канавы, стараясь разглядеть в полутьме, нет ли поблизости моих дружков.
Мама сморкалась в дворике, — значит, она плакала.
— Глаза на мокром месте! — поддразнил я ее.
Меня раздражали неумеренная заботливость и чувствительность. Но уж такая она была. И я любил ее, так же, как отца и братьев. Но сейчас у меня еще было время, пока не совсем стемнело, на несколько минут вернуться в детство.
Там, куда сквозь ветви акации тусклый фонарь отбрасывал робкие пятна света, собрались мои друзья. Я догадывался об этом по шуму голосов.
Лавочница донья Чепа любила, когда мы играли около ее лавки. Мы придумывали самые невероятные развлечения, устраивали бешеные гонки по пригоркам, а потом в изнеможении падали на мешки картофеля или фасоли.
— Энрике! — кричала мама мне вдогонку. — Вернись, выпей чашку кофе перед ужином!
— Попозже! — крикнул я в ответ, переходя улицу и растирая руки, которые сильно щипало.
… Когда я вернулся, овсяная похлебка уже закипала.
— Энрике, сынок, я должна тебя огорчить! — сказала мама. — Тебе придется пойти за отцом. Он до сих пор не вернулся. Не понимаю, что с ним могло приключиться.
Я знал, что мне теперь предстоит идти в ближайший полицейский участок и просить, чтобы они выяснили, где находится отец.
Я промолчал. Но задумался. Да, задумался. Многое пришло мне на ум. «Скорая помощь». Полицейский участок.
Поспешно доел я похлебку. Меня тревожила мысль, что мой добрый отец ранен или арестован. С лоточниками постоянно случались неприятности, часто кончавшиеся трагически.
В этой «свободной» стране, в городе с кипучей деловой жизнью, беднякам не давали спокойно зарабатывать на хлеб. То санитарное свидетельство не в порядке, то лоточник торгует не на отведенном ему участке, то он забыл дома удостоверение личности! Кто знает, что могло случиться с отцом? Может, он попал под грузовик? Или сопротивлялся аресту, протестовал, и полицейские его избили? О, как прекрасна свобода в нашем демократическом государстве!
— Пусть дежурный справится в «скорой помощи»! — наставляла меня мама. — И непременно позвонит в другие участки!
Она протянула мне большой ломоть хлеба с мясом.
— Для папы, — сказала она и поцеловала меня.
— Ладно, мама.
Я с разбегу окунулся во тьму, скупо расцвеченную отблесками огней в домах. Холод был ужасный. Клубы тумана ползли по земле. Я засунул бутерброд в карман плаща и обмотал шею шарфом.
— Будь осторожен, Энрике! — кричала мне вслед мама.
Перепрыгивая через выбоины в тротуарах, я бежал не останавливаясь, пока не очутился на главной улице квартала у полицейского участка. Только тут я перевел дух.
Туман здесь, казалось, висел клочьями на железной ограде, окружавшей городской сад. Пахло карболкой и мокрой одеждой.
Я подошел к полицейскому, надутому и важному, как все полицейские. Стоит им надеть форму, и они воображают себя властителями земли.
— Я хочу узнать про своего отца, — запинаясь сказал я.