— Остановитесь!
Шофер затормозил.
— Сколько?
— Тридцать пять.
«Жулик, наверно», — подумал Беппино. Но уплатил, не сетуя. Такси уехало. Он остался на тротуаре, растерянно глядя на красивые дома незнакомой улицы. Где он? Это Жар дим Америка или Вила Помпейа? Он не имел об этом никакого понятия. Он почувствовал себя как на дне океана. Впервые он заметил, что один. Один-одинешенек в жизни. С матерью у него мало общего. Братишки и сестренки маленькие. Настоящие его друзья — это мальчишки из их салона, чистильщики. Луиджи, например. Стефано тоже, хоть он и постарше. Даже сам Маструччю, хозяин. Да какой он хозяин? Талсой же рабочий человек, сорок лет сапоги чистил, пока не купил этот малюсенький салончик, и все его честолюбивые замыслы сводились к тому, чтоб прибавить еще одно кресло и взять в ученики своего внука…
Он бесцельно бродил по улицам, не зная, углубляется он в центральные районы или удаляется к окраинам. Вдруг перед ним остановилась длинная, блестящая бежевая машина. За рулем сидела девушка в светлом костюме.
Беппино показалось, что ему дали пощечину. Он, мужчина, идет пешком, а она, девчонка, правит машиной! Добро бы настоящий шофер… С раннего детства вызывали в нем возмущение эти девчонки из высшего общества, элегантные бездельницы, которые проезжали по улице в шикарных машинах… Он оглянулся по сторонам — не видно ли свободного такси? Хотел остановить одно. Занято. Шофер и не взглянул в его сторону. Неподалеку была стоянка. Он подошел. Выбрал лучшую машину. Открыл дверцу. Сел.
— Куда поедем?
— Все равно. По часам.
Шофер посмотрел на Беппино с тем обидным удивлением, какое преследовало его со вчерашнего вечера.
— Везите. Я заплачу! Не беспокойтесь!
— По этому кварталу?
— По Жардим Америка.
— Так мы тут и стоим.
— Я хотел сказать, по Вила Помпейа. Можете ехать медленно.
Они проехали по Авениде Агуа Бранка, свернули к Вила Помпейа, потом смешались с потоком машин залитого огнями, по-вечернему оживленного, фешенебельного проспекта Авенида Бразил.
Он позвонил в магазин к дяде Жануарио, по соседству с его домом, и просил передать доне Ассунте, чтоб не ждала, что он опять у Луиджи ночует. Там сестренка хорошенькая. Дона Ассунта знает, что она нравится сыну, так что не удивится.
Он снова очутился на Авениде Сан-Жуан. Упорно возвращалось давящее чувство одиночества. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким, таким вычеркнутым из жизни. Мужчины спешили мимо, женщины спешили мимо, машины спешили мимо. Огни, голоса, гудки. А он — один. Если бы услышать знакомый голос, встретить друга! Кого-нибудь, с кем можно поделиться чувствами и последними монетами, звеневшими в кармане. Он и сам не понимал, когда это успел растратить столько денег, пустить на ветер целое состояние. На оставшиеся гроши ничего уже нельзя сделать. Ни открыть свой салон, ни войти в пай со старым Маструччо — ничего. Все кончено. Если бы встретить товарища! Он вдруг вспомнил, что с того момента, как получил деньги, ни с кем не говорил, ни с кем не обменивался мыслями, жил как эгоист, в лихорадке удовольствий, приобретений, в страхе быть ограбленным. Он понял, что ошибся, что поступил дурно. Даже матери и той дал малость какую-то, и то неохотно. А дона Ассунта еще ему вернула немножко — на мелкие расходы, на прихоти. Он краснел от стыда, вспоминая это.
«Бандит я, вот что!»
Он остановился на углу, где толпились люди. Что там? Ах, бродячие музыканты. Один напевал:
Лучшее в мире -
Это кутеж,
Это кутеж…
Кутеж… Ему вдруг стало весело. Он почувствовал себя самостоятельным мужчиной. Кутеж… Он зашел в какой-то бар. Спросил фруктовой воды. Да нет, смешно, лучше пива. Хотя пиво не любил — горькое, мутит от него. Ничего, можно запить кофе. Выпил — и вышел на вечерние улицы, опять безнадежно одинокий среди ярких огней, слепящими пятнами падающих на лица нарядных мужчин, которые зачем-то смеялись. Если б встретить товарища!
И вдруг, как нарочно… Там, по другой стороне улицы, шел Луиджи. Первым побуждением было перебежать улицу под носом у движущихся автомобилей, окликнуть… Но он удержался. Придется объяснять, отвечать на вопросы. Выслушивать упреки. И, что еще хуже, подвергаться насмешкам. Он так и видел широкую, со сломанным зубом, улыбку Луиджи: «Ах, мы теперь аристократы!»
Как вдруг случилось, что он стал так далек от своих товарищей? Между ним и Луиджи уже не было ничего общего. А ведь сейчас ему так нужен был друг, с которым можно поделиться. Где же искать его? Среди людей другого класса, клиентов салона для чистки обуви? Но разве он теперь стал выше своих товарищей-чистильщиков? Кажется, что да, а на деле-то и нет… Хорошо бы встретить кого-нибудь из бывших клиентов! Тот рассказал бы что-нибудь интересное, поводил бы по незнакомым местам, зашли бы в какое-нибудь кабаре, куда он один идти не решался. Он ведь теперь одет с иголочки, рубаха шелковая, ботинки на толстой подошве, часы… С ним не стыдно водиться… Беппино остановился у двери бара. За одним из первых столиков сидел агент по рекламе — их контора рядом с салоном. Он сейчас заговорит с этим агентом… Вошел как бы случайно, остановился перед молодым человеком, поклонился. Тот сначала не узнал его. Наконец, вглядевшись, равнодушно махнул рукой, заинтересованный входящим в эту минуту газетчиком.
Кровь бросилась в лицо Беппино, сердце наполнилось бесконечной горечью. Он сел за первый попавшийся столик. Официант подошел, остановился, провел мокрой тряпкой по мраморной доске. Сказал что-то.
— А? — спросил Беппино, мысли которого были далеко.
— Что подать?
— Все равно.
— Кофе?
— Пусть кофе…
— Кофе на второй в центре! — крикнул официант буфетчику.
Этот голос исходил, казалось, издалёка и уходил далёко. Кто-то подошел, заскрипел отодвинутым стулом, удалился. Он пил свой кофе в каком-то забытьи. Все казалось таким далеким, таким чужим, таким бессмысленным, таким бесцветным. Дона Ассунта, Луиджи, салон, Шелковая Рубаха… Он поднялся как лунатик. Он хотел идти. Идти, не зная куда. Без цели. Идти в ночь. В глубь ночи. По жизни. Из жизни. Он был один. Один.
— Эй ты, тип!
Пальцы официанта схватили его за рукав:
— Хотел уйти, не заплатив, мошенник?!
Эдуардо Гальегос Мансера (Венесуэла)ЗЕМЛЯ И ЛУНА
1957 год. Тюрьма Сьюдад Боливар — одна из самых страшных тюрем Венесуэлы, где в мрачных застенках томятся те, кто боролся против кровавой диктатуры Переса Хименеса. В одной из камер заключенный «Р. 108, - как гласит полицейский протокол. — Доктор Эдуардо Гальегос Мансера. Венесуэлец. Коммунист, активно разыскивался Управлением для расследования его подпольной политической деятельности в пользу коммунистической партии Венесуэлы в качестве ее национального руководителя… Задержан на месте преступления, когда вместе с другими коммунистами вел подрывную пропаганду…»
Каждый день допросы, пытки. На воле остались друзья, товарищи по борьбе. И сейчас от его стойкости зависит, будут ли они жить и сражаться дальше или погибнут в застенках. Выдержать. Не выдать. Не проговориться, даже если бьют резиновыми жгутами по голове, швыряют в ванну и пропускают через воду электрический ток, выворачивают руки, жгут ноги каленым железом.
Брошенные в холодные, сырые камеры, куда едва проникает бледный луч света, заключенные вспоминают о родных и друзьях, о своих семьях и о самом дорогом, что у них есть и ради чего они сражаются, — о своих детях.
Там, на воле, венесуэльского коммуниста Эдуардо Гальегоса Маневра ждет восьмилетняя дочь. Скоро день ее рождения, и отец пишет дочери письмо:
«Тюрьма Сьюдад Боливар. 7 апреля 1957 года.
Милая моя Мария Энрикета!
Вот и подходит день твоего рождения, но отсюда я не могу послать тебе подарка, дочка. Ну что ж, в таком случае, как, впрочем, это у нас с тобой и принято каждый год, я пошлю тебе несколько добрых советов. На этот раз в виде маленькой сказочки. Не знаю, понравится ли тебе то, что я написал, но вот она.
Давным-давно это случилось. Вселенная еще переживала пору своего детства, а наша планета едва народилась. Стояли на небе лицом к лицу Земля и Луна. Злилась Земля — только недавно во время солнечного затмения целый час закрывала от нее Луна свет Солнца — и закричала сердито:
— Слушай, ты, жалкий спутник! Как ты смеешь воровать у меня свет!
Порозовела от обиды та сторона Луны, которую мы не видим, но ничего не ответила она и продолжала спокойно плыть по небу.
Еще сильнее разозлилась Земля, что Луна не хочет отвечать ей.
— Зачем встаешь ты у меня на пути? А-а, ты завидуешь мне, не отпирайся! У меня такой прекрасный климат. Ты же днем сохнешь от жары, а по ночам дрожишь от ледяного холода.
А Луна все молчала. Но не отставала от нее Земля:
— Ну скажи ты мне, что в тебе хорошего? Что у тебя есть? Даже моря твои — вовсе не моря. Даже воздуха нет у тебя! Да никому ты не нужна! Хватит и меня одной на моей орбите. И зачем только ночь за ночью карабкаешься ты на небосвод?
Тихо, почти шепотом, прозвучал ответ Луны:
— Меня воспевают поэты.
Прогрохотала яростно Земля всеми своими вулканами:
— Ни на что ты не пригодна, мертвое светило! У тебя даже воды нет, чтобы утолить собственную жажду!
С легким вздохом возразила Луна:
— Когда Солнце садится и половина твоего тела погружается во мрак, я отражаю солнечные лучи и освещаю людям дорогу. На меня смотрят влюбленные, и голубыми искрами я свечусь в их глазах.
Но ничем уже нельзя было успокоить гнев Земли. Во всю силу своих ветров прокричала она:
— Да неужели не надоело тебе без конца кружиться по небу? Чуть насмешливо отозвалась Луна:
— А разве не ты научила меня двигаться в постоянном вращении? Потекла раскаленная лава по земной коре.
— Бесплодна почва твоя. Не дает она пищи. Да и сама ты никому не приносишь пользы!