Когда Васька, старательно шевеля обветренными губами, в сотый раз тыкал пальцем в какой-нибудь предмет и произносил его название – громко, чтобы Анче разобрала каждый звук, – Бах готов был обнять его в порыве благодарности. Когда минутой позже тот же самый Васька хрюкал для забавы и скреб пятерней живот, а Анче хрюкала и почесывалась в ответ, – Бах едва удерживался, чтобы не вышвырнуть обоих за дверь.
Когда вечерами – как только граммофон выставлялся на стол, а из комода вынимались уже порядком заезженные пластинки – Васька приклеивался глазами к дрожанию иглы и жадно впитывал строфы Гёте и Шиллера, Бах теплел душой. Но стоило Баху перевести взгляд на Анче, забавлявшуюся исключительно игрой света на крутящихся дисках, как тотчас хотелось разбить и эти пластинки, и этот граммофон и выгнать прочь нахаленка, чувствовавшего величие немецкой поэзии даже не понимая смысла – в отличие от родной девочки.
Когда Анче хохотала над Васькиными проказами и смотрела на него счастливыми, влажными от смеха глазами – Бах млел от радости. Когда же поутру, едва проснувшись, она бежала не к Баху, а к печной лавке и ждала Васькиного пробуждения – Бах тосковал по прежним дням, по уединенной жизни вдвоем.
Борьба, что началась с первого появления мальчика на хуторе, с новой силой продолжилась теперь, после его возвращения. Борьба, которая растянется на годы и исход которой был предопределен: старший обречен проиграть, а младший – выиграть. Борьба за Анче.
На стороне Васьки было все: молодость, душевное веселье, беспрестанно моловший всякую чушь язык; в конце концов – сама Анче. На стороне Баха никого не было, только он сам, один.
Более мудрая часть его души уже признавала будущее поражение и даже соглашалась с ним. Но другая часть – о нет! – другая часть намеревалась биться отчаянно и если не победить, то как можно более продлить эту схватку: ее продолжительностью измерялся теперь отпущенный Баху остаток совместной жизни с Анче.
Первый удар нанес – даже сам того не подозревая – Васька. С его возвращением многое, что только еще дремало и вызревало в Анче, внезапно пробудилось и расцвело – за пару дней ее точно вывернули наизнанку: взгляд наполнился радостью от обретения долгожданного друга, но – и незнакомой дерзостью, и удалью, и бесшабашностью; на лице вместе с выражением удовольствия возникали новые гримаски – хитрости и озорства, беззаботной мальчишеской лихости, временами даже паясничанья. Движения рук стали размашистей и резче, плечи расправились и в то же время будто разболтались в суставах. Даже голова обрела какую-то иную, независимую посадку: то и дело откидывалась назад и с вызовом глядела вокруг, словно обозревая окружающий мир с высоты не маленького детского тела, а длинного взрослого. Нет, Анче не копировала сознательно Васькину походку и жесты, не старалась повторить движения – Васька прорастал в ней сам, естественно и необратимо.
Через неделю после его возвращения она, вспомнив игры с кухонным ножом, уже метала тот нож в дерево – и попадала ровно в середину намалеванной грязью отметины (в отличие от самого Васьки, который нередко мазал). Через две – знатно плевалась, ничем не уступая учителю в меткости плевка. Через три недели Бах заметил, как в одной из дружеских потасовок Анче впервые одолела Ваську – села на него верхом и долго не давала встать, хохоча и тыкая лицом в землю, пока тот, разозлившись всерьез, не заорал в полный голос.
Чем-то это даже нравилось Баху: ее внезапная сила и ловкость, жажда новых умений и яростная готовность овладевать ими, неустанное стремление к победе – то, чего Бах был лишен с рождения и чему сам никогда не смог бы научить Анче, – все эти черты проснулись нынче в ней, как непременно просыпается по весне затерянное в земле зерно. Но стремительность произошедшей метаморфозы страшила: как же огромна была власть над Анче немытого приблудыша с раскосыми глазами! И как ничтожно влияние самого Баха!
Нужно было как-то задержать, затормозить эту быструю перемену. Бах решил использовать средство, которое помогло ему когда-то справиться с приблудышем, – труд. Тяжелый труд – до усталости, до ломоты в конечностях и отсутствия мыслей в голове – вот верное средство от многих бед. В том числе – и от быстрого взросления.
Работы на хуторе всегда было невпроворот, и Бах начал поручать детям задачи, которые до этого считал уделом взрослых: он учил их рубить лес, ловить в силки птиц, смолить ялик, чинить соломенную крышу, белить известью шершавые яблоневые стволы в начале года и кутать ветошью и камышом – в конце. Рассудил: если его немой язык не умеет научить их жизни – пусть научат сад и лес. Пусть яблоневый цвет не дает Анче забыть о нежности и трепетности, неподатливая древесина дубов и кленов – душевной твердости, вязкая смола – верности, легкая солома – простоты и смирения, глина – гибкости, а смена времен года – прочих законов жизни.
Дети работали усердно. Даже Васька, непоседливый Васька-оторва, трудился исправно, словно месяцы летнего отсутствия научили его послушанию. Однако скрыть в работе характер нельзя – в ней-то он и проявляется с полной силой. И Васькин характер проявился – пробился сквозь все поручения, перечеркнув начисто Баховы намерения: то, как именно исполнял Васька трудовые уроки, вносило в размеренную жизнь хутора примесь остроты и безбашенности, легкую сумасшедшинку.
Васька не отказывался мести пол – но перед этим нацеплял на себя платье Анче и орудовал метлой с преувеличенной тщательностью, изображая глуповатую женщину. Чистил колодезный сруб – горланя на чудовищной смеси русского, киргизского и еще каких-то неизвестных Баху языков подслушанные где-то заунывные песни (Бах обомлел, различив в одной из нещадно перевранных мелодий арию Мефистофеля из “Фауста”). Мазал известью плодовые стволы – взяв кисть не в руку, а в рот. Волок дрова по лесу – шагая спиной вперед. Собирал яблоки, порой вставая на руки и похлопывая в воздухе голыми ступнями. Вся работа делалась аккуратно и основательно, даже и не медленнее, чем обычным способом. Придраться было не к чему.
Маленькая Анче – смотрела и повторяла. А скоро уже не просто повторяла, а придумывала сама забавные трюки, разбавляя работу проказами и шалостями. Поняла вдруг, что на мир можно смотреть и стоя на голове: это добавляет пространству занимательности. Что предметы могут быть использованы не только по прямому назначению: башмаки вполне симпатично смотрятся на руках и яблоневых сучьях; кружевной чепчик, добытый со дна комодного ящика, – на тыкве в огороде; радужная сазанья чешуя украшает скучные подоконники, а простыня при необходимости легко заменяет платье или рыболовную сеть.
Опасливо наблюдал Бах, как в неизменность хуторской жизни вторгается хаос – казалось, безобидный и умилительный, как щенок с молочными зубами. Щенки, однако, имеют обыкновение вырастать в сердитых псов. И кто знает, не сыграет ли когда-нибудь с Анче злую шутку стремление во всем видеть забаву и игру?
Срочно требовалось оружие против этого хаоса – пока он не заполнил хутор, не пропитал стены дома и построек, не пророс настырным сорняком в саду и огороде. И Бах нашел такое оружие: старые вещи из бездонных закромов Тильды, много лет лежавшие без дела и основательно попорченные временем и молью. Что может противостоять беспорядку и анархии надежнее, чем кропотливая работа по воссозданию обветшалой истории?
Он велел детям перебрать и починить содержимое обоих сундуков. Рассудил: если его немой язык не умеет научить их жизни – пусть научат вещи. Короткие суконные штаны по колено; шерстяные жилеты, мужские и женские, с цветными пуговицами; расшитые тесьмой ватные душегрейки с бархатными воротниками; полосатые чулки; пышные бумазейные чепцы; многослойные юбки… Все было трачено молью и запорошено пылью – все требовалось кропотливо подлатать и заштопать, бережно выстирать и высушить. Задача была не на неделю и не на две – пожалуй, урок был на долгие месяцы.
Каково же было удивление Баха, когда его хитроумное оружие сработало – но не с Анче (кому предназначались все старания), а с Васькой.
Вид раскрытых сундуков заставил его замереть на полуслове; а когда одна за другой из пыльных глубин были извлечены на свет полуразвалившиеся шерстяные и шелковые вещи, Васька, с застывшим лицом и полуоткрытым ртом, не глядя пододвинул к себе резную скамейку, сел у сундучного бока и не вставал уже до глубокой ночи.
Анче, озадаченная столь обширным трудовым уроком, посидела с час или два у Тильдиных сокровищ, разбирая хлам, – и устала, заныла, задергала Ваську за рукав, требуя движения или игры. Тот не отвечал. Выражение лица у него сделалось в точности, какое Бах замечал, опуская иглу на пластинку: смесь непонимания, восхищения и трепета.
Какие потайные пружины приводили в действие душу маленького киргиза? Какие крючки и колесики вертелись в глубине беспризорного сердца?
Как бы то ни было, с того дня Васька стал спокойнее и строже. Если для Анче разбор сундуков превратился в неприятную обязанность, то для него – в каждодневное удовольствие, ничуть не меньшее, чем проведенные у граммофона часы. В те же дни он впервые в жизни по-хорошему попросил о чем-то Баха: долго стоял перед ним и угрюмо бормотал что-то, кивая в сторону Тильдиной комнаты. Наконец Бах понял: Васька просился спать в каморке Тильды. Бах кивнул – разрешил.
Знал бы, что будет после, – ни за что бы не разрешал, а вытолкал бы с хутора взашей.
Она вновь стала убегать – Анче. Теперь уже в компании Васьки. Однажды, потеряв терпение от рутинной работы и долгого молчания друга, завороженного перебиранием ветоши, она вскочила и метнулась за дверь с обиженным и бледным лицом. Уловив повисшую в воздухе обиду, Васька кинулся следом. Бах и глазом не успел моргнуть, как оба пропали в чаще. Вернулись к вечеру – улыбчивые, довольные. С тех пор и поехало вновь: убегания, ожидания, убегания…
Бах по привычке шел пережидать их отсутствие в ледник; но даже ледниковый холод не помогал справиться с новым страхом – что бесприютная Васькина душа вдруг захочет свободы и полетит прочь с хутора, а доверчивая Анче полетит следом. Когда же беглецы возвращались домой – возбужденные, запыхавшиеся от движения и радости, – Бах чувствовал облегчение, похожее на боль, и похожую на боль же странную признательность к Ваське: за то ли, что вернулся домой и привел за собой Анче, или за то, что та была в лесу не одна.