— Небось налился и валяется где-нибудь, — сказал полицейский. — Ха, ха, ха…
— Нет, нет, сеньор, — возразил я уверенно. — Мой отец не пьет… С ним что-нибудь случилось… Он торгует с лотка в центре… Около школы…
— Ааа… ммм… — промычал полицейский. — Погоди-ка… да нет… Как зовут твоего отца?
— Гильермо Килодран, сеньор.
Полицейский потирал руки и дул на них, согревая их своим дыханием. Я тоже дрожал от холода, несмотря на то что бежал всю дорогу.
Он ушел, оставив меня одного в переднем дворике, по которому, словно угрюмый призрачный полицейский, бродил туман.
Из комнаты дежурного доносились телефонные звонки и крики.
— В камеру его! — приказал дежурный.
Мимо меня волоком протащили пьяного, который орал как зарезанный.
Снова зазвонил телефон. Прошло еще некоторое время, прежде чем мой полицейский вернулся.
— Твой папаша цел, паренек, — сказал он почти отеческим тоном, — он задержан за нарушение муниципальных постановлений и отведен во второй участок…
— Спасибо, сеньор!..
Вошло несколько крестьян в сопровождении полицейского. У двоих лица были разбиты, платье в крови. Женщины причитали и плакали.
Я поспешил уйти.
Улица, вся в туманной мгле, напоминала пасть какого-то животного из кошмарного она. Я снова пустился бежать, сжимая в кармане бутерброд. Дышать было трудно, губы пересохли. Меня угнетало сознание, что наша жизнь устроена так нелепо. Я думал об этом и все бежал, бежал. Потом у меня развязался шнурок, и мне пришлось остановиться. Под ложечкой кололо. Но я опять припустился бегом.
Тьма постепенно отступала. Я находился теперь в хорошо освещенном квартале города, но противная холодная изморозь, молчаливая, как совесть убийцы, продолжала обволакивать меня. Пронзительно звеня, проехал мимо трамвай. Из баров доносилось пение пьяных. Фыркали клячи, тащившие разбитые пролетки. Я приостановился, чтобы отдышаться, около торговки, продававшей жареную рыбу. Но от рыбного запаха мне стало нехорошо, и я поспешил дальше. Опять бегом. Знакомые переулки один за другим оставались позади, а мне вое казалось, что я стою на месте. И вот наконец площадь. Высоко в листве пальм раскачиваются фонари — по временам их, как луну, затягивает пелена тумана.
Каменные ступени привели меня к большой закрытой двери. Услышав мои шаги, полицейский выглянул в окошечко.
— Что надо?… Дежурный!
— Мой отец у вас.
Он приоткрыл створку двери. Я вошел.
Полицейский опять позвал:
— Дежурный!
Появился маленький человечек в мундире, который был ему явно велик.
— В чем дело?
— Я хочу справиться о Гильермо Килодране… Это мой отец… Вы его задержали…
— А-а, да… Подожди…
Оглядевшись, я увидел, что нахожусь в тесном дворике. За деревянной загородкой стояли с опущенными головами человек пятьдесят женщин и мужчин в пыльниках и плащах. Они не разговаривали, а в покорном молчании ждали, когда их выпустят на свободу. Свобода — какое прекрасное слово! Скелет, кровь и мускулы жизни — вся ее животворная плоть!
А эти люди застыли, точно неживые, поставив на землю корзины и лотки с товаром, вафельницы, украшенные бронзой, жаровни с погасшими угольями.
В тот же миг я узнал поднятую вверх костлявую руку, такую родную и знакомую, и почти одновременно услышал столь же знакомый голос:
— Я здесь, Энрике! Я здесь, сынок!
— Молчать! — рявкнул один из полицейских, стороживших группу задержанных.
Во дворе пахло людским потом и конской мочой.
Отец опустил руку. Он ничего не сказал, но взгляд его был красноречивее слов и проник мне в самую душу.
— Папа! — воскликнул я вне себя. — Папа!
Услышав мои ласковый голос, он улыбнулся. Его глаза заблестели и увлажнились. Они засветились такой нежностью и добротой, что я почувствовал тревогу за него, как будто это он был моим сыном. Как я ни старался держаться гордо и скрывать свой страх, подбородок и губы у меня задрожали.
Из камер доносились вопли пьяниц и жуликов. Слышались ругательства, хлопанье дверей, звуки пощечин. Потом приглушенные стоны. И вслед затем хохот и свист.
Одна лоточница закричала:
— Мы же уплатили штраф! Почему нас не отпускают?
— Молчать, свиньи! — рявкнул полицейский.
— Мы же здесь задыхаемся, негодяи!
— Не орать, а то хуже будет! — пригрозил полицейский, стараясь угадать, кто кричал.
— Грабители! Скоты!
В дверях появился полицейский офицер — испитой юнец с рыжими усиками, похожими на крысиные хвостики.
— Тихо! — скомандовал он. И долго разглядывал задержанных. Наступило мертвое молчание. Казалось, даже запах конюшни, стоявший во дворике, от испуга усилился. Некоторых из задержанных била дрожь, они стучали зубами. В холодном воздухе от дыхания людей висел молочно-белый пар.
Я потихоньку стал продвигаться поближе. Полицейские как будто не обращали на меня внимания. Я подошел к загородке. Достал из кармана хлеб с мясом и хотел отдать отцу. Он протянул навстречу свою огромную, жилистую руку. Но когда он уже взял хлеб, «меч закона» обрушился на наши соединенные руки.
— Черти окаянные! Это еще что!
Мы с отцом отдернули руки, вскрикнув от боли. Полицейский схватил меня и, ругаясь, поволок к двери. А бутерброд с мясом, развалившийся от грубого удара, лежал на цементном полу, как напоминание о растоптанной человеческой нежности. На эту благородную частицу пищи, словно на символ борьбы за человеческое достоинство, опустился черный блестящий сапог ленивого карателя.
Я бы расплакался, но мужество отца придало мне силы. Я зажмурился, сжал кулаки, затаив ненависть. Да, ненависть, жгучую ненависть, которую испытывает к проявлению насилия каждый, кто жаждет свободы и справедливости.
Среди мертвого молчания прозвучало официальное уведомление:
— Кто уплатил штраф, пройдите к двери.
Началась суматоха. Люди — и мой отец среди них — стали разбирать свои корзины, лотки, подносы, бросились к тележкам и жаровням.
Офицер стоял у загородки и выпускал задержанных по одному. Мой отец вышел ® числе первых, приблизился ко мне и обнял меня за плечи. Как только открыли дверь, мы выпорхнули все, как стая птиц с подрезанными крыльями. Скрипели колеса, позвякивали бидоны, шуршали корзины.
Ночь была темная и туманная. Я поглядел на лоток моего отца. Он сказал просто:
— Я роздал этим людям все, что у меня оставалось. Меня задержали за то, что я торговал в центре. Полицейские штучки…
И пожал плечами.
Из самой гущи тумана появился грузовичок. Шофер узнал, моего отца и затормозил:
— Эй, вы, там! Эй, Кило!
Мы вскочили в грузовик. Молочная тьма почти поглотила нас, отделив от остальных, словно обрекая нас на одиночество. Но сыновняя любовь была сильнее одиночества.
Мануэль Рохас (Чили)СТАКАН МОЛОКА
Опираясь на перила палубы, моряк, казалось, кого-то ждал. В левой руке у него был завернутый в белую бумагу пакет, весь в жирных пятнах. В правой руке его дымилась трубка.
Из-за вагонов появился худой мальчик, подросток. Он остановился, посмотрел в сторону моря и пошел вдоль причала. Шел он медленно, засунув руки в карманы брюк, задумчиво глядя себе под ноги.
Когда он поравнялся с кораблем, моряк крикнул ему по-английски:
— Эй, послушай!
Мальчик поднял голову и, продолжая идти, спросил:
— Что?
— Есть хочешь?
Мальчик замедлил шаг, будто хотел остановиться. Наступило минутное молчание. Казалось, он не знал, что ответить, но потом, грустно улыбнувшись моряку, сказал:
— Спасибо, моряк. Я не голоден.
— Ну и хорошо.
Моряк вынул изо рта трубку, сплюнул, сунул ее обратно в рот и стал смотреть в другую сторону. «Неужели я похож на нищего? — думал мальчик. Краска стыда залила его лицо, и он быстро пошел прочь, почти побежал, только бы не раскаяться…
Тем временем на пристани появился настоящий портовый нищий — голубоглазый, светловолосый, с длинной спутанной бородой, в лохмотьях и рваных башмаках. Моряк крикнул ему:
— Хочешь есть?
Не успел моряк закрыть рта, как нищий, увидя жирный сверток, с загоревшимися глазами громко закричал:
— Да, сеньор, очень!.
Моряк засмеялся, и пакет, пролетев по воздуху, упал в протянутые руки голодного бродяги. Не поблагодарив моряка, бродяга уселся на землю, развернул еще теплый пакет и, увидев, что в нем, стал весело потирать руки. Портовый бродяга может и не знать английского, но он всегда знает те немногие слова, при помощи которых можно выпросить еду у всякого, кто говорит на этом языке.
Мальчик, проходивший недавно мимо, остановился невдалеке и наблюдал эту сцену. Он тоже хотел есть. Вот уже три дня, долгих три дня он ничего не ел. Не гордость мешала ему стоять в обеденное время у корабельных трапов и ждать, когда кто-нибудь из моряков выкинет сверток с огрызками кукурузных лепешек и кусками мяса. Ему было стыдно и боязно. А когда ему предлагали объедки, он мужественно отказывался, чувствуя, что голод становится все сильнее.
Шесть дней бродит он по улицам и пристаням этого порта. В Пунта-Аренас он сбежал с корабля, где служил юнгой, и прожил там месяц, помогая рыбаку-австрийцу ловить раков. И как только в порт прибыло судно, идущее на север, он тайком пробрался в трюм и спрятался там.
На следующий день его обнаружили и отправили работать в кочегарку, а в первом же порту высадили и оставили словно груз без адреса, без сентаво в кармане.
Пока судно стояло в порту, его иногда подкармливали, но потом… На узких, темных и душных улицах на каждом шагу попадались грязные таверны и бедные гостиницы. Люди жили здесь как в каменных мешках, без воздуха, оглушаемые нескончаемым грохотом. Этот огромный город не привлекал его. Он казался ему мрачной тюрьмой.
С детства он страстно любил море, а море умеет согнуть и сломать жизнь таких вот одержимых, как сильная рука ломает хрупкую тонкую ветвь. Хоть лет ему было мало, он не раз уже плавал на разных судах вдоль берегов Южной Америки. Выполняя разную работу, он стал опытным моряком, но это вряд ли могло пригодиться ему на суше.