— Но не так думают твои эскимосы, когда темными зимними ночами мой свет ведет их ловить рыбу. Я помогаю охотникам в лесах найти дорогу, и немало мореплавателей ведет свои корабли по моим лунным дорожкам.
В ответ на эти слова высоко-высоко подняла Земля свои морские приливы:
— Да ведь ты и существуешь-то лишь потому, что я влеку тебя за собой! Ну куда бы ты делась в небе без меня?
Спокойно улыбнулась Луна:
— Бедняжка, а что станет с тобой, если Солнце тебя покинет?
— Ну не смешно ли всюду таскаться за мной по небу?!
Однако терпение Луны не истощалось. Указав на величаво плывущее по небу к далеким галактикам Солнце, окруженное планетами, она мягко напомнила:
— А разве тебя за собой не влечет Солнце? Разве ты — не всего лишь одна из его свиты? Так свободна ли ты сама? Если я беру мой свет взаймы, так ведь и ты тоже.
Почувствовала Земля, что Луна берет верх в этом споре, и покраснели от стыда ее моря и континенты. Но раненое тщеславие заставило ее прибегнуть к последнему аргументу:
— Я создала человека, не забывай этого!
Никогда еще не была Луна столь красноречивой:
— Да, без сомнения, в человеке твоя высшая слава. Этого не сделала никакая другая планета. Но разве он — творение лишь твоих рук? Солнце дало тебе тепло, от которого зародилась в твоем лоне первая капелька жизни. Да, ты питаешь людей, но требуешь, чтобы и они отдавали тебе свой труд и силы. Я же наполняю весельем их темные, усталые ночи и ничего не прошу взамен. На тебе они живут и умирают, но я, Луна, знаю людей лучше, ибо понимаю их радости и умею разогнать их печаль. Ты даешь им сокровища твоих недр, но мы, небесные светила, зажигаем в их сердцах надежду. Вот почему именно нам, век за веком, слагают они гимны и рассказывают о своей боли и желаниях. Не хвастайся же своим лучшим творением. Люби его, да, люби беззаветно, ибо оно — детище всей Вселенной.
Вновь зарделся лик Земли. Но на этот раз утренней зарей зажглась в ней совесть. И уже не боялась она оказаться побежденной в этом споре, а, наоборот, обрадовалась, найдя в Луне столь мудрую советчицу.
И с тех пор, вот уже миллионы и миллионы лет, ходят рядом по небу Земля и Луна. Несет одна на себе людей, сияет другая ровным светом, и смотрят они друг другу в лицо глубоким взором светил. И когда озаряет Луна земные долины, рисует на равнинах силуэты далеких гор, ложится дорожкой на морской воде, благодарит ее за это Земля. И когда с восходом Солнца бледнеет Луна и исчезает, вспоминает ее Земля с любовью и нетерпеливо ждет ее возвращения.
— Спасибо за мудрый урок, моя подруга Луна, мой товарищ Луна!
У этой маленькой истории, которую я тебе рассказал, есть, дочка, своя мораль. Я мог бы закончить мою сказочку какой-нибудь пословицей, но лучше подумай сама над тем, чему она тебя учит; не нужно ни притворного смирения, ни пустого тщеславия. Отбрось всякое самомнение и чутко прислушивайся к советам умного друга. И помни: по-настоящему хорошо делается только то дело, в котором участвуем мы все.
Целую тебя,
твой отец Эдуардо Гальегос Мансера».
Артуро Услар Пьетри (Венесуэла)ДОЖДЬ
Сквозь щели в хижину лился лунный свет, и ветер шумел в густых стеблях маленького кукурузного поля, словно дождь. В темноте, прорезанной светлыми полосками, медленно покачивался гамак старого самбо[2] слышалось ритмичное поскрипывание веревки по дереву и свистящее прерывистое дыхание старухи, лежавшей на кровати в углу.
Ветер, шелестевший сухой листвой кукурузы и нескольких чахлых деревьев вокруг, все настойчивее пел о дожде, напоминая жесткой каменистой земле о влаге.
Старуха вся в поту лежала без сна; она старательно прислушивалась, приоткрыв глаза и пытаясь что-нибудь разглядеть в пятнах лунного света, потом посмотрела на тяжелый и неподвижный гамак и позвала недовольным голосом:
— Хесусо!
Умолкла в ожидании ответа, потом опять ворчливо заговорила:
— Спит как бревно. Ни на что не годен. Живет, словно уже умер!
Спавший обнаружил признаки жизни, потянулся и устало спросил:
— Что случилось, Усебия? Чего ты там шумишь? Даже ночью не даешь людям покоя!
— Замолчи, Хесусо, и послушай!
— Что?
— Слышишь, кажется, дождь идет, дождь идет, Хесусо! Ничего ты не слышишь, глух как пень.
Недовольный старик тяжело поднялся, подошел к двери и резко открыл ее. Его лицо и полуобнаженное тело облил серебристый свет полной луны и охватила волна горячего воздуха, которая, колыша тени, поднималась с крошечного поля. Все небо было усыпано звездами.
Он протянул руку наружу, но на нее не упало ни одной капли. Рука его бессильно опустилась, и он присел на порог хижины.
— Ну, глупая старуха, где тут ливень? Делать тебе нечего?
Женщина так и лежала с открытыми глазами, глядя на пятно света около двери. По ее щеке прокатилась капелька пота. Горячие испарения заполняли комнату.
Хесусо захлопнул дверь, осторожно прошел к своему гамаку, и через минуту снова послышалось мерное поскрипывание веревки по дереву. Одна его рука свесилась и скользила по полу.
Земля была суха, как обожженная кожа, суха до самых кончиков корней, ставших похожими на старые кости, и воздух над ней, казалось, был пропитан лихорадкой жажды, порождавшей у людей мучительную одышку.
Облака, темневшие на небе, словно тени деревьев, исчезли за холмами, ушли, как сон, как отдых. День был раскаленным, и ночь была раскаленной; звезды посылали на землю жесткие, металлические лучи.
Повсюду — и на холмах, и в долинах, зияющих пастями трещин, — измученные люди исступленно мечтали о дожде, искали знаков, высматривали приметы.
И на холмах, и в долинах, в каждой хижине снова и снова повторялись одни и те же разговоры.
— Запел каррао[3] Будет дождь…
— Дождя не будет!
И опять все погружалось в тоскливое ожидание.
— Хлопнула ставня. Будет дождь…
— Дождя не будет.
Опять и опять они повторяли, словно пытаясь укрепить нескончаемую надежду.
— Цикады приумолкли! Будет дождь…
— Дождя не будет!
И свет, и воздух были как душная слепящая известь.
— А если дождя так и не будет? Как тогда жить?
Старик взглянул на тень, колыхавшуюся над кроватью, хотел еще что-то сказать, поняв, что жена пытается переложить хоть часть страданий на него, хотел ответить, но дрема вновь охватила его; он закрыл глаза и погрузился в сон.
С первыми лучами солнца Хесусо вышел на свое маленькое поле и начал медленно ходить по нему из конца в конец. Под ногами хрустели сухие листья. По обеим сторонам тянулись ряды желтой ломкой кукурузы; дальше были видны редкие голые деревца, и лишь на вершине холма одиноко зеленел высокий кактус. Время от времени старик останавливался, срывал высохший стручок фасоли и медленно растирал его, давя между пальцами хилые, недозревшие зерна.
По мере того как поднималось солнце, все сильнее чувствовалась, все яснее была заметна сухость. В пылающем синем небе не было видно ни облачка. Как и в прежние дни, Хесусо, зная, что урожай все равно погиб, бесцельно брел по полю просто по привычке, а еще потому, что хотел отдохнуть от бесконечных жалоб жены.
Во всем пейзаже до самых гор господствовал один цвет — выжженно-желтый, и в узких долинах, и на голых холмах, а пятна известковой пыли на одном из них отмечали дорогу. Не было видно никакого движения: ветер стих, солнце палило нещадно. Только медленно, почти незаметно уменьшались тени. Все вокруг было похоже на затаившийся пожар.
Хесусо шел медленно, останавливаясь по временам, как привыкший к труду вол, бессмысленно уставясь в землю и лишь изредка разговаривая сам с собой.
— Господи, святая дева Мария! Что же станет с людьми от этой засухи! Ни капельки воды за весь год, а прошлой зимой лил такой дождь, прямо как из ведра. Реки разлились, поля затопило, мост унесло… И почему все это? Бели идет дождь — так зачем дождь? А если дождя нет — так почему нет?
После этого монолога он на минуту умолк и вяло пошел дальше, уставясь в землю, как вдруг краем глаза заметил на тропинке что-то необычное и обернулся.
Это была спина мальчика. Худенький, маленький, он сидел на корточках и, глядя вниз, занимался каким-то своим делом.
Хесусо бесшумно двинулся вперед, подошел к нему так, что мальчик его не заметил, и, остановившись над ним, стал смотреть. По земле растекалась тоненькая струйка, смешиваясь с пылью и захватывая крошечные соломинки. Как раз в этот миг ребенок раскрыл грязный кулачок, и из него выпал муравей.
— И прорвало дамбу… И началось наводнение… Бруум, бруум, брууум… И прибежали люди… И сломало домик тетушки жабы… и ферму дядюшки кузнечика… и все большие деревья вырвало с корнями… брууум… а вот теперь дядюшка муравей сам попал в этот водопад…
Почувствовав на себе чей-то взгляд, мальчик резко обернулся, испуганно посмотрел на морщинистое лицо старика и встал сердито и смущенно.
Мальчик был тоненький, гибкий, с длинными красивыми руками и ногами, с узенькой грудью. Умный взгляд, быстрые глаза, острый нос, алые губы. Сквозь тряпье, покрывавшее его тело, проглядывала золотистая кожа. На голове у него была изношенная донельзя фетровая шляпа. Она сползала мальчику на уши, и он был в ней похож на мышь, на быстрого и испуганного зверька.
Хесусо перестал его разглядывать и улыбнулся:
— Ты откуда, мальчик?
— Оттуда.
— Откуда — оттуда?
— Оттуда…
Мальчик неопределенно указал на окрестные поля.
— И что ты здесь делаешь?
— Гуляю.
В голосе мальчика послышалась удивившая старика нотка превосходства, но он все допытывался:
— Как тебя зовут?
— Как священник назвал.
Хесусо нахмурился, раздосадованный его упрямством и замкнутостью.
Мальчик, казалось, заметил это и поспешил придать своему лицу более дружелюбное выражение.