мени в гетто открылся госпиталь, в котором нашлись стерильные инструменты и работали сотни квалифицированных врачей из числа заключенных. Анка могла выбирать себе гинекологов и педиатров, но муки родов были неизбежны. «Было больно. Настолько больно, что я бы, наверное, не согласилась снова рожать ни за какие деньги. Но сынок был настоящим золотом!»
После родов Анка осталась в Доме ребенка, с остальными матерями и детьми. Она баюкала сына, ожидая, что в любой момент его могут забрать. «Он был полноценным ребенком с отличным аппетитом».
Сына назвали Джири (Джордж), чему очень обрадовался свекор, потому что так звали его брата. Но немцы запретили называть этих детей нееврейскими именами, поэтому они выбрали имя Дан – «не Даниэль, а именно Дан». Никто не приходил за ребенком, и счастливые родители так и не узнали, почему о них забыли. Они были просто за это благодарны.
Уже после войны были найдены дневники заключенного Гонды Редлиха, в которых содержался вероятный ответ на этот вопрос. Жена Редлиха, Герта, была знакома с Анкой и тоже беременна. Их с мужем так же принудили подписать документ об «инфантициде» в 1943 году. Редлих сделал пометку в дневнике: «Сегодня я собственноручно подписал документ об убийстве своего ребенка».
В марте 1944-го, когда родился его сын (также названный Даном), Редлих написал о своем малыше: «Еврею нельзя появляться на свет. Женщине нельзя рожать. Мы скрывали беременность твоей матери. Даже сами евреи просили нас убить тебя, плод нашего чрева, потому что враг обещал наказать всех за каждого ребенка, рожденного в гетто». Его сына спасло «чудо» – жена одного из немецких офицеров преждевременно родила мертвый плод. «Почему они отменили приказ о запрете рождения, когда ты и другие малыши появились на свет? Они посочувствовали несчастной женщине и не стали отнимать у матерей их детей».
Анка не знала об этом и изо всех сил держалась за своего сына. У нее нашлись какие-то материалы для пеленок и достаточно молока для кормления. Она делилась своей радостью с другими матерями, хотя вскоре трое из новорожденных умерли, а одна из матерей скончалась от туберкулеза.
Однако месяц спустя, уже единожды избежав смертного приговора, Дан Натан начал слабеть. Анка говорила: «Он не выглядел, как остальные дети». За несколько недель у малыша развилась пневмония. Он умер в четверг, 10 апреля 1944 года. «Мой сын не был убит. Он просто оказался недостаточно силен, чтобы жить. Он умер у меня на руках. Я не верила, что он погибнет, поэтому была совершенно разбита, когда это произошло».
Гонда Редлих писал: «Умер ребенок, которому немцы позволили жить. Можно только догадываться о горе матери, которая чудесным образом вернула сына, чтоб потом так его потерять».
Бернд присутствовал на короткой церемонии кремации своего сына, после чего пепел ссыпали в маленькую картонную коробку. Ее поместили в колумбарий с тысячами других погибших, где прах хранился вплоть до ноября 1944-го, после чего все было выброшено в реку Огре.
Анка не захотела присутствовать на кремации и редко говорила о своем сыне. Позже она объяснила это тем, что «чувствовала себя чудовищно, но с тех пор произошло еще множество не менее ужасных вещей, и это затерялось… Со временем все забывается». Позже она спросила у своей кузины, почему совсем не скучает по Дану, и ответ оказался как нельзя кстати: «Мы не можем себе позволить оплакивать его, иначе все сойдем с ума. Сначала ты еще размышляла о том, что случилось и почему, но от этих мыслей пришлось отказаться».
Одна из любимых максим Анки о жизни прозвучала из уст Скарлетт О'Хара в «Унесенных ветром» – «Я подумаю об этом завтра». Анка повторяла эти слова, как мантру, снова и снова, на протяжении всего времени, проведенного в лагерях. Она отмечала, что «теория Скарлетт О'Хара» звучит «глуповато и неразумно», но точно знала, что это благоприятно отражается на ней. «Если отпустить происшествия, поспать и встать со свежей головой, то на другой день может стать лучше. Это работало… Такова психология человека, всегда мы верим, что так или иначе выживем. Самыми первыми умирали те, кто падал духом».
За предыдущие годы столь многое было сделано ради уничтожения их привычного уклада жизни и любой стабильности. Не было возможности ни убежать, ни как-то контролировать свою жизнь. «Мой протест был в том, чтобы выжить», – говорит Анка.
После смерти сына Анка страдала от тяжелого приступа желтухи и чуть не умерла. Ее поместили в карантин, где Бернд не мог ее навещать. Однажды он где-то нашел цветок и принес, чтобы показать Анке через окно. Девушка оценила романтический жест, но позже рассказывала, что была настолько голодна, что лучше бы он принес хлеба. В конце концов, она поправилась и воссоединилась с любимым мужем.
В последующие месяцы, пока союзные войска отвоевывали Европу, в Терезин начали привозить датских евреев. Представители Дании и сотрудники Красного Креста начали спрашивать нацистов, куда те дели 5 000 датчан, и разведывать слухи о массовом истреблении евреев. Среди всех европейских наций датчане единственные выразили категорический протест подобному отношению к евреям и смогли спрятать в безопасных местах сограждан. Те, кого спрятать не успели, были под присмотром Дании, и с ними нацисты вынуждены были обращаться иначе.
С целью устранения шумихи немцы согласились на посещение Терезина представителями Красного Креста и некоторыми должностными лицами Дании, но для этого они превратили город в «показательный» гитлеровский лагерь. Чтобы очистить гетто, более 5 000 евреев было направлено на восток в мае 1944 года, и в числе этих людей были сироты и больные. За ними отправились еще 7 500 человек. Всех изможденных и больных спрятали за пределами лагеря.
Комендант распланировал маршрут, по которому пройдут делегаты Красного Креста, и отдал приказ облагородить пространство по этому маршруту, а улицам дали приятные названия, вроде «Озерной». В ходе операции по украшению города был выложен свежий дерн, высажены розы и расставлены парковые скамейки. Здания покрасили, навесили бессмысленные таблички «Школа» и «Библиотека». На подоконниках расставили цветы, на игровых площадках установили карусели и небольшую сцену, быстро организовали общинный центр и спортивную площадку. Предназначенные для посещения бараки украсили, на улицах «открыли» магазинчики, в которых «продавались» вещи, изъятые у заключенных.
Под страхом смерти заключенные репетировали, что они должны делать, где быть и как себя вести. Им приказали одеться в свои лучшие вещи и вымыться. Поставки овощей и свежеиспеченного хлеба были строго отрепетированы и расписаны по минутам. Красный Крест прибыл 23 июня 1944 года.
Министерство пропаганды Третьего рейха под предводительством Йозефа Геббельса записывало на кинопленку этот шестичасовой визит, и позже эти кадры добавили к другим постановочным картинам, которые составили фильм «Фюрер дарит евреям город». Среди тщательно отобранных сцен, наложенных на мелодию Оффенбаха «Инфернальный галоп», ассоциируемую с парижским канканом, были счастливые, красивые молодые люди, работающие в кузницах, гончарных мастерских и художественных студиях. Они были изображены за шитьем, плотницкими работами, после чего, взявшись за руки, возвращались в гетто, где проводили свой досуг за чтением, вязанием, игрой в карты, посещали концерты и лекции. В фильм были врезаны сцены футбольного матча, пожилой пары, разговаривающей на парковой скамейке, и загорелых детей, с удовольствием поедающих хлеб с маслом (который они увидели впервые за несколько лет).
Ради шутки общественные душевые были показаны с тщательно намыливающими себя мужчинами. Показывали взрослых и детей, поливающих овощи в личном огороде коменданта. Анка и Бернд участвовали в постановке «венской кофейни», они должны были улыбаться в камеру и потягивать маслянистую воду, которую им подала улыбающаяся официантка в накрахмаленном переднике. Кадрами исторического значения стала сцена, в которой представители Красного Креста и офицеры СС наслаждаются хоровым исполнением «Реквиема» Верди.
Каждый заключенный гетто молился, чтобы посетители заглянули за кулисы этого фарса, задали каверзный вопрос или свернули с намеченного маршрута. Но этому не суждено было случиться. Посещение делегации стало нацистским триумфом. Доктор Морис Россель, глава интернациональной делегации Красного Креста, констатировал в официальном заявлении, что «никто из приехавших сюда более не будет депортирован». По сути, нацистам было оформлено алиби против всех массовых убийств, когда Россель и его коллеги сочли еврейские поселения «относительно хорошими» и даже «удобными», насмотревшись на пледы и коврики. Они заявили, что в гетто есть вся необходимая еда и одежда, почта и культурные учреждения «величайшей образовательной ценности». В заключение он сказал: «Мы были чрезвычайно рады обнаружить, что гетто живет жизнью обычного города. Мы готовились к худшему». По его словам, этот отчет должен стать «облегчением для многих».
Заключенные не слышали отчета Красного Креста и все еще надеялись, что внешний мир узнает об их страданиях и придет на помощь. Несмотря на все украшательство, делегаты должны были заметить, что это все еще место заключения величиной в квадратный километр, оторванное от мира.
После отъезда делегатов все выстроенное и красивое было демонтировано, отобрано и сломано. Терезин и его обитатели вернулись к жизни обездоленных, и даже дневной рацион был урезан на две недели в качестве расплаты за все удовольствия, полученные в предыдущие дни. Улыбающиеся дети, изображенные на деревянных лошадях или во время театральных выступлений, были в числе 5 000 новых депортированных в Аушвиц спустя несколько дней после записи фильма. С ними были руководитель хора Рафаэль Шехтер и режиссер пропагандистского еврейского кино, друг Анки, Карел Анчерль с семьей. Шехтер, чья музыка несла надежду тысячам людей и была последней музыкой в жизни, пережил три лагеря и теперь был убит. Анчерль выжил, в отличие от своей жены и детей.