[14]. Зато встречи с грозными хищниками не оставили никаких следов. Не видно было ни единой царапины. По-видимому, до сих пор кайманы обходились с ним милостиво.
Когда охотники прошли мимо, я спросил своего спутника:
— Как зовут старика?
— Селестино Росадо, — ответил он. — Неужели вы ничего о нем не слыхали?
— Нет. А откуда он?
— Ну… Селестино Росадо… Я думаю, из тех мест… с берегов Бальзара или Конго.
И носильщик принялся рассказывать мне об охотнике то немногое, что знал.
И в заключение добавил:
— Ведь он один из тех смельчаков, которые убили Гуасинтона.
— Гуасинтон? Кто это такой?
— Гуасинтон… Ну, это Гуасинтон… Вот такой кайман…
Мой собеседник взмахнул руками, показывая, какой длины он мог быть:
— Огромный!
К сожалению, в этот самый момент на горизонте мелькнул крест церкви Ягуачи, и разговор наш принял другой оборот.
Парень показал пальцем на блестевший в лучах солнца крест:
— Ну вот, кажется, и добрались.
И, сам не знаю как, мы перешли к рассуждениям на другие темы — почему, например, урожай риса в этом году был так хорош, а цены на него все равно остались высокими, такими же, как и в Гуаякиле.
— Все это из-за фабрик! Отчего же еще?
«Фабриками» он называл механические мельницы.
Вот так я впервые в жизни услышал о Гуасинтоне.
Тогда я еще не знал, каким ты был, Гуасинтон — откормившийся в эквадорских водах гигантский кайман.
Я даже и не подозревал, что это восьмиметровое чудище, жившее некогда в здешних водах, станет навязчиво являться в моих снах, когда я буду отдыхать на корме моей лодки, плывя по порожистым монтувийским рекам.
Не знал я и о том, что у тебя была искалечена твоя могучая правая лапа. О, Гуасинтон, легенда здешних мест!
Только позже мне стало известно, что, как и многие знаменитые пираты, терявшие руку под топором защитников судна, которое они брали на абордаж, Гуасинтон лишился своей правой лапы тоже в бою. Но я не знал, в какой героической схватке это произошло, не знал, что его отрубленная лапа стала для охотников своего рода геральдическим знаком боевых побед.
Как-то, когда мы с доном Макарио Арриагой сидели в кабачке Викториано Акобы за кружкой пива, он рассказал мне об этом:
— Мы увидели, как Гуасинтон еще с одним кайманом плывет вниз по течению, взгромоздившись на обломок плота… И колесный пароход (кажется, это был «Сангай», да, именно «Сангай») натолкнулся на этот плот. Гуасинтон разъярился и ринулся на абордаж. Ну, ясное дело, одно из колес захватило его и оторвало у него правую лапу — непонятно, как ему вообще не переломило хребет. Весь в крови Гуасинтон перевернулся и опять пошел в атаку, но рулевой ловко повернул, и второго нападения удалось избежать. Свидетели этого зрелища говорят, что впечатление было очень сильное. Ни у кого тогда рука не поднялась выстрелить в каймана. А ведь его можно было прикончить без всякого труда — он был всего в двух метрах от парохода, прямо на виду у охотников. Но храбрость Гуасинтона всех парализовала, а вы, наверное, согласитесь со мной, что ничто нас так не восхищает, как храбрость. Поэтому Гуасинтону дали уйти, и он опять влез на плот.
Тут к нам подошли двое, мужчин, которых я раньше не видел. Дон Макарио представил мне их:
— Херонимо Пита… Себастьян Висуэте… Заметьте, сеньор, эти двое тоже принимали участие в охоте на Гуасинтона. Да, когда решено было с ним покончить. С нами были Селестино Росадо, Мануэлой Торрес. В общем, человек четырнадцать. И нам еще, можно сказать, повезло — всего один человек погиб и один был ранен. Верно говорю — очень повезло.
Пита и Висуэте были профессиональными охотниками на кайманов. Они очень любили свое ремесло — дикое и жестокое — и полностью полагались на судьбу. Для них страшный кайман — речной зверь, обитающий в теплых тропических водах, — был не просто охотничьей добычей. Он был для них противником, который, хотя он и считается в народе неповоротливым и тупым, на самом деле необыкновенно хитер и смел. Охота на каймана была для них полна такого же смысла, как ритуальное убийство быка во время корриды: это было искусство, которое они считали столь же благородным, как и искусство матадора. К тому же они таким образом зарабатывали свой хлеб.
Пита, Висуэте и старый Макарио поведали мне в ту ночь об удивительных подвигах Гуасинтона. Можно было бы рассказывать без конца о его проделках, и я надеюсь, что кто-нибудь напишет о нем более длинный рассказ. В этом не было бы ничего удивительного — ведь в наши дни нередко пишутся биографии людей, которые этого вовсе не заслуживают, и даже биографии рек. А уж Гуасинтон вполне заслуживает биографии.
Словно какой-то неведомый дух обитал в этом гигантском темно-зеленом теле, защищенном толстой броней, как боевой корабль или средневековый рыцарь. От морды до кончика хвоста в нем было более восьми метров.
Говорили, что он был великодушен, как добрый языческий бог. Если ему приходилось выбирать между лошадью, пасущейся на берегу, и женщиной, стирающей в речке белье, он неизбежно отдавал предпочтение лошади. И болтливые кумушки утверждали, что он поступал так не из обжорства, но из-за сострадания к людям, и всегда, когда мог, выбирал в жертву животное вместо человека.
На людей Гуасинтон нападал только в том случае, если долго не мог добыть ничего другого. Обычно же он равнодушно плавал вокруг купальщиков — спокойный, могучий, сознающий свою власть и даже делающий вид, что никого не замечает вокруг. В такие времена он вполне удовлетворялся данью, которую поставляли ему пастухи: всякий раз, как нужно было перегонять скот с одного берега на другой, Гуасинтон был тут как тут, словно кто-то таинственным образом извещал его, что настало время предъявить свои права — права господина монтувийских вод. Он утаскивал под воду всего одного бычка, но зато самого лучшего — так уж у него было заведено. Он умел выбирать, и никогда не причинял ни малейшего вреда остальному стаду.
Погонщики знали эту привычку каймана и, торгуясь на базаре, говорили владельцам скота:
— Послушай, неужели ты не можешь немного скостить, чтобы бычок Гуасинтона не обошелся нам слишком дорого?
Тот самый бычок, которым они расплачивались за право переправиться через реку.
В остальном река была совершенно безопасна, потому что Гуасинтон ревниво следил, чтобы у него не появлялось соперников. Если какой-нибудь неблагоразумный кайман, устав от долгого безделья где-нибудь в тихой заводи, отваживался появиться в Бабаойо, Гуасинтон сразу же принимал меры.
На берегах реки Гуасинтон вызывал что-то вроде религиозного поклонения. Началось все с того, что взрослые пугали его именем детей, а потом заразились этим страхом и сами. Как нередко случается, страх породил суеверие, а суеверие — своего рода культ.
Когда Гуасинтон впадал в обычную для кайманов спячку и его слишком долго не было видно, людей охватывала смутная тревога.
— Куда это он подевался? — спрашивали они.
И добавляли испуганно:
— Плохая примета. Быть в этом году засухе!
По народному поверью, Гуасинтон, властелин воды, уносил ее с собой.
Иногда Гуасинтон все же нарушал заведенный порядок. Это обычно случалось в голодное время года. Тогда он нападал на пасшихся у берега жеребят и с ревом уволакивал свою жертву в воду. Нападал он и на лодки: переворачивал их хвостом и пожирал тех, кто в них плыл. Тогда он превращался в зловещую силу, в кровожадного дракона.
Но это его настроение вскоре проходило, и Гуасинтон возвращался к прежнему образу жизни. Ему вновь начинала нравиться исполненная печали монтувийская музыка, потому что — хоть и думают, что пресмыкающиеся глухи и руководствуются исключительно обонянием, — Гуасинтон, кажется, был наделен отличным слухом и всегда получал удовольствие от музыки.
Утверждали, что по ночам, когда рыбаки везли свою добычу домой и играли при этом на гитарах, Гуасинтон сопровождал их, как верный страж, и если кто-нибудь из них случайно падал в воду, он удалялся от лодки — без сомнения, борясь с искушением схватить упавшего.
Тринадцать опытных ловцов кайманов, вооруженных винтовками и плывших на лодках с бортами, окованными железом, — вот сколько понадобилось людей, чтобы убить Гуасинтона.
И это было нелегким делом даже для них, потому что он упорно защищался и, умирая, убил одного из своих преследователей и тяжело ранил другого.
Возглавлял экспедицию Макарио Арриага. Как ни странно, дон Макарио никогда не оспаривал у Гуасинтона его право на коров, но стоило кайману сожрать его любимую собаку, он люто его возненавидел и поклялся убить.
Охотникам приходилось действовать очень осторожно, чтобы о предстоящей экспедиции не узнали в округе, потому что люди здесь считали Гуасинтона чуть ли не сверхъестественным существом.
Со старым кайманом не годились никакие хитрости и ловушки. Он равнодушно посматривал издалека на поросят, привязанных к лодке в качестве приманки; не обманывали его и специально изготовленные плоты, за которыми скрывались охотники. Он не попадался на трюк, называемый «плавающей шляпой». Трюк этот, как известно, заключается в том, что обнаженный по пояс охотник ныряет с ножом в руках, оставляя на поверхности свою шляпу. Кайман обычно бросается к шляпе, полагая, что в воде под ней человек, а охотник стремительно нападает на него снизу и вонзает ему в брюхо кинжал… Это очень опасный прием! Если первый удар кинжалом оказывается не смертельным для каймана, охотник обречен.
Но Гуасинтона нужно было перехитрить как-то иначе. За ним следили несколько дней, пока не обнаружили один заливчик со спокойными водами, но очень глубокий, — там кайман обычно отдыхал днем. Однажды утром он, как всегда, заплыл в этот заливчик, и охотники сразу же перегородили его щитом из старых досок и заранее приготовленной колючей проволоки.
Самый смелый из охотников Гуайяса, Хосе Карриэль, бросился в воду, зажав в руке кинжал.