— Возьмете его за перешейком, — приказал Кабанов. — Живого. А свой кулак поберегите для другого раза…
О суровости генерала Иван Петрович умолчал. Сказал, что хорошо поговорили и даже распивали чаи.
Выпал и растаял первый снежок. По октябрьской слякоти матросы хмуро шли к перешейку. Землекопы в противотанковом рву бросили работу: моряки идут на передний край — будет дело.
Метрах в пятидесяти от землянки четвертой роты Щербаковский остановил свое войско и сказал речь:
— Чтобы все б-ыли на высоте п-оложения! Вести себя среди пехоты чинно, б-лагородно. К-ому положено — к-озырять. Д-аже начпроду. У тебя есть д-обавления, комиссар?
— Нет, товарищ мичман, — сказал Богданыч. — Поддерживаю.
В землянке ждали гостей. Кабанов предупредил штаб бригады, чтобы к разведчикам строго не относились. Когда Щербаковский, войдя в землянку, вежливо поздоровался, ему дружно ответили все, а командир роты показал его войску на плюшевый диван: располагайтесь, мол.
— К-расиво живете. — Щербаковский с завистью щупал плюш.
— Как дома, — ответил командир роты.
Пришел и командир саперов Репнин. Щербаковский с удовольствием пожал протянутую лейтенантом руку и тут же спросил, зачем Думичева из отряда забрали, он теперь гранинец, его хотели переодеть в матросскую форму. Репнин вежливо сказал:
— Думичев мой верный сапер. Нашу форму он не сменит. Сегодня он будет вам помогать. Любопытно: думаете в поиск в бушлатах идти?
— А как же моряку идти в бой? — Щербаковский похлопал себя по груди щегольской бушлат сиял начищенными пуговицами.
— Перестреляют, — отрубил Репнин. — Передний край всю ночь освещен ракетами. Свет — как на Невском до войны. Весь перешеек два километра шириной, на двух километрах у них напиханы сотни солдат и десятки наблюдателей.
— Я уже приказал принести шинели, — вмешался командир роты.
Вечером приехал майор из полковой разведки. Скептически оглядел бородатого мичмана и стал инструктировать. Щербаковский дивился, как армейцы готовят поиск — солидно, спокойно. Большой у них опыт. Все хорошо: и прикрытие, и связь; даже батареи отсекут врага артогнем. Только «языков» у них почему-то нет… Майор предложил ему дойти с бойцами до окопа снайпера Сокура и там дожидаться возвращения разведчиков.
— А г-де я? — не понимая, мичман тыкал пальцем в карту.
— Вот здесь, за проволокой, — терпеливо объяснял майор.
— А они? — Щербаковский, бледнея, оглянулся на матросов.
— Через проход в минных полях и в проволоке они продвинутся вот сюда и тут перехватят дозор противника.
— Мичман Щербаковский всегда идет в-переди своих матросов!
Майор помнил приказ своего командира — не мешать инициативе моряков. Он снисходительно улыбнулся:
— Не совсем грамотно, но смело.
Путаясь в длинной шинели и чертыхаясь, Щербаковский шел за провожатым к переднему краю. За ним — Богданыч, Бархатов, Алеша и остальные матросы. На перешейке не осталось живого места. Не стронуты только огромные гранитные валуны, щербатые от частых ударов стали. Под одним из таких валунов находился секретный окоп-блиндажик снайпера, на удивление просторный, даже освещенный коптилочкой. На опушке леса провожатый спрыгнул в траншею, накрытую сверху бревнами и землей и, освещая фонариком туннель, пошел согнувшись вперед. Моряки, ошеломленные такой роскошью, шли по туннелю не дыша. У входа в блиндажик провожатый остановился, жестом показал-всем вылезать наверх, погасил фонарик и осторожно открыл лаз. Матросы по одному выскакивали и залегали за камнями. Щербаковский следил за их исчезновением с тревогой.
— Здесь переждем до ночи, — сказал провожатый. Заметив нерешительность мичмана, он рассмеялся: — Не беспокойся. Без тебя матросы не уйдут. Идем. Пусть пока лежат и присматриваются к той стороне…
Через короткое время донесся хрип включенного репродуктора. Нерусский голос с акцентом заговорил: «Внимание! Передаем приказ маршала Финляндии барона Маннергейма гарнизону Ханко…»
— Сейчас самое время переходить фронт, — сказал снайпер.
Щербаковский молча согласился и вышел из блиндажика.
Матросы переползали просеку. Над перешейком повисли десятки осветительных ракет. Ночь тут беспокойнее, чем на островах; она расцвечена зеленым и белым мерцанием, прострочена красными трассами, а под конец вспыхнула желтым пламенем канонады.
— Тихо. К-то там ржет? Не дышать!
— Иван Петрович, вот сюда, — шептал кто-то.
— Что еще? И т-тут знакомые?
— Это я, Думичев, — неожиданно появился сапер. Он повел разведчиков через открытый им проход в проволоке противника.
— Оставайся здесь и стереги, — шепнул ему Щербаковский.
У траншей, где полагалось перехватить дозор, он шепнул:
— З-десь не дождешься до скончания века. А г-енерал приказал: умри, а «языка» взять… Алеша, живо бери мою шинель, дуй к лейтенанту. С-кажешь, мы п-ошли к д-доту, который помечен на карте. П-усть п-еренесут огонь батарей за д-от.
Алеше горе — опять связной. Он подхватил шинель и повернул к окопу снайпера, надеясь все же вернуться и догнать товарищей. А Щербаковский повел войско в направлении, куда наши батареи бросали осколочные снаряды.
Серые суконные бугорки обозначали путь войска по вражеской земле: по примеру мичмана то один, то другой боец сбрасывал солдатскую шинель. У дота залегли. Обождали, когда ближе подойдет часовой. Грузный, с одышкой. Постоит, прокашляется, опять пройдется.
На него навалились скопом. Куча тел, свалка, в рот — кляп за кляпом, да еще связали. И вдруг — истошный крик:
— К-то меня стукнул? Ты, Б-архатов?.. Ты, М-ошенников?
Кто-то в свалке стукнул мичмана, да так, что на лбу — шишка. Он забыл все: рядом дот, у ног связанный «язык», три индивидуальных пакета в глотке, надо тащить его к себе, пока дышит.
— Я тебя стукнул, — сказал Богданыч тихо. — И заткнись. Вернемся — дашь сдачи. А сейчас — скорей. Потащим его…
Из дота выскочил солдат, дал очередь и скрылся. Началась перестрелка. Всюду шум, ракеты. На разных участках были в поиске армейские группы. А из дота через амбразуру уже бил пулемет.
Алеша давно выполнил приказание мичмана и возвращался по вражеской земле от бугорка к бугорку — вдоль брошенных серых шинелей. «Как мальчик с пальчик домой», — подумал он и устыдился, Но вот последняя шинель. Куда дальше?.. По привычке, выработанной за месяцы, когда из мальчика он стал бойцом, Алеша ощупал автомат, гранаты за пазухой и пошел вперед, хотя не был уверен, что правильно идет. Плутая по чужой земле, он забрел за тот самый дот; при выкрике Щербаковского рванулся в сторону и чуть не столкнулся с солдатом, беглецом из дота. Ударом приклада Алеша сбил его, подскочил сбоку к стреляющей амбразуре и бросил в нее одну за другой две гранаты. Дот смолк, Алеша упал.
Он очнулся, когда Щербаковский и Богданыч несли его уже к блиндажику снайпера. Позади тащили связанного «языка».
У блиндажика их встретил майор из полковой разведки.
— Ну и молодцы! С шумом, но дело сделали. Спасибо, Иван Петрович, спасибо. А пленного — ко мне. Вынуть кляп. Развязать ему руки, ноги, он и так не сбежит.
Щербаковский обернулся на «языка» и яростно потребовал:
— Уберите этого М-аннергейма с глаз долой. Рук не развязывать, п-усть так идет… Д-октор у вас есть в п-ехоте?
— Что случилось?
— Орленка р-анили. — И поправился: — М-атроса Г-орденко.
— Живо к машине! — приказал майор. — Возле КП роты дежурит машина из военно-морского госпиталя…
Щербаковский и его товарищи донесли Алешу до командного пункта и передали санитарам. Санитары внесли Алешу в эвакомашину. В темном кузове суетилась молоденькая медсестра.
Щербаковский недоверчиво глянул на нее: «Куда такой девчонке справиться!» Все ему казалось неладным: и сестра молода, и машина — телега, тряская, скрипучая, и шофер — растяпа, без году неделя права заимел, угодит, чего доброго, в воронку…
— С-ам поведу. — Щербаковский отстранил шофера. — С-адись в кузов. Я п-первого класса шофер.
— Да вы что, товарищ, в своем уме? — Из машины выскочила и подбежала к кабине медсестра. — Раненого надо срочно доставить в госпиталь.
— Ну, см-отри, шофер, — сдался Щербаковский. — Г-оловой отвечаешь. А ты, сестрица, б-ереги орленка!
— Орленка? — Голос медсестры дрогнул. — Как его фамилия?
— Г-орденко Алексей. Самый храбрый разведчик из роты мичмана Щ-ербаковского, отряда капитана Гранина. П-онятно?
— Садитесь, товарищи, садитесь в машину, до госпиталя довезу, заволновалась Катя. — Вы в кабину, товарищ мичман. А я в кузове поеду. Я лучше в кузове…
В госпитале Щербаковский выложил дежурному врачу все заслуги раненого, настойчиво требуя гарантий: когда Горденко вернется в отряд? Врач на это не ответил, только сказал, что всех тяжело раненных приказано отправить в Кронштадт. Если успеют, отправят с теми тральщиками, которые пробились к Гангуту через минные поля. Только не надо шуметь и мешать…
— Вы мне про т-ральцы не объясняйте! — зашумел Иван Петрович. — Мне Г-орденко тут нужен, не п-озволю его с Г-ангута выпроваживать!..
Врач ушел, еще раз попросив не шуметь и не мешать.
Прибежала Катя, сказала, что рана тяжелая — Алешу взяли в операционную. Щербаковский и его товарищи вышли из подземелья, присели, закурили, ожидая исхода операции.
Снова прибежала заплаканная Катя. Щербаковский давно узнал ее. Матросы окружили Катю, она сказала:
— Доктор сказал, что жить будет. Операция прошла хорошо. Только плохо, что вторая рана подряд, — и расплакалась.
— Так жить б-удет? — сердито спросил Щербаковский.
— Сегодня отправят в Кронштадт, — сказала Катя. — И я с ним пойду. Эвакуируемых будут сопровождать…
— С-пасибо, девушка. — Щербаковский, желая ее утешить, добавил: — Он вашу к-арточку т-рижды заслужил…
Когда Катя привезла Алешу в порт, на причалах творилось что-то непонятное. С тральщиков сгружали раненых, кого на носилках, кого в обнимку; сползали по сходням инвалиды; по другим сходням шел встречный поток бойцов с винтовками, пулеметами, в новеньком, точно на парад выданном обмундировании. Катя искала знакомых, но все были заняты и чем-то обозлены.