В течение нескольких недель после капитуляции нацистов Германская империя была поделена между союзными странами. По лагерю прошел слух, что эта часть Австрии достанется Советскому Союзу, хотя лагерь освободили американцы. Крайним сроком для передачи управления было 28 июля 1945 года. Американцы должны были уйти вниз по Дунаю, а советское руководство взять на себя ответственность за лагерь и всех оставшихся заключенных. Для многих евреев, которые боялись русских не меньше, чем нацистов, эта дата также стала крайним сроком для эвакуации на территории под американским руководством.
Чтобы остановить поток инфицированных заключенных, стремящихся покинуть лагерь, американцы закрыли ворота и пообещали, что те смогут покинуть лагерь, как только вылечатся. «Мы просто хотели домой, – говорит Сала, чье состояние было значительно лучше, чем у других, – но нам сказали, что лучше этого не делать, в округе еще оставались эсэсовцы. Люди не понимали этого или просто не хотели принять, поэтому задержку объяснили карантином». Сала старалась помочь по мере возможностей, работала медсестрой в лазарете на 600 человек, установленном американцами, и в полевом госпитале на 1 000 человек. Она помогала раздавать витамины и ставить уколы, заботилась о больных и умирающих на протяжении 10 дней. «Я должна была помочь, пусть даже эта помощь выражалась в том, что я накормлю человека последней едой в его жизни».
Она подхватила тиф. «Я не помню, что со мной происходило. У меня началась горячка. Помню, итальянский доктор сказал, что я не переживу болезнь, и с того дня Эстер заботилась обо мне. Она пробиралась через окно в палату и кормила меня. Сестру не заботило, что болезнь может перейти на нее. Около недели я была на грани смерти, все это время она провела подле моей кровати, потому что я не могла ни ходить, ни видеть. Однажды я попросила ее достать клубнику. Я не представляю, как ей это удалось, но она мне ее принесла. В бреду я кричала: “Не надо мне клубнику!” Бедняжка Эстер, она спасла мне жизнь».
Рахель тоже делала все, что могла. При поддержке американцев и Красного Креста была организована полевая кухня, которая следила за размером порций и качеством продуктов. Людей, которых предполагалось кормить, было так много, что к провизии пришлось ставить охрану. Тогда было решено организовать печи у каждого барака и давать пищу 3–4 раза в день. Рахель стала во главе своего барака и принялась готовить. «Ребенка я передала медицинскому работнику, сестры мои были больны, поэтому я взяла котелок и принялась варить суп», – говорит она, отмечая, что роль старшей и ответственной она приняла с заботой о младших отпрысках своей семьи еще с раннего детства в Пабьянице.
Состояние Салы долгое время ухудшалось, тиф распространялся по всему телу. На ее выздоровление ушли долгие недели, но она была вне опасности. «Я была чудовищно больна. Я бежала в ванную, но она выглядела, как ад – повсюду лежали мертвые тела». Однажды пришел врач и заявил, что наступил июнь. «Он сказал: “Давайте откроем окна. На улице лето, и мы поправляемся”. И я поправилась. Я смогла».
В последующие недели все три матери и их чада постепенно набирали силу и даже вес, находясь в разных отсеках лагеря, каждый из которых был на карантине. В лагере все еще оставались десятки тысяч больных, но выживших заключенных, о которых нужно заботиться. Американцы звали это «организованным хаосом», и несколько облегчало ситуацию лишь то, что многие из узников все еще были слишком слабы, чтобы встать.
Кроме единственного раза, когда Рахель услышала, что в лагере есть другие дети, но так и не увидела их собственными глазами, матери оставались в неведении относительно друг друга. Они могли бы поддержать друг друга в Аушвице, на протяжении всего времени во Фрайберге, в поезде, но каждая продолжала думать, что ее ситуация – уникальна. Могла ли какая-то другая женщина и ее ребенок пройти через все то, что они пережили? Впрочем, у них было слишком много забот, чтобы думать об этом – вернуть жизненную силу и человеческий вид к тому моменту, когда они выйдут отсюда и встретятся с Тибором, Моником и Берндом.
«Нас по-прежнему не выпускали из лагеря, потому что американцы боялись, что мы заразим немцев. Нас продержали еще 4 недели, – вспоминает Рахель. – Спустя несколько дней некоторых девушек отпустили в город, и горожане дали им одежду. Выжившие помылись и снова стали походить на людей». Белошвейки из числа бывших заключенных сделали из одеял юбки, приспособили мужскую одежду, которая осталась от надзирателей, и вещи покойников. Некоторые срывали шторы и покрывала из офицерских блоков и шили себе легкие хлопковые юбки и блузки. Самым везучим удалось добраться до брошенных домов нацистов и поживиться дорогими платьями их жен. Выжившая Эстер Бауэр с улыбкой вспоминает, что ей достался «темно-зеленый шерстяной костюм с меховым воротничком», чему она была несказанно рада.
Когда на место прибыло руководство союзных войск, они потребовали открыть в Маутхаузен публичный доступ, чтобы местные жители увидели все ужасы нацизма, происходившие у них под носом. Рыдающие горожане клялись, что не представляли подобного кошмара, они лишь чувствовали запах и видели дым. Руководство потребовало, чтобы горожане оказывали помощь бывшим узникам. В их обязанности входило купание заключенных в воде из Дуная, стерилизация или сожжение одежды и опрыскивание дезинфектантами.
Хваленая площадка, на которой австрийцы чествовали футбольную команду эсэсовцев, превратилась в братскую могилу на тысячу человек. Практически все были неопознанными, некоторые тела начали разлагаться. Отряд американских солдат на бульдозерах или с ковшами, прикрепленными к танкам, выкопал траншею в 30 метров длиной, 3 шириной и 2 глубиной. В этом отряде был задействован сержант Рэй Бач, прибывший 10 мая. «Мы копали траншею на месте бывшего футбольного поля. Эсэсовцы установили там бетонные основания. Бульдозером было сложно копать. Нужны были рабочие, чтобы выкапывать камень вручную. Мы даже пытались взорвать его динамитом, но гранит – один из самых крепких материалов. Мы пытались складывать людей вплотную, головы к ногам… чтобы аккуратно всех похоронить, а не просто друг на друга. Получилось две горы по пятьсот человек. В одной загрузке грузовика помещалось двести тел, но их было так много, что трудно сказать наверняка».
Немецких военнопленных, в том числе бывших офицеров СС, принудили участвовать в погребении узников. Горожан Маутхаузена, получавших выгоду от присутствия СС, собрали в лагере в выходных нарядах. Мужчины и женщины плакали, стонали и копали ямы, грузили тела из бараков в вагоны, складывали рядами по 150 человек. Могилы были заложены землей и надгробиями, каждое из которых отмечено крестом или звездой Давида. На некоторых захоронениях были указаны имена, даты рождения и смерти, но большинство все же оказались неизвестными. Над могилами произнесли молитвы, а всех местных жителей с детьми привели на массовые похороны.
Выжившие осознали свободу, хотя и не верили, что этот день настал, после столь долгого ожидания и множества смертей окружающих. Бывшие заключенные продолжали срывать злость на тех, кто виноват в перенесенных ими страданиях. Когда немецкие пленные закончили копать могилы, их заставили мыть туалеты, разбирать и сжигать кишащие паразитами бараки, работать в каменоломне и исполнять прочие бесчеловечные поручения, которые они давали тысячам заключенных в годы войны.
Несмотря на все попытки держать лагерь закрытым, окружающие дома, фермы и магазины подвергались набегам, а испытывающие вину горожане отдавали тощим больным нападающим все, чего те просили.
Май подходил к концу, наступало лето, и узники освободились от цепкого озноба, преследовавшего их долгие годы. Ситуация налаживалась. Полупрозрачные, мертвенно-бледные заключенные сотнями выходили из своих бараков, чтобы полежать на траве под солнцем. Золотистые лучи смягчали суровый окружающий вид, а пение птиц успокаивало самые болезненные воспоминания. Большинство людей поскорее хотели покинуть стены, которые напоминали о пережитом кошмаре, но еще страшней жизнь была вне этих стен. Союзные войска пообещали репатриацию всем освобожденным, но многие уже не могли вернуться в Германию, Польшу или Советский Союз, где из-за распространившегося антисемитизма вырезали целые общины. Каждый страдал при мысли о том, что произошло с близкими, каждый желал воссоединения с последними выжившими родными, но какая опасность могла подстерегать тех, кто вернется на родину и затребует свою экспроприированную собственность? Есть ли еще на свете то, что они когда-то называли «домом»?
Старые и молодые были одинаково травмированы пережитым опытом и уже не знали, чего хотят на самом деле. Эти душевные раны не затянутся до конца их жизни. Неопределенное количество человек покончили с собой из страха, что их ожидания от свободы не будут соответствовать тому, что ждет их за стенами лагеря. Другие же, напротив, настолько долго пробыли в заточении, что готовы были полностью изменить свою жизнь, начать ее заново. Тысячи бывших заключенных планировали массовый исход в «землю обетованную», мандат Палестины, которую евреи звали «Эрец-Исраэль». Другие обратили внимание в сторону Америки, Канады и Австралии – эти страны вызывали у них доверие. Но все понимали, что будет очень сложно выстраивать свою жизнь заново, и каждый боялся, что страны со строгой миграционной политикой будут недовольны полчищем обездоленных беженцев.
Вопросы бывших узников о том, куда им пойти и что делать со своей жизнью, спровоцировали массовый кризис, который союзные войска должны были решать своими силами. Число выживших узников оценивалось в 8–9 миллионов человек, их начали расселять по лагерям для беженцев, которыми руководили такие организации, как квакерский отряд помощи, Агентство ООН по помощи и реабилитации беженцев и сама армия. Небольшие лагеря беженцев организовывали в зданиях школ, гостиниц и госпиталей, но самым очевидным местом для содержания беженцев все еще были военные гарнизоны и концлагеря, в которых узники были заключены. До конца июля 1945 года концлагерь Маутхаузен существовал в качестве лагеря беженцев – одного из 2 500 на территории Германии, Италии, Франции, Швейцарии, Англии и Австрии. В его стенах выжившим давали одежду, еду и койко-место, регистрировали, лечили и составляли документы на репатриацию. Далее необходимо было ждать ответа страны репатриации или спонсорства родственника. Этот процесс мог длиться годами, и отношение к оторванным от дома людям на содержании часто бывало не столь милосердным, как хотелось бы.