— Глупости все это! — Богданыч в упор злющими глазами смотрел на белесого. — Гранин разгильдяев терпеть не может. И раскисляев, между прочим, подковырнул он белесого.
Все рассмеялись, но солдатик не сдавался:
— Ты, не спорю, про Гранина знаешь все. А где он сейчас?
— Ясно где: в береговой артиллерии. Он на фортах все прошел — от погребного до командира дивизиона. А лыжный отряд создал временно. Пока с белофиннами воевали. Понял, солдат?
— Понял, что ты проворонил: Гранин с нами идет. На «Волголесе», сразу за «Ермаком».
— Откуда знаешь? — всполошился Богданыч.
— Железнодорожники все знают. Кто пушки доставляет? Мы. Наши и грузили гранинские пушки…
Гранин действительно шел в голове каравана — с пушками, со всем дивизионом. На правом крыле мостика «Волголеса» он стоял рядом с начальником своего штаба Пивоваровым, верным спутником и по лыжным походам. Оба молодые, гладко выбритые, настроенные торжественно, даже празднично. Гранин, плотный, приземистый, весь заковался в кожу. Новая скрипучая кожанка с золотыми нашивками на рукавах — «две с половиной средних», кожаные брюки, болотные сапоги, все как у первопроходца и все не по форме. Только морская фуражка с золотой эмблемой такая же, как у строгого начштаба, но и ее Гранин сдвинул на затылок. Оба разглядывали в бинокль места, исхоженные на лыжах в пургу и мороз, а сейчас, среди взбулгаченных волн, если и узнаваемые, то только по маякам и сопкам взятых штурмом островов.
На «КП-12» не видели, конечно, ни «Волголес», ни его прославленных пассажиров. Льдины встречались реже, и караван шел ровно, понемногу отрываясь от концевого судна.
Шустрова это не тревожило. Он помнил эти широты с юности, с того года, когда революционный Балтфлот по приказу Ленина вырвался из ловушки, устроенной белыми в Гельсингфорсе. Шустрое знал и подходы к Эстонии, и фарватеры в финских шхерах. Добродушный толстый капитан предлагал его сменить, Шустров отмахивался: скоро сворачивать в шхеры, а там, в опасном для плавания районе, только ему и вести судно.
Алеша днями торчал возле Шустрова. Заглядывал и в лоцию, и в карту на цифирки глубин, на кружочки магнитных склонений, на цветные стрелы проложенных курсов, спрашивал про каждую полоску на горизонте, островок, маяк, плавучие огни и створные знаки, все надеясь, что Шустров сам скажет, куда же высаживали декабрьские десанты. Но те острова давно за кормой.
Караван дни и ночи шел на вест. Последнюю ночь Шустров разрешил юнге остаться в рубке. Алеша боялся прозевать выход к берегам Финляндии. Он заснул тут же, у ног Шустрова, тот прикрыл юнгу своим тулупом.
К Ханко подошли по чистой воде, но в густом тумане.
— Вставай, юнга, — Шустров разбудил Алешу, — Гангут!
Алеша вскочил. Солнце разогнало туман и поднялось высоко. Справа был близок скалистый берег, зеленый, весенний, изрезанный бухтами, заливчиками. Скал много, даже среди залива торчали горбатые валуны. Над скалами — мачтовые сосны, в расщелинах скрючились цепкие карликовые деревца.
Стая уток носилась над водой — заповедное царство птиц.
Вдали, на каменистой горе, над черепичными крышами, торчал острый шпиль кирхи и рядом — красная башня.
— Это маяк, Василий Иванович?
— Водокачка в городе. Маяк левее. В порту. А шпиль — их церковь. — Шустров помнил по лоции все ориентиры.
— Там и город есть? — Алеша считал, что Гангут необитаем.
— Город Ганге. И мыс Ганге-Удд. Потому Петр и назвал его Гангутом. Тут Финляндия кончается. Швеция напротив.
Буксир миновал узкости в шхерах, и впереди открылась гавань, ее изогнутый мол. На песчаном пляже голубели, как ульи, кабинки для купальщиков. У воды пляж опутала колючая проволока — это от недавней войны.
Караван остался на рейде, а буксир вошел в порт. Вышло, что его встречает весь малочисленный гарнизон, даже с оркестром из трех баянов саперной роты рота очищала порт, городок и железную дорогу от мин. Под музыку разгрузились, высадили пассажиров, и буксир занялся обычной работой. Он маячил между гаванью и рейдом, перевозя людей и помогая неповоротливым транспортам подойти к причалам. Алеша вглядывался в каждого пассажира с «Волголеса», но бородатого капитана не нашел, словно его выдумал тот белесый солдатик. Транспорты разгружались ночью — без музыки, при свете своих прожекторов. Алеша понял: разгружают секретно, чтобы не видели пушек в оптику с чужих островов или с материка.
«Майна!», «Вира!» — звучало во тьме.
Корабельные краны опускали на причал огромные пушки, это для защиты с моря, против чужих кораблей. Так начиналась будущая крепость в сотнях миль от родины. Ее сразу тут прозвали: Гибралтар Балтики! Алеша почувствовал себя участником важного дела. Он тоже покрикивал у трапов, как заправский матрос: «Помалу, помалу… шевелись!»
И вот всё разгрузили. Буксир вытянул судно за судном на рейд. Караван ушел на восток. Порт стал таким пустынным, что «КП-12» выглядел внушительно даже рядом с тральцами.
Тральщики работали круглые сутки. Подсекали тралами мины, подрывали их. Вдоль побережья всплывала оглушенная рыба. Алеша скидывал сапоги, морскую робу, справленную ему Шустровым, и бросался ведром выгребать салаку и окуней для камбуза.
Тральщики очистили воды Гангута от мин. Пришли крупные корабли, даже эсминцы, только «Сильного» среди них не было. В бухтах восточного берега устраивались подводные лодки и торпедные катера. Привезли для штаба катер «Ямб» с такой начищенной медной трубой, что Шустров поддразнивал Алешу: «Пошлю тебя, юнга, драить этот самовар». А из Таллинна своим ходом добрался морской водовоз с удивительным названием: «Водолей». Он ходил из бухты в бухту с запасом пресной воды.
«КП-12», переименованный в «ПХ-1» — «Порт Ханко № 1», доставлял на острова по фарватерам, даже лоцману не известным, пушки, мясо, хлеб, почту, цемент, пограничные столбы, всякую кладь. Стоило ему подойти к островку или к узкому перешейку, где проходила граница базы с Финляндией, матросы или солдаты кричали: «Наш кормилец идет!» Так и прозвали буксир «Кормильцем».
Команда «Кормильца» основала портовый флот. Нашла и сняла с мели брошенные финнами суда. Поставила их на ровный киль, подлатала, покрасила. Назначила матросов — когда пришлют людей с Большой земли! Даже капитанов выдвинула добродушный толстяк перешел на более солидный «ПХ-2», а Шустров стал капитаном «ПХ-1».
Шустров вводил у себя строгий порядок. Он выкинул за борт ситцевые занавески, пристроенные в капитанской каюте женой толстяка еще в Кронштадте, и заменил их приличными зелеными шторками. Вытравляя «ситцевый дух», он внушал Алеше, что всякая служба в военной базе — боевая служба, а военного флага судно не имеет по недоразумению.
«Кормилец» и верно нес службу боевую, даже секретную: всех пограничников и наблюдателей высаживал на посты в шхерах только ночью. Ox, как тянуло Алешу уйти за ними на островок! Но стоило ему замешкаться, Шустров сердился:
— Море не любит зевак, юнга. Революционный моряк знает порядок. Позор отстать от своего корабля!
Любил Шустров словечки времен своей революционной юности. И Алеша любил читать и слушать все про «Аврору», революционную Балтику и ее матросов. Потому, наверно, ему так нравился Василий Иванович.
Шустров учил Алешу стоять на руле, грести, плавать и, уж конечно, знать назубок флажный семафор. А когда буксир подходил к незнакомому острову, Алеша прыгал за борт, на скользкие камни, бежал, черпая сапогами воду, к берегу, ловил бросательный конец и помогал «Кормильцу» ошвартоваться. Месяцы такой жизни превратили его в ловкого и сильного юношу, знающего, что такое штормовая вахта, ночь без сна или внезапный выход в море. Плечи расправились, раздались — впору грузчику такие плечи. Каштановые вихры вызолотило солнце. Руки стали мускулистые, ссадины и мозоли, заработанные на веслах, зарубцевались. Заправский матрос, не зря Шустров сулил ему к семнадцати годам штатную должность.
Сулить посулил, а все боялся: уйдет с буксира Алеша. Стоило случайному командиру заговорить с юнгой, Шустров как конь на дыбки — отнимают названого сына!..
Летом Шустрову приказали доставить ночью легкую батарею из дивизиона Гранина на дикий островок против Утиного мыса — так назвали южное острие Гангута, где под гранитным утесом вечно сшибались волны двух заливов, Финского и Ботнического. Мористее на крутой скале стоял чужой маяк, глазастый, со стереотрубами, радиостанцией и слухачами. Пушки надо за ночь выгрузить, поставить «в секрет» и замаскировать.
С погашенными огнями, лавируя среди рифов, буксир малым ходом прошел к островку с тыла. А с фронта выскочили два пограничных «МО» — малые охотники. Да так взревели авиационными моторами — звуковая завеса, хоть из пушек пали!
С тыла вплотную к островку не подойдешь — камни. Нужен пушкам плот. Но где его взять, разве что домик, покинутый рыбаками, разобрать?.. Алеша мигом сообразил раздеться, проплыть оставшиеся метры и передать артиллеристам, чтоб ладили плот.
Пока домик разбирали, вязали плот и переправляли пушки, Алеша успел узнать, что островок полон змей, жизнь на нем робинзонова, а капитан Гранин напротив, на Утином мысу.
Там Алеша недавно побывал, но дальше дощечки с надписью «Не ходить! Стреляю без предупреждения!» не проник. Думал, чудеса в лесу — нажмешь кнопку, из-под земли пушки выскочат. А дощечку, оказывается, Гранин повесил, пугая пришлых охотников, чтоб не портили ему утиной охоты.
Словом, подружился Алеша с островитянами. Их лейтенант сказал ему на прощание:
— Давай, юнга, к нам, мы тут с тобой и змей разгоним, и комендором станешь!
— Он моряцкий сын, — отрезал Шустров. — На море ему и жить. Я его на рулевого выучу.
Но разве удержишь юнгу, если он после каждого схода на берег с захлебом рассказывает то про белесого солдатика, встреченного на вокзале, то про Богданыча — признал матрос юнгу, рассказал, как диверсанта на пляже поймали: голышом вылез и пробирался к тайнику с одеждой… А уж после ночи у дикого островка, когда пограничные «МО» пошумели и умчались в бухты Густавсверна, где скалы скрывают их от всех ветров и посторонних глаз, житья Шустрову не стало: когда же буксир пойдет туда?..