По вечерам им выдавали 400 граммов кофе и хлеб. Изредка узникам перепадали такие радости, как тонкий ломтик салями, ложка варенья или кусочек маргарина. Часто они не знали, стоит ли им съесть этот кусок или потратить на уход за своей потрескавшейся кожей. Анка вспоминает, что некоторые женщины были настолько дисциплинированны, что свою еду делили на аккуратные порции и растягивали на весь день. «А я съедала все за раз и потом 24 часа ходила голодная».
Из-за беременности тело Приски требовало сырой лук, и иногда ей приходилось обменивать на него целый кусок хлеба. Ей повезло больше остальных, потому что ее защитница Эдита, которой удавалось делать запасы, подкупила старого вермахтовского охранника и тот приносил ей еду. Мужчину звали «Смелый дядюшка Вилли», и он казался единственным, под чьей униформой бьется человеческое сердце. Он то и дело рисковал своей работой и жизнью ради тех, кто трудился под его началом. Благодаря его стараниям Эдита могла продолжать подкармливать свою беременную подругу, пока никто не видит.
Герти Тауссиг рассказывает, что «все точно знали, кому из женщин удалось пронести золото и брильянты глубоко внутри себя, такие выглядели лучше остальных. Но мы ни за что не выдали бы их секрет». Несмотря на дополнительный паек, голод тяжело сказывался на беременных женщинах и становился навязчивой идеей. Он был их постоянным спутником, как и растущие во чреве дети.
Анка ни разу не позволила себе мысль о том, что она не выживет. «Я от рождения благословлена стойким духом, что всегда было мне на пользу… Я смотрела только вперед и никогда – назад… Я знала, что справлюсь, хотя это казалось наивным и неразумным, но я жила этой мыслью… даже умирая от голода».
Рахель, которую тоже не обошли эти мучения, вспоминает: «Мы приходили с работы уставшие и голодные, и если кому-то удавалось сохранить кусок хлеба, то мы его обязательно делили». Однажды она нашла немного сырого картофеля и долго сосала его, как карамельный леденец. В другой раз она нашла подгнивший кочан капусты в грязи, и, отдавая себе отчет в том, что ее могут пристрелить, если заметят, все же его забрала. Капуста мерзко пахла и так прогнила, что можно было сквозь нее пропустить пальцы, но Рахель все съела и была уверена, что ничего вкуснее в жизни не пробовала.
Все свободное время девушки проводили в разговорах о еде. «И какой еде! – говорит Анка. – Не одно и не два яйца, а десять на торт, 4 кило масла и кило шоколада. Это был единственный способ справиться с собой. Чем богаче торт, тем лучше. Это приносило что-то вроде удовлетворения. Мы делились друг с другом фантазиями о бананах в шоколаде и джеме. Фантазия помогала, даже когда мы были совсем истощены. Честно говоря, не знаю, помогали эти разговоры на самом деле или нет, но перестать думать об этом было невозможно». На деле же вместо тортов их кормили отвратительной жижей и хлебом. «В любом случае, нам подходило все, что давали, и этого всегда было мало».
В конце смены девушки возвращались на свои спальные места на верхнем этаже фабрики. Женщины оставались довольны тем, что они работают в крепком кирпичном здании, а не в обшарпанной лачуге, хотя первым, что они заметили, познакомившись с местом жительства, был запах постельных клопов. Надзиратели обвинили женщин в появлении паразитов, но, вероятно, их здесь оставили предыдущие жильцы. «У этих маленьких жучков был особый запах, чуть сладковатый. Это ужасно неприятно. Их расплодилось огромное множество, жуки сыпались с потолка, поэтому что бы ты ни ел, сначала в рот попадали они. Мы не обращали особенного внимания, потому что постельные клопы живут только в тепле, но если их раздавить – они ужасно воняют».
У женщин не было доступа к часам и календарям, поэтому даты они знали лишь приблизительно и не имели представления о трагических событиях, развернувшихся по всему миру. Никто не заботился о сообщении им новостей, они монотонно работали на невентилируемой фабрике, не видя дневного света. Даже редкие офицеры вермахта, проявлявшие к девушкам благосклонность, мало что рассказывали. Не дошли и новости о том, что Sonderkommando в Биркенау взорвали крематорий № 4 в октябре 1944-го, но немецкие рабочие вскользь упомянули о развернувшейся Арденнской операции.
На заводе не прекращалась повседневная рутина. Женщины, с ноющими мускулами, больными ногами и зубами, день и ночь вели свои моральные битвы и изо всех сил старались выжить. Некоторые не смогли вынести изнурительного существования и сошли с ума, за что были отправлены в газовые камеры. «Мы работали, как ломовые лошади, стоя днями напролет у станков, лысые, в тряпье. Мы ели, молчали и занимались своим делом», – говорит одна из заключенных. «Одежду мы стирали и надевали еще мокрую. Времени ни на что не оставалось». Прогнившие десны болели и кровоточили, высохшая кожа глубоко трескалась, и любая рана могла оказаться смертельной. Ни у одной из женщин не было менструации, потому что тела чувствовали себя мертвыми, а моральных сил не оставалось на планирование каких-то мятежей. «Мы ничего не саботировали, находясь во Фрайберге. Каждая пугалась собственной тени. Мы не умели дать сдачи. Стоило спросить: “Куда вы меня ведете и зачем?”, как начинали сыпаться удары или сразу стреляли. Поэтому все боялись слово произнести».
На фабрике работали образованные, но неумелые работники, поэтому процесс шел мучительно долго. Когда смена Клары Лефовой закончила к Рождеству свое первое крыло, все пришли в большое возбуждение. Заключенным пообещали – но не сдержали обещание – больше мыльного порошка, хлеб и сыр по окончании работы. «Немецкие рабочие были невероятно рады. Они подвязали крыло, подняли его к потолку и приготовились праздновать, но одна из веревок оборвалась, крыло упало и сильно повредилось. Тогда пришла наша очередь праздновать», – говорит Клара. Некоторым женщинам действительно выдали дополнительный паек на Рождество и возможность «купить» немного поваренной соли, но большинство получило свои обычные порции.
В канун Нового года Анка, находясь на шестом месяце беременности и все еще скрывая это под мешковатым платьем, уронила металлический верстак и глубоко порезала ногу. К счастью, кость не повредилась. «Первой моей мыслью было: “Ребенок! Что будет с ребенком?” Меня отправили в местный медпункт, где ногу забинтовали и оставили на какое-то время. Там было тепло и не приходилось работать. Еды давали не больше обычного, но я могла направить все свои силы на заживление раны».
Находясь в лазарете, Анка изо всех сил старалась выглядеть бодрой и здоровой, чтобы ее не отправили обратно в Аушвиц, ведь она находилась в месте, где единственной альтернативой работе была смерть. Некоторые женщины даже не знали о существовании лазарета. Другие знали, но представляли его себе как первую ступень к плахе, поэтому избегали обращаться туда и сами обрабатывали раны. «Когда ты болел, ты либо работал, либо умирал. Многие лечили кожу собственной уриной, это было единственным подручным средством. Именно оно помогло моей подруге справиться с пиодермией, во время которой ее рука сочилась гноем. Однажды подо мной сломалась койка, и я какое-то время лежала парализованная. Врач не пришел, но я выжила», – вспоминает Герти Тауссиг.
Анка никогда всерьез не задумывалась над тем, что внутри нее растет человек. Возможность подумать об этом появилась, когда она лежала в медпункте. Он не толкался, как Дан, но она чувствовала, что ребенок все еще жив. Вспоминая романтические ночи с Берндом в их терезинском укрытии, она смогла рассчитать, что ребенок появится к концу апреля. Тогда же она задумалась о том, что они будут делать, если выживут. Не в силах спрятать свое положение от доктора Маутерновой, чешского педиатра, которая заботилась о ней, Анка начала доверять ей свои страхи. «Я говорила такие глупости: “А что если ребенок родится, пока война не кончится, и его отдадут родителям-немцам? Я смогу его потом найти?” Я не думала, что его или меня могут убить. Очень часто я обсуждала с ней этот вопрос, а она терпеливо убеждала меня, что я обязательно его найду».
Анка вернулась на завод, но на «облегченные» условия работы. По 14 часов в день она мыла полы во всем здании, каждый этаж и каждую лестницу.
Работа была монотонной, но лучшего занятия там для беременной женщины было не придумать. Судя по всему, ее стражи не замечали беременности, в противном случае ее давно бы отправили в газовые камеры.
Рахель повезло с ее чешским мастером. «Когда он заметил мой живот, то разрешил сидя проверять заклепки на крыльях. Я сильно потеряла вес, но меня не тошнило по утрам. Я так хотела спасти ребенка, что все остальное не имело никакого значения».
К январю были готовы новые бараки для евреев, в двух километрах от завода, на улице Шахтвег района Хаммерберг. Стоило температуре упасть, как женщин выгнали из теплых кроватей с клопами в холодные новые бараки. Пробираясь сквозь метель, они достигли запорошенных снегом зданий, окруженных колючей проволокой. Бараки пахли непросушенной древесиной и свежим цементом, отопления не было. С потолка сочилась вода, вымачивая солому в матрасах. Из-за низких потолков кровати были двухъярусные, но никто не знал, что хуже – промокать на верхних полках или на влажных нижних.
Душевые находились в отдельном здании и первое время не функционировали, поэтому мыться оставалось только из уличного крана, вода в котором замерзала. В бараках были печки и небольшой запас угля, но надсмотрщицы его разворовали, чтобы поддерживать тепло в своих комнатах, и на окнах каждую ночь нарастал толстый слой льда. В том же месте были выстроены отдельные бараки для русских, украинок, итальянок, полячек, француженок и бельгиек; женщины могли видеть друг друга сквозь витки колючей проволоки. На фабрике в качестве электриков и механиков работали мужчины, лица примелькались, и это можно было использовать для общения.
Рискуя жизнью, люди передавали записки, оборачивая их в камни и перебрасывая через забор. Они обменивались новостями о прогрессе в военных действиях, завязались даже кое-какие отношения. Приску как полиглота попросили перевести любовное письмо с французского на словацкий, хотя это было преступлением, за которое не отделаешься простым выговором или пощечиной. Она с удовольствием взялась за перевод, вспоминая их с Тибором любовные письма, и в памяти воскресло мгновение, когда она увидела его сквозь колючую проволоку Аушвица.