— Где ты научился связывать кажу, малыш?
Тотоньо поднял глаза и поглядел на отца. А тот вдруг заметил еле видный пушок на верхней губе сына и подумал, что следовало бы сказать уже не «малыш», а «сын».
Тотоньо смутился, замер, держа в одной руке кажу, в другой — полоску коры. Потом ответил робко, чуть слышно:
— У тебя, папа.
И продолжал работать уже не так уверенно. Закончив последнюю дюжину, старик — в первый раз в жизни! — велел Тотоньо самому запрячь лошадь и погрузить на тележку товар. Солнце начало припекать. Старик пил кофе. Вставая из-за стола, он сказал Раймунде:
— Малыш вырос. Запряг хорошо, погрузил как следует. Дай ему кофе, мать. И посмотри, нет ли чистой рубашки. Та, что на нем, вся испачкана соком кажу.
По дороге на базар он передал сыну вожжи. И снова преисполнился гордости. Тотоньо легонько хлестал лошадь по крупу, приговаривая:
— Н-но, пошла… н-но…
Старик радовался про себя: сын старательно выполнял свои обязанности, держался солидно, как мужчина. Шагал размашисто, покрикивал строго, хлестал не сильно, не обижая напрасно лошадь. И с пути не сбивался, а где надо, срезал углы — будто каждый день ездил на базар. Старик шел молча, не спуская с сына глаз, радуясь его расторопности. У скотобойни, не дожидаясь подсказки, сын повернул лошадь в объезд. Правда, лошадь была пуглива и с норовом. А мальчика вот слушалась.
К тому времени, как показались первые дома города, старик окончательно уверился, что сын стал мужчиной. На него можно положиться» Старик снял шляпу, вытер лицо. Солнце пекло. Он утомился, чувствовал слабость в ногах. «Откуда эта слабость?» — спросил он себя. Нет, это не от солнца! Он подумал о сыне, который гордо шагал впереди, ведя под уздцы маленькую лошадку. Он вырастет, — станет человеком. Уже и сейчас он коренастый — и сальный и сможет помогать Раймунде, если старик отец ослабеет, как ослабел вдруг сейчас. Он шел все медленнее и так далеко отстал от сына, что тот почти скрылся из виду. Старик думал о доме, о своем клочке земли, в который вложил столько труда. Представил себе, как сын занимается хозяйством вместо него: задает корм скоту, чинит свинарник, носит воду из колодца, поливает землю. Он опять вытер лицо. Пот катился со лба. Прежде с ним такого не случалось. Потом крикнул сыну:
— Тотоньо!
Сын оглянулся, остановил лошадь и вернулся к отцу. Отец сказал, не дожидаясь вопросов:
— Поезжай один, Тотоньо. Если не все продашь, ничего.
Тотоньо хотелось поцеловать отца, сказать ему, чтобы тот ни о чем не беспокоился, поблагодарить… Но произнес всего два слова:
— Хорошо, папа.
Старик вспомнил утро, ловкие движения сына. Опять посмотрел на пушок над верхней губой. И, похлопав лошадь по крупу, сказал:
— А деньги за кажу пусть будут твои, сын…
Ориженес Лесса (Бразилия)СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
Беппино, совсем скрючившись, как приучился ещё с десяти лет, чистил ботинки важному клиенту, завсегдатаю, которого все чистильщики старались заполучить, потому что он давал на чай больше других. В прошлом году, когда Луиджи, орудуя щеткой, бросил ему на колени рождественскую открытку, тот ему монет отсыпал — закачаешься! Подходящий тип. Не напрасно ему все чистильщики титул присвоили:
— Вам беж или коричневым, сеньор доктор?
Когда все кресла в их салоне бывали заняты и вдруг входил он, одетый с иголочки, в шелковой рубахе и в ботинках, таких блестящих, что и чистить-то нечего, все мальчишки начинали истово орудовать щетками, чтоб поскорей отделаться от своего клиента и заполучить этого туза, в котором не одна смиренная душа видела свой идеал…
В тот день Шелковая Рубаха достался Беппино. И Беппино прикасался к зеркально блестящей коже этих ботинок с нежностью, с ума сходя от желания завести разговор с человеком, там, наверху, на другом этаже жизни.
— Уже была таблица? — спросил кто-то.
— Напечатана.
— А какие билеты играли?
— Под девизом «Лошадь».
— Что? — резко выпрямился Беппино. — А какой номер выиграл?
Клиент слева вынул газету и прочел снисходительно:
— «Одна тысяча сорок четыре».
— Из первой серии, сеньор? — спросил Беппино, словно громом пораженный.
— Из первой…
— Точно? Быть не может!
И, забыв важного клиента, вылупив глаза, Беппино подбежал к говорившему:
— Дайте взглянуть, сеньор…
Вытащил из кармана грязной куртки лотерейный билет, сверил номер и обернулся к Шелковой Рубахе:
— Я сейчас вернусь, сеньор доктор!
И опрометью бросился из салона, к вящему испугу всех присутствующих, глухой к воплям хозяина:
— Мамма-миа! Куда ты, поганец?
Задыхаясь, Беппино влетел в дверь банка. Кассы были еще закрыты. До начала операций оставалась больше часу. Нервничая, теряя терпение, сверяя каждые пять минут свой билет с номерами, выписанными на черной доске, он никак не мог поверить в свое внезапное счастье. Четыре тысячи… Он быстро прикинул в уме, поконсультировался с двумя-тремя людьми, случившимися рядом, и тут же перепугался — не напали бы грабители.
Никому ни словечка!
И каждую секунду щупал карман: там ли еще билет? Мятая бумажка, и всего-то ничего, а приятнее даже на ощупь, чем ботинок Шелковой Рубахи.
Трудно было свыкнуться с этой мыслью. Невозможно просто! Не может он выиграть четыре тысячи! Это все равно что чаевые ста тысяч мальчишек — чистильщиков сапог за несколько лет работы! Он ходил взад-вперед, как зверь в клетке, снова и снова подсчитывая свое невиданное богатство.
— Ух ты! Я себе лаковые ботинки куплю!..
Но при мысли о ботинках он вспомнил о салоне, где ждал его сам доктор Шелковая Рубаха. Надо бы вернуться. Время-то есть… Ну, а вдруг он потом опоздает? Вдруг хозяин, этот свирепый неаполитанец, совсем его не отпустит? Вдруг, когда он придет за выигрышем, будет поздно и придется ждать до завтра? А до завтра билет может затеряться или порваться как-нибудь… Он теперь сам богатый, чего спешить?… Он решил остаться.
— Да черт с ним, пускай ждет…
А если открыть свой салон для чистки обуви? Это идея. С тех пор как он научился орудовать щетками, Беппино втайне лелеял эту мысль. Иметь собственный салон. Десять чистильщиков, большое зеркало на стене — не хуже, чем у того итальянца на Пятнадцатой улице. Другие пусть попотеют. А он только распоряжаться будет за прилавком. Чертовски обидно, что ему всего пятнадцать лет. Никто слушаться не станет. Всерьез не будут принимать.
— Я себе шелковую рубаху куплю, вот что…
Вот это да! Только чтоб пофорсить. Когда все увидят, что Беппино тоже в шелковой рубахе ходит, так и его, пожалуй, наградят титулом доктора — а в салоне для чистки сапог, в парикмахерской да еще у шоферов этот титул присваивается тем, кто хорошо платит и много на чай дает.
Он постучался в окошечко кассы:
— Разве еще не пора?
— Не приставай, парень!
Да мне, понимаете, следует четыре тысячи получить… — сказал Беппино.
— Что? Что ты говоришь?
Человек по ту сторону барьера сделал сладкое лицо.
— Ей-богу, не вру! Когда-нибудь должно же повезти… — И мальчик показал счастливый билет.
— Ну, это дело обмыть надо… — сказал человек за кассой, жадно сверкнув глазами.
Беппино молчал настороженно. Однако ощутил, что вес его в обществе подымается. Почувствовал, что деньги — это сила и власть, поверил, что мир у него в руках. И вдруг увидел себя таким, каким был и каким никогда раньше себя не видел — тощий, взъерошенный, руки по локоть в ваксе, рубашка рваная, перепачканные парусиновые рабочие штаны, а под ними свои не лучше. И решил, что надо все это изменить, выбросить эти лохмотья, одеться франтом. Он стянул с себя полосатые парусиновые штаны, купленные за шесть мильрейсов в магазине подержанного платья, и бросил в канаву. И тут только заметил, что напротив банка тоже есть салон для. чистки обуви. Новая мысль пришла ему в голову — почистить ботинки. Свои! В кармане у него оставалось несколько монет — чаевые за последние дни. Одно кресло в салоне было свободно… Он колебался, внезапная робость овладела им. Никогда в жизни он не выступал в роли клиента… Но страстное желание испытать новое для него ощущение своей значимости оказалось сильнее. Он направился к свободному креслу. Негритенок, товарищ по профессии, взглянул на него в изумлении:
— Эй! Тебе чего?
Беппино почувствовал и унижение, и ярость:
— Как это чего?! Ботинки почистить!
Негритенок в сомнении покачал головой, глядя на старый, грязный, весь в заплатах, с отставшей подошвой ботинок, какие называют «крокодилья пасть».
— Ну же! Мне некогда! Чего раззевался! Будешь чистить или нет? Негритенок — он не раз видел этого толстогубого сонного мальчишку — взял щетку и с видом глубочайшего презрения принялся чистить нищий башмак. Беппино уже раскаивался: сделал глупость. Завтра надо будет вернуться сюда, чтоб этот нахал увидел, кто он такой, в дорогих ботинках, вроде тех, что он видел в витрине на проспекте Сан-Жуан — подошва толстенная, точно как у Шелковой Рубахи. Он ничего не сказал негритенку. Даже не разбранил за плохую работу — низший класс, он-то знает технику! Но, расплачиваясь, со жгучим удовольствием высыпал в руки испуганному негритенку всю мелочь, какая у него оставалась, на чай, хоть сам никогда таких чаевых не получал, разве что один раз, под Новый год.
…Денег Беппино даже не стал считать. Душа у него рвалась из тела, хотелось бегать, смеяться. Он вспоминал потом, что, кажется, подпрыгнул, раскинув в воздухе черные от ваксы руки, как крылья. Кажется, все вокруг смотрели на него. Он испугался — а вдруг нападут и отнимут деньги! Выбежал на улицу. Увидел спешащих куда-то прохожих. Гора денег лежала у него в кармане. Ему хотелось схватить кого-нибудь за руки своими перепачканными ваксой пальцами, остановить, крикнуть, что у него есть четыре тысячи! Что делать? До сих пор он и не думал, что ему делать. Было уже около шести. Магазины скоро закроются. Быстрее молнии он влетел в ближайший, бельевой.