— Нельзя быть таким невоспитанным… — начал было старик, но обезоруженный его улыбкой, спросил ласково: — Почему ты не хочешь мне отвечать?
— А для чего вы спрашиваете? — в свою очередь спросил мальчик с необычной прямотой.
— Ты что-то утаиваешь. Может быть, ты убежал из дома твоих родителей?
— Нет, сеньор.
Старик спрашивал уже без любопытства, монотонно, как будто играя в какую-то игру:
— А может, ты что-нибудь натворил?
— Нет, сеньор.
— А может, тебя прогнали за какие-нибудь нехорошие дела?
— Нет, сеньор.
Старик почесал в затылке и добавил ехидно:
— Наверное, у тебя просто был зуд в пятках и ты решил убежать? А, бродяжка?
Мальчик ничего не ответил, продолжая покачивать ногой, держа руки за спиной и прищелкивая языком.
— И куда ты собираешься идти?
— Никуда.
— А что ты делаешь?
— То, что вы видите.
— Ну и свиненок же ты!
Старик не нашелся что еще сказать, и они молча стояли лицом к лицу, не отваживаясь взглянуть друг другу в глаза. Минутами старик, смущенный этим молчанием, принимался ходить вокруг, не зная, как его нарушить. Он был похож на большое неразумное животное, казалось, даже притворялся им. Заметив это, старик покраснел: ему было неловко, что мальчик мог подумать, будто он хочет рассмешить его.
— Пойдем? — просто сказал он.
Не проронив ни слова, мальчик пошел за ним.
Подойдя к дому, Хесусо увидел, что жена пытается развести в печке огонь. Она изо всех сил дула на кучку дощечек от разбитого ящика и на желтые бумажки.
— Посмотри-ка, Усебия, кто к нам пришел, — произнес он робко.
— Ага, ответила старуха, не оборачиваясь и продолжая дуть.
Старик положил тяжелые темные руки на худенькие плечи мальчика и подтолкнул его вперед, словно представляя.
— Ну посмотри же!
Жена резко повернулась, протирая слезившиеся от дыма глаза.
— А?
Какая-то смутная нежность смягчила выражение ее лица.
— Кто это?
И улыбнулась мальчику в ответ на его улыбку.
— Ты кто?
— Не трать зря времени — он все равно не скажет.
Минуту старуха внимательно рассматривала мальчика, словно вдыхая окружавший его воздух, улыбаясь ему, как будто она понимала что-то, ускользавшее от Хесусо. Потом медленно пошла в угол хижины, порылась в каком-то мешочке и вытащила оттуда желтый коржик, за долгое время ставший твердым и блестящим, как железо. Она вручила его мальчику, и пока он с трудом жевал черствую лепешку, посматривала то на него, то на старика с тревожным, почти испуганным видом.
Она, казалось, искала и не находила оборвавшуюся нить воспоминаний.
— А ты помнишь Касике, Хесусо? Бедняжка!
Образ старого верного пса возник перед ними. Странное волнение охватило обоих.
— Ка-си-ке, — произнес старик, словно ребенок, который учится читать.
Мальчик повернул голову и посмотрел на него ясным, открытым взглядом. Потом посмотрел на Усебию, и оба они улыбнулись тихой, робкой улыбкой.
По мере того как день становился огромным и бездонным, образ мальчика все лучше вписывался в узкие рамки привычной картины ранчо. Цвет его смуглой кожи обогатил мрачные тона утоптанной земли, сияние его глаз оживляло наступавшие сумерки.
Мало-помалу его присутствие изменило весь дом. Рука его легко касалась блестящей поверхности стола, ноги стремительно несли его через порог, кожаное кресло было словно создано для его тела — каждое его движение удивительно подходило к этому так долго ждавшему его старому дому.
Радостный и взволнованный Хесусо опять вышел в поле, а Усебия суетилась в доме, надеясь теперь, когда в нем появилось это новое существо, избавиться от тягостного одиночества. Она старательно возилась с горшками у очага, готовила всякие приправы, а временами исподтишка поглядывала на мальчика.
Она видела, как он тихонько сидит в своем уголке, зажав руки между коленями, глядя вниз и постукивая ногами по земляному полу; и ей слышался тоненький пересвист, совсем не похожий на музыку.
Она спросила, как будто ни к кому не обращаясь:
— Что это за сверчок там распелся?
И подумала, что спросила слишком тихо, так как ответа не последовало. Но свист продолжался и стал теперь похожим на резкие восторженные трели лесной птицы.
— Касике! — неловко позвала старуха. — Касике!
И очень обрадовалась, когда мальчик ответил:
— Что?
— Так тебе, значит, нравится это имя? — После небольшой паузы она добавила: — А меня зовут Усебия.
Ей захотелось спросить мальчика, нравится ли ему у них в доме, но привычка к одинокой жизни одела ее душу такой корой, что даже и этот простой вопрос был для нее труден и мучителен.
Она замолчала и машинально продолжала заниматься своим делом, подавляя желание вновь заговорить с мальчиком, желание быть откровенной и общительной. Мальчик опять начал свистеть.
Глядя, как Усебия суетится у плиты, старый Хесусо ощущал теперь какую-то странную радость, как будто готовился присутствовать на церемонии, исполненной великого смысла, — как будто он впервые открыл для себя таинство принятия пищи.
Все привычные вещи в доме приобрели праздничный вид, стали более красивыми, словно ожили.
— Ты вкусно там приготовила, Усебия?
И ответ был столь же необычен, как и вопрос.
— Вкусно, вкусно, Хесусо.
Мальчик в это время был на улице, и все же его присутствие все время ощущалось.
Его маленькое острое личико вызывало сейчас у стариков глубокую нежность. Они думали о вещах, которые никогда раньше не вызывали у них интереса. Маленькие башмачки, деревянные лошадки, игрушечные павозки с крошечными оглобельками, кусочки цветного стекла.
Общая тайная радость сблизила их и озарила ясным светом их отношения. Казалось, они только теперь по-настоящему узнали друг друга и стали строить планы на будущее. Даже их имена казались им теперь прекрасными, и они получали удовольствие просто от того, что произносили вслух:
— Усебия…
— Хесусо…
Время перестало быть для них безнадежным ожиданием, оно стало стремительным, как бьющий из-под земли источник.
Когда стол был накрыт, старик поднялся, открыл дверь и позвал мальчика, который, сидя на земле, играл с богомолом:
— Касике, иди есть!
Мальчик не слышал его, потому что был слишком увлечен созерцанием тоненького зеленого тельца, похожего на прожилку листа. Пристально глядя на землю, мальчик воображал, что его богомол — большой и страшный зверь. Насекомое тихонько двигалось, перебирая своими крошечными лапками, и мальчик напевал бесконечную песенку:
Богомольчик, богомол,
Твой домочек очень мал…
Богомол время от времени приподнимал свои передние лапки и смешно ими двигал, словно измеряя пространство вокруг. Песенка сопровождала каждый его новый шажок, и внешний вид насекомого в воображении мальчика постоянно менялся, пока он не приобрел очертания какого-то редкостного зверя.
— Касике, иди есть!
Мальчик обернулся и устало поднялся, «словно «возвращаясь из долгого путешествия в какой-то иной мир.
Вслед за старым Хесусо он вошел в наполненную дымом хижину. Усебия уже расставляла жестяные плошки с побитыми краями, в центре стола высился большой каравай хлеба из кукурузной муки, холодный и грубый.
Хотя обычно Хесусо с утра до вечера бродил по холмам и полям, в этот день он вернулся домой еще до полудня.
Когда он приходил в обычное время, ему было легко повторять обычные жесты и привычные фразы, находить себе место в доме, которое как бы определялось самим часом его появления; но такое раннее возвращение означало решительную перемену во всем течении их жизни, а потому он вошел смущенно, понимая, как должна удивиться Усебия.
Избегая ее взгляда, он направился прямо к гамаку и молча лег в него. Он не удивился, когда она спросила:
— Что, опять лень напала?
Он попытался оправдаться:
— А что там делать на этой жаре?
Голос Усебии смягчился, и она сочувственно продолжала:
— Так нужно дождя! Господи, пошли нам хорошего дождичка!
— Очень жарко, и все небо чистое. Нигде нет ни единой тучки.
— Если бы прошел дождь, то можно было бы пересеять.
— Да, можно бы.
— И денег мы могли бы больше заработать: ведь и в других местах выгорели все посевы.
— Конечно.
— А пройди хоть один дождик — все поля бы вновь зазеленели.
— Да, а на заработанные деньги мы могли бы купить осла — ведь он так нужен в хозяйстве. И новое платье тебе, Усебия!
Волна нежности вдруг всколыхнула их обоих, заставила улыбнуться друг другу.
— И хороший плащ тебе, чтоб не промокал, Хесусо!
И потом в один голос:
— А что для Касике?
— Мы повезем его в поселок, и пусть он сам выберет, что ему больше нравится.
Свет, лившийся через открытую дверь ранчо, становился рассеянным, тусклым, словно уже темнело, хотя после обеда еще прошло совсем немного времени. Налетел пахнущий влагой легкий ветерок, и от этого в доме стало немного свежей.
Почти весь этот день старики просидели молча, лишь время от времени перебрасываясь ничего не значащими фразами, за которыми, однако, таилось их новое настроение — ощущение тишины, мира, покоя.
— Уже смеркается, — сказала Усебия, заметив, как становится серым проникавший в комнату свет.
— Ага… — рассеянно ответил Хесусо. И неожиданно добавил: — А что делал все это время Касике? Опять сидел на поле и играл со своими богомолами? Поймает какого-нибудь, присядет на корточки и разговаривает с ним, как с человеком. — И после того как перед ним прошла вереница картин, порожденных этими словами, он добавил: — Пойду-ка посмотрю, где он.
Он лениво «поднялся с гамака и подошел к двери. Желтые холмы теперь стали темно-фиолетовыми, и свет едва проникал сквозь низко нависшие огромные тучи. Сильный ветер шелестел засохшей листвой.
— Посмотри-ка, Усебия! — окликнул жену старик.
Старуха показалась на пороге.
— Касике тут?