Нет, не мог Алеша обижаться на Катю Белоус. Просто он не хотел даже в дом летчика Белоуса идти сиротой. Он чувствовал себя самостоятельным и этим дорожил. К весне он еще больше вытянулся — не зная, дашь все девятнадцать.
Весной Шустов привез ему из Таллинна безопасную бритву. Терещенко, встретив Алешу на пирсе с этим подарком впрок, смеялся:
— Теперь без военкомате тебя и юнгой не возьмешь. Ну-ну, не куксись. Перейдешь в десятый — сдержу слово…
Мечты и надежды. В июне, когда Алеша перешел в десятый, все ребята, кто с матерью, кто с отцом, собирались на Большую землю. И его мать звала под Винницу, хоть на месяц. Но ему надо работать на «Кормильце». Уедешь, могут назад не впустить — база за рубежом, тут режим, пропуска вечером, комендантский час. И выход в море с Терещенко прозеваешь, нельзя уезжать… И вот все обернулось иначе.
Войну ждали все — от командующего до рядового. Даже гражданские жители учителя, врачи, хлебопеки, — все в морской базе понимали: будет война. Только когда она грянет, не знали. А она пришла незаметно, внезапно, в одну из белых июньских ночей.
Приход пассажирского корабля — событие в отдаленной базе.
— Письма везете? — кричат с прибрежных скал.
— Кому нет, напишет Маша, буфетчица! — отвечают шутники.
Ясным утром в субботу 21 июня пришел белый турбоэлектроход новой линии Ленинград — Таллинн — Ханко. Билеты на него продали заранее, к вечеру он должен был уйти. Но задержался. Еще до комендантского часа провожающие сошли на берег. Рынды на военных кораблях пробили полночь, а судно не ушло. Порт стих. Кое-где горели фонари. Светились огни плавбазы подводников.
Словно порыв ветра пробежал по городу — трель свистка, ревун на катере, стрекот мотоцикла, и всюду погас свет. Капитан турбоэлектрохода нервно звонил в штаб: почему срывают рейс?! Ответили коротко и резко: «Генерал Кабанов приказал ждать!»
Командующий Гангутом генерал Кабанов понимал, что страна накануне войны. Суда под фашистским флагом везут и везут в Ботнический залив танки и войска. Финляндия, по существу, оккупирована Гитлером. Немцы, не маскируясь, разглядывают с вышек Гангут. Накануне пришло предупреждение об опасности. Кабанов взял на себя риск задержать судно на случай срочной эвакуации женщин и детей. И не ошибся.
Вызванные Кабановым после полуночи главные командиры, мчась по пустынным улицам, поглядывали на «голубятню» — так прозвали вершину водонапорной башни, где на пункте управления артиллерией стояли дальномеры и стереотрубы. Сигнала тревоги там не было.
В штаб Кабанов вошел спокойный, пригласил всех сесть, надел очки и прочел радиограмму штаба флота. Германские корабли подошли к устью Финского залива. Гангуту приказано наблюдать за морем, воздухом, сушей. В полночь по флоту объявлена готовность номер один.
Белая июньская ночь шла к концу. Воздух полон запахами сирени и росы. Лениво бьет прибой. Все в напряжении, ждут. В четыре пятьдесят утра Кабанов снова созвал главных командиров: фашистская Германия без объявления войны нарушила наши границы и бомбила наши города. Значит, не тревога — война.
Гранин в то утро не поехал к Белоусу учиться летать. С «голубятни» начальник артиллерии приказал: пушки зарядить к бою — возможно появление морского противника.
Когда Алеша прибежал в порт, на верхней палубе судна ставили зенитный пулемет, а белую грудь красавца матрос в люльке размалевывал пестрыми красками маскировки. Возле электрохода толпа: школьники, матери, учителя. Объявлена эвакуация всех, кто не нужен на фронте.
Одноклассники завидовали Алеше. Он, как взрослый мужчина, распоряжался собою сам. Он успел побывать в политотделе, но об этом помалкивал: ему приказали быть до срока призыва на буксире, а у ребят буксир не вызывал почтения. Прощался он с товарищами, как бывалый моряк, знающий свое место на войне.
— Белоус на борту? — спросил Алеша, не видя в толпе Кати.
— Давно в Кронштадте, самолетом улетела. Получил назначение?
— Остаюсь здесь, — важничал Алеша. — Назначен рулевым.
— Остаешься? — услышал он тихий голос за спиной, Катя оттянула его в сторону.
— А болтали — ты улетела. — Алеша смутился: Катя не терпела хвастовства.
— Не узнавал в политотделе про курсы снайперов?
— Тебе-то зачем? Вас всех вывозят в Кронштадт.
— Я остаюсь с отцом. Пока попрошусь в госпиталь. А потом…
Катя не договорила, объявили посадку. Она заволновалась:
— Только молчи. Девчонки узнают — сбегут. Ну прощай. — Она махнула Алеше и убежала.
За кормой электрохода пыхтел «Кормилец». Карлик, где-то внизу. Но ему выводить эту махину из гавани.
Алеша оглянулся, не смотрят ли товарищи, и прыгнул вниз. Все-таки он предпочел бы «Двести тридцать девятый».
Турбоэлектроход ушел в охранении эсминцев, катеров «МО» и гангутских истребителей. Над морем они сбили «юнкерс», не дали потопить судно. В тот же день в море ушли подводные лодки.
А «Кормилец» теперь нужен был всем, особенно в шхерах, где Шустров и вся команда знали ходы и выходы. Там возникал горячий фронт.
Над Гангутом высвистывали снаряды-входящие и исходящие, так называли снаряды батарей вражеских и своих. Под огнем действовал аэродром, всё на полуострове под огнем окружающих базу батарей. Садится после боя самолет, а перед ним рвутся снаряды. Выручают пушки Гранина, они бьют неистово, заставляя врага замолчать.
В первых же боях Гангут выстоял. С далеких фронтов поступали тяжелые вести. Там главное. Как помочь, как оттуда оттянуть силы — этим жил сражающийся в тылу врага гарнизон.
Прошел слух, будто Гранин снова, как в финскую войну, собирает матросов в десант. А Гранин сам рвался в наступление. Он вел огонь по сухопутью, ждал боя морского, изливал Пивоварову наболевшую душу:
— Был у саперов — лейтенант Репнин воюет. Разведчики ходили на ту сторону, пушку приволокли. Репнин хвастает: снайпер Сокур из окопа, что ему саперы соорудили, побил больше фашистов, чем весь наш дивизион. Был у Белоуса. Летает. Воюет. Топит корабли. А мы с тобой? Строим блиндажи в три наката, будто собираемся принять на себя все, что есть у Гитлера на складах. Хоть бы завалящий эсминец сунулся…
— Мы же артиллеристы, Борис Митрофанович, — расхолаживал Пивоваров Гранина. — Наша война — позиционная…
— Знаю, что не хлебопеки. — Гранин брал баян, пристраивался возле КП и заводил, конечно же, «Сама садик я садила…».
Известно, что это значило: капитан Гранин рвется в бой…
И Алеша ждал боя, настоящего, как он твердил себе, дела.
Гроза разразилась на западном фланге, на пограничном острове Хорсен. Оборону там держал взвод солдат. Взвод понес большие потери. Настал час, когда в живых остались раненный в голову сержант и семеро солдат, закопченных, измученных боем и бессонницей. Сержант рассудил: надо дождаться подкреплений. Он залег на развалинах у переправы к их острову Старкерн, о чем доложил по телефону на материк. Потом связь оборвалась. Мысль об отходе казалась солдатам чудовищной. Надо драться и задержать врага. Когда Кабанову доложили, что к Хорсену идет десант, он приказал артиллерии отсечь десант огнем, а за бойцами послать буксир и снять их с острова.
В полдень из Рыбачьей слободки на западе Ханко вышел «Кормилец». На полпути его обстреляли, но батареи Гранина открыли по пушкам врага огонь. «Кормилец» проскочил к крутой высоте Хорсена, за которой дрались семеро солдат и сержант.
— Как же их сюда вывести, пока Гранин подавляет противника? — сказал Шустров, выбирая, кого послать на остров.
— Я помню, где тот дом, — вызвался Алеша. — Мы туда пограничникам консервы носили. Позвольте сбегать?
— Беги, сынок. Только поберегись. Скажи, чтоб поспешили…
Алеша перемахнул за борт и по торчащим из воды скользким и острым камням добрался до суши. На гребень высоты он выбрался, разодрав в кровь руки. За каждым кустом Алеше мерещился враг; никакого оружия у него не было, кроме перочинного ножичка, подаренного Катей. Он оглянулся на море. Из рубки «Кормильца» чья-то рука ободряюще помахала ему фуражкой. «Василий Иванович тревожится!» Алеша смелее побежал по обратному склону высоты вниз.
На месте знакомого дома торчала труба, черная, простреленная насквозь. А вокруг — воронки, поломанные деревья, кирпич и бурая пыль.
— Стой!
Алешу испугал внезапный окрик.
— Не стреляйте, товарищи, я с «Кормильца», за вами.
Перед Алешей стоял огненно-рыжий сержант с перебинтованной головой, обросший густой закопченной щетиной.
— С какого кормильца? — грубо спросил сержант, разглядывая незнакомого, в матросской одежде парня.
— С буксира. Приказано вас снять с острова.
— Снять с острова?! — Сержант смотрел на Алешу с подозрением. — Хмара! Обыскать!
От обиды Алешу зазнобило. Но он и не шелохнулся, когда из развалин поднялся и подошел боец, такой же заросший, как и сержант, только не рыжий, а чернобородый. Алеша дал себя обшарить.
— Не тронь, я сам! — Алеша схватил чернобородого за руку, едва тот нащупал под тельником кармашек с комсомольским билетом.
Сержант вынул свой билет и сверил подпись и печати, он тоже вступал в комсомол на Ханко. Сличая лицо парня с фотографией, он невольно глянул на свою карточку и машинально провел ладонью по щетине: попадись он сам с такой физиономией на проверке, ему бы несдобровать.
— Значит, за нами, говоришь? — Сержант вздохнул, не посмев произнести то, о чем горько подумал каждый: «Сдаем остров?!»
— Василь Иваныч просил поскорее, а то снарядами накроют.
— За мной! — приказал сержант, подхватывая оружие, телефонный аппарат и не спрашивая, кто такой «Василь Иваныч».
А враг уже высадился с запада на Хорсен, вышел к берегу, где болтался в дрейфе буксир, и на гребне высоты, где раньше пробегал Алеша, устанавливал пулемет.
Шустров, рискуя напороться на риф, крутился под пулеметным огнем и клял себя за то, что послал безоружного юношу на верную гибель. Он не мог бросить солдат и Алешу, а пули уже разнесли вдребезги козырек над рубкой и решетили ветхие борта.