Существовали организованные группы сопротивления, которые старались прекратить транспортировки. Несмотря на угрозу жизни, партизаны устраивали засады, ломали рельсы, открывали водоспускные краны, воровали уголь и убеждали машинистов пустить поезд под откос. Храбрые партизаны сделали многое для разрушения нацистской машины убийств.
Однако для голодных измученных женщин из Фрайберга никто не сделал ничего подобного. Когда температура падала ниже нуля, женщины жались друг к другу в попытке согреться. «Мы не могли сидеть на полу одновременно. У немцев не хватало вагонов, потому нас заталкивали до последнего… Апрель в Европе холодный, снежный, дождливый – просто ужасно», – вспоминает Клара Лефова. Брошенные на произвол нацистов, без еды, воды, одежды, предоставленные стихиям, заключенные из Фрайберга ехали туда, откуда нет возврата.
Их путь пролегал через северо-запад оккупированной Судетской области, протекторат Теплице-Шанова в Мост и Хомутов. Весь путь должен был проходить под строгим контролем нацистского управления Богемско-Моравских железных дорог. На всей протяженности дороги сигнальщики давали знаки без промедления открывать ворота составу, несущемуся в сторону смерти по отполированным рельсам. Женщины были бессильны перед тем, что не имело никакого сострадания, и, казалось, нет ни единой возможности спастись. Смерти подобные ночи с клопами сменялись днями, и снова ночами. Конца этому кошмару не было видно.
«Мы не знали места назначения, но все же боялись. В открытых вагонах было холодно, летел снег и дождь, но мы, по крайней мере, могли пить дождевую воду. Часто мы ехали среди ночи, чтобы избежать бомбардировки. По ночам было особенно холодно, тогда-то и умирало большинство людей», – говорит Лиза Микова. Для узников, которые оставались в своем уме, страдания были невыносимыми. После всего пережитого ежедневное напряженное ожидание смерти было особенно тягостным. Неужели они перенесли все эти страдания лишь ради того, чтобы погибнуть во Флоссенбюрге, где лагерем заправляют бандиты? Из 100 000 человек, прибывших во Флоссенбюрг, треть погибла, включая 3 500 евреев. В лагере процветала жестокость и сексуальная эксплуатация. Заключенные Фрайберга не знали, что Флоссенбюрг был эвакуирован двумя днями ранее, 16 000 заключенных вынуждены были идти пешком в Дахау, где их ждали газовые камеры. Половина погибла, не достигнув места назначения, остальные умерли от обезвоживания или были отравлены газом.
Союзные самолеты и бомбардировки вокруг поезда, идущего из Фрайберга, нагнетали обстановку, сопровождающие и проверяющие бесконечно отсрочивали прибытие. Женщины беззвучно молились и кутались в тонкие покрывала, пока поезд извивался зигзагом между двух фронтов. «Мы не видели, что находится снаружи. Только то, что наверху. Над нашими головами пролетали советские боевые самолеты и сбрасывали бомбы, уничтожая цель за целью, а у нас не было сил даже взмахнуть рукой. Стражи выпускали нас ненадолго и под строгим надзором. Мы пытались собрать траву, растущую вдоль рельсов, потому что это была единственная еда, помимо куска хлеба, который иногда забрасывали в вагон и из-за которого всегда разгоралась драка», – рассказывает Герти Тауссиг.
Часто у заключенных было так сухо во рту, что они не способны были проглотить свои хлебные крошки. Вместо этого они сжимали хлеб в руках, а поезд швырял их из стороны в сторону. Из воспоминаний Лизы Миковой: «Мы узнали, что дорога, по которой мы должны были ехать, разрушена и теперь нас везут в другое место. Поезд то и дело останавливался, и мы передавали из вагона тела погибших. Почти каждый день мы видели другие поезда с заключенными в полосатых тюремных робах. Кто-то ехал в ту же сторону, что и мы, кто-то – в противоположную».
Заключенные приподнимали друг друга, чтобы осторожно взглянуть на происходящее снаружи. В какой-то момент они сообщили, что поезд пересек границу с Богемией и Моравией, потому что по ходу движения мелькали названия чешских станций. Как и большинству остальных городов на оккупированных территориях, немцы дали чешским поселениям новые имена, но старые была едва заметны или не до конца стерты. Находящиеся в вагоне чехи были особенно взволнованы тем, что они «дома». Выжившая Хана Фишерова из Пльзени вспоминает: «Чувства, которые я испытывала, проезжая по родной стране, трудно описать… Это было осознание того, что мы дома, но должны отправиться в неизвестность, из которой домой не вернемся, скорее всего».
Среди воя сирен и выстрелов зенитных установок можно было расслышать крики «Nazdar!» («Привет!») или «Zůstat Naživu!» («Живи!»). Таким образом чехи подбадривали друг друга, и заключенных в вагонах это бесконечно трогало. Мужчины и женщины подбегали к поезду, чтобы бросить туда еду, хотя надсмотрщики угрожали расстрелом. А безрадостная одиссея продолжалась, принося все новые страдания. По мере того, как поезд двигался к месту своего назначения, останавливаясь на каждой станции, Анка молилась, чтобы машинист повернул в сторону Терезина. «Это место казалось раем, недостижимым райским садом… вокруг лил дождь, мы остались без воды и еды, а я была на девятом месяце беременности».
Многие заключенные теряли сознание от подобных условий. Клопы грызли их днем и ночью, и оставалось только чесаться. Потеряв от голода рассудок, многие падали навзничь или спали, тесно прижавшись друг к другу, как в Аушвице. Им приказали взять с собой в поездку миски и ложки, но теперь это казалось злой шуткой. Тела под грязной одеждой испарялись на глазах, а с ними и всякая надежда на выживание.
Всех умерших складывали в одну зловещую кучу белых костей, до момента, когда ими займутся. Они уже не были голодны, а невидящие глаза бесстрастно наблюдали за тем, как снимают обувь с безжизненных ног, прежде чем тела уносили в места, откуда никто не возвращается. Живые узники поддавались отчаянию и не могли пережить следующий день. За первую неделю в вагоне Герти Тауссиг погибло 8 женщин: «Мне было 14 лет, и единственное, о чем я думала: теперь станет чуть больше места для живых. Не было ни церемоний, ни даже молитв, трупы просто оставляли гнить в углу вагона». В одном из районов Протектората с поезда сгрузили больше 100 тел.
Рахель вспоминает, что на каждой сортировочной станции надсмотрщики отправлялись на ближайшую ферму или в магазин и либо выпрашивали для заключенных, либо брали силой то, что хотели. Часто это были куриные яйца, которые они готовили на портативных горелках. Женщины чувствовали запах жареных яиц, но делились нацисты редко.
Еще страшнее голода была жгучая жажда, и узники непрестанно кричали «Wasser! Bitte! Trinken!» («Воды! Пожалуйста! Пить!»), но никто не обращал внимания. Ко всеобщему удивлению, женщина-офицер СС, находившаяся в вагоне Рахель, внезапно начала поить и кормить ее с ложки. Все заподозрили неладное в такой перемене отношения, но Рахель была слишком слаба для подозрений. «Она меня кормила, а я повторяла: “Оставьте меня, у меня нет больше сил”».
Тем временем чудовищная тюрьма на колесах тряслась и кренилась, направляя человеческий груз в направлении нечеловеческих страданий. Некогда прекрасные, образованные молодые девушки, составлявшие сливки европейских обществ, превратились в жалкие призраки самих себя. Одолеваемые паразитами и источающие тошнотворный запах женщины наблюдали, как выпадают их зубы и кожа покрывается шрамами. Месяцами, если не годами, они не видели собственного отражения, но наблюдая вокруг себя узниц со всклоченными волосами, впавшими щеками и разбитыми губами, девушки могли представить, как они выглядят, и это только укрепляло чувство безнадежности. «Никакой еды. Никаких удобств. Повсюду запекшаяся угольная пыль. Перестаешь чувствовать себя человеком, это чудовищно».
Когда состав подходил к очередной станции, мимо проезжали поезда с солдатами и гражданскими. Узники, дрожа, прижимались друг к другу или безумно метались в поисках клочка травы, а мимо проносились откормленные мужчины, хорошо одетые женщины и дети, которые притворялись, что ничего не замечают. Не менее мучительно было проезжать мимо домов, с кухни которых доносился запах еды – аромат хлеба и мяса, овощей и рыбы – и это сводило заключенных с ума. Они уже давно бросили «пытать» себя обсуждением рецептов. В основном, казалось, каждый замкнут в собственном аду.
Лиза Микова вспоминает, что люди ломались и с трудом разговаривали, потому что не видели конца этому кошмару. А другие, наоборот, говорили слишком много, чтобы оставаться в сознании. «Мы спрашивали друг у друга: “Что ты видишь? Расскажи что-нибудь об этом! Ты бывала в этом месте?”» Все переживали чудовищное отчаяние, но старались сохранять стойкость. Вдавленные друг в друга люди продолжали свой путь в темноте. Поезд то и дело застревал без объективных причин. На каждой станции женщины молили о глотке воды, но эсэсовцы с мертвыми глазами ничего не давали. На одной из остановок женщины прильнули к грязной луже, но надзиратели со скуки начали стрелять, чтобы припугнуть их прежде, чем загнать обратно в вагон. Когда начиналась бомбардировка, немцы останавливали поезд и прятались под вагонами заключенных. И снова женщины молились, чтобы на них сбросили бомбу: «Как здорово было бы сейчас, упади на нас снаряд! Немцы же прямо под нами, их тоже убьет!»
Главной заботой Приски было накормить малышку Хану, но в груди матери не осталось молока. Во время беременности женщина должна потреблять на 500 калорий больше, чем в обычное время. Но во Фрайберге она, как и другие женщины, потребляла 150–300 калорий, и при этом никакого протеина и железа. И это при экстремально низкой температуре, в условиях 14-часовых рабочих смен тяжелого физического труда 7 дней в неделю.
В нескольких вагонах от нее была Рахель – весом не больше 30 килограммов, – которая не могла больше выдерживать вес раздувшегося живота, поэтому она вытянулась на холодном жестком полу среди скелетообразных каркасов вагона. Приближался срок родов, а еще ближе казалась смерть, и, несмотря на заботу, проявленную надзирателем, девушка не могла и помыслить, что ей удастся родить. Помимо собственных забот, рядом с ней оказалась выжившая из ума женщина, которая добавила неудобств – она считала, что у нее больные отекшие ноги, которые нужно держать приподнятыми. «Единственной возвышенностью был мой живот… поэтому она уложила ноги на него. Нет слов, способных описать, что мы пережили. Иногда я себя спрашиваю: как мне это вообще удалось?» – вспоминает Рахель.