Торо, верно, был лаосцем – очень уж деликатно протестовал.
Если судить по отцовским отзывам о Торо, тот был монахом-отшельником, ушедшим в джунгли Массачусетса просветления ради. Живя среди баньянов и лиан, мистер Генри Дэвид медитировал на сущность страдания. А когда умер, несомненно, реинкарнировался в какого-нибудь архата[119]. Отец часто рассказывал о Торо, и в моем воображении этот фаланг[120] тоже был великаном.
Вечерами к отцу приходили друзья – уже после переворота и контрпереворота и после восстания Хамсинга, которого поддерживал Китай. В их разговорах часто звучало имя мистера Генри Дэвида. Отец сиживал в компании коллег и студентов, пил черный лаосский кофе и курил сигареты, а потом записывал тщательно сформулированные претензии к правительству, чтобы студенты их размножили и в глухую ночь обклеили листовками стены и водосточные трубы.
В своих подпольных прокламациях он спрашивал, куда пропали его товарищи и почему их семьи исключены из социума. Зачем китайские солдаты били монахов, сидевших в голодовке возле дворца. Бывало, отец напивался и эти шалости уже не удовлетворяли его рисковую натуру, и тогда он посылал статьи в газеты.
Ни одну из них не напечатали, но отец был одержим каким-то духом, внушавшим ему, что бумаги способны вызывать перемены к лучшему. Что его статус патриарха лаосского земледелия как-то сподвигнет издателей совершить самоубийство, опубликовав его жалобы.
Кончилось все это тем, что мама принесла кофе капитану тайной полиции, пока еще двое полицейских ждали за дверью. Капитан был сама вежливость, он угостил отца уже дефицитной в то время, контрабандной сигаретой «555» и сам ее зажег. Затем расстелил на столе листовку, аккуратно отодвинув кофейные чашки вместе с блюдцами. Листовка была мятая и рваная, в грязных пятнах. Сплошные обвинения в адрес Хамсинга. Отцовская работа, никаких сомнений.
Отец и полицейский сидели и курили, молча разглядывая бумагу.
Наконец капитан спросил:
– Вы прекратите?
Отец затянулся и медленно выпустил дым, читая собственноручно написанные строки.
– Все мы ценим сделанное вами для королевства Лаос. Если бы не ваша помощь деревням, моей семье пришлось бы голодать. – Капитан наклонился вперед. – Если пообещаете больше не писать обвинений и призывов, все будет забыто. Абсолютно все.
Отец по-прежнему молчал. Он докурил сигарету, раздавил окурок. И наконец произнес:
– Сложно давать такие обещания.
Капитан удивился:
– Некоторые ваши друзья поручились за вас. Надеюсь, вы передумаете. Ради них.
Отец чуть пожал плечами. Капитан выровнял на столе бумагу. Перечитал.
– Эти листовки ничего не изменят, – сказал он. – Династия Хамсингов не рухнет, если вы напечатаете еще несколько прокламаций. Большинство из них срывают непрочитанными. Никакого воздействия на умы. Никакого толку. – Капитан чуть ли не умолял. Подняв глаза, он увидел меня, наблюдающего из дверей. – Прекратите. Если не ради друзей, то ради семьи.
Я и рад бы сказать, что в ответ отец выдал нечто пафосное. Гневную тираду насчет деспотии, все такое. Может, упомянул бы кого-нибудь из своих кумиров – Аун Сан Су Чжи, или Сахарова, или мистера Генри Дэвида с его склонностью к деликатным протестам. Но он ничего не сказал. Просто сидел, положив руки на колени, и глядел на изорванную листовку. Сейчас я думаю, что он очень сильно боялся. Прежде слова из него лились легко. А тут он смог лишь повторить:
– Сложно обещать такое.
Капитан ждал. Когда же стало ясно, что мой отец ничего не добавит, полицейский поставил кофейную чашку и взмахом руки велел подчиненным войти. Они до самого конца вели себя предельно вежливо. Кажется, капитан даже извинился перед мамой, когда уводили отца.
Уже третий день Марти разрабатывает золотую жилу «Двойной Ди-Пи», и над нами ярко светит зеленое солнце, купает нас в своем умиротворяюще прибыльном сиянии. Я корплю над новым репортажем со вкладышами «Франтл лэуб» в ушах, отключившись от всего, кроме насущной задачи. Трудновато писать на языке, который у тебя третий, но со мной моя любимая певица, моя подруга, моя соотечественница Кулаап. Она нашептывает мне, что любовь – это птица, и дело спорится. Когда Кулаап поет на языке моего детства, я чувствую себя почти как дома.
Похлопывание по плечу заставляет меня оторваться от работы. Я вынимаю вкладыши и оглядываюсь. Надо мной стоит Дженис.
– Онг, нужно поговорить. – Она кивком зовет за собой.
В ее кабинете она затворяет дверь и подходит к рабочему столу.
– Присаживайся, Онг. – Дженис тоже садится. Глядя на планшет, скроллит данные. – Как у тебя дела?
– Отлично… спасибо.
Я не уверен, что она не ждет от меня более развернутого ответа. Впрочем, если ждет, то скажет. Американцы гадать не любят.
– Над чем ты сейчас работаешь?
Я улыбаюсь. Мне нравится этот проект, он напоминает об отце. И под утешные напевы Кулаап я собрал почти весь необходимый материал. Василек, известный мне по дневникам мистера Генри Дэвида Торо, расцветает слишком рано для энтомофилии. В марте пчелы его не находят. Ученые, с которыми я общался, винят глобальное потепление. Короче говоря, этому цветку грозит исчезновение. Я проинтервьюировал биологов и местных натуралистов, а теперь намерен совершить паломничество к Уолденскому пруду – поглядеть на цветок, который, возможно, вскоре тоже окажется в федеральной биолаборатории, под опекой техников в стерильных костюмах, с приборами для изъятия пылевых следов.
Я заканчиваю излагать тему, и Дженис смотрит на меня как на психа. О том, что она считает меня психом, говорит выражение ее лица. А последние сомнения развеивает ее вопль:
– Долбаный ты псих!
Американцы очень прямолинейны. Когда они на тебя кричат, трудно сохранять невозмутимость. Мне иногда кажется, что я адаптировался в Америке. Я здесь уже пять лет, с того дня, как прилетел из Таиланда учиться, но в таких вот ситуациях, когда американцы теряют лицо, орут и ругаются, могу лишь улыбаться, стараясь не поддаться панике. Моего отца однажды чиновник ударил туфлей в лицо, и отец ничем не выдал гнева. Но Дженис – американка, и она в бешенстве.
– Чтобы я разрешила такую идиотскую командировку? Да черта с два!
Я пытаюсь погасить улыбкой ее возмущение и тут вспоминаю, что американцы воспринимают виноватую улыбку не так, как лаосцы. Прекращаю растягивать губы и изображаю на лице… Ну, не знаю. Надеюсь, что это самоуважение.
– Тема очень важная, – говорю. – Экосистема не адаптируется надлежащим образом к меняющемуся климату. Хуже того, она утрачивает… – ищу подходящее слово, – синхронность. Ученые считают, что цветок можно спасти, но только если импортировать пчел – они имеются в Турции. Есть надежда, что эти пчелы функционально заменят местных.
– Цветочки и турецкие пчелки…
– Да. Это важная тема. Как быть? Допустить исчезновение знаменитого цветка? Или принять меры для его сохранения, но изменить экологию Уолденского пруда? Думаю, ваши читатели найдут это очень интересным.
– Интереснее, чем это?
Она указывает через стеклянную стену на мальстрем, на пульсирующее зеленое солнце Двойного Ди-Пи, который забаррикадировался в мексиканской гостинице и взял в заложники пару своих фанатов.
– Ты хоть знаешь, сколько мы сейчас получаем кликов? – спрашивает Дженис. – Мы на вершине! Марти расположил к себе Двойного, завтра будет его интервьюировать – надеюсь, мексиканцы не пошлют на штурм коммандос. Каждую пару минут пользователь лезет в блог Марти, следит за его приготовлениями.
Сияющий шар не просто господствует на экране мальстрема – он затмевает все остальное. Заглядывая в биржевые боты, мы всякий раз убеждаемся, что все фирмы, не прикрытые нашим корпоративным зонтиком, проседают из-за убыли посетителей. Утонула даже тема «Франтл лэуб» от «Окли». Три дня абсолютного доминирования в мальстреме принесли нам большущую прибыль. Сейчас Марти на глазах у зрителей надевает бронежилет – ну как мексиканские коммандос ринутся на штурм, пока он будет обсуждать с Ди-Пи природу истинной любви? Вдобавок он готов вывесить очередное эксклюзивное интервью, на сей раз с матерью пострадавшей. Синди, пока редактировала видео, жаловалась нам, что ее чуть не вытошнило. Похоже, мамаша собственноручно привезла дочку к Ди-Пи на вечеринку в бассейне и оставила с ним наедине.
– Может, кое-кто уже устал от Ди-Пи и не прочь посмотреть что-нибудь другое? – высказываю предположение.
– Онг, не стреляй себе в ногу этой темой с цветочками. Даже кулинарное путешествие Прадипа по Ладакху привлекает больше публики, чем эта твоя байда.
Кажется, ей хочется еще что-то добавить, но нет, она просто встает. Неужели думает, прежде чем сказать? Ей это несвойственно. Обычно Дженис выпаливает, не успев привести в порядок мысль.
– Онг, ты мне нравишься.
Я выдавливаю улыбку, но Дженис не реагирует.
– Я тебя наняла, потому что ты показался перспективным. Не возникло проблем с продлением визы, чтобы ты мог остаться в стране. Ты хороший парень, пишешь неплохо. Но у твоего канала в среднем меньше тысячи пингов. – Она бросает взгляд на планшет и снова смотрит на меня. – Среднее число надо поднять. Почти никто из читателей не держит тебя на первой странице. Даже если подписываются на канал, ставят его на третий уровень.
– Шпинатное чтение, – говорю я.
– Что?
– Мистер Макли называет это шпинатным чтением. Если человек чувствует, что надо бы заняться чем-нибудь полезным, например шпинату поесть, он переключается на меня. Или Шекспира читает.
Я вдруг спохватываюсь. Вовсе не имел в виду, что работа моя такого же калибра, как творчество великого поэта. Хочу поправиться, но не нахожу слов – слишком пристыжен. Поэтому молча сижу перед Дженис, заливаясь краской.
Она изучающе смотрит на меня.
– Ну ладно… Итак, есть проблема. Онг, я уважаю тебя. Ты несомненно очень умен. – Ее взгляд теперь бегает по планшету. – Статья о бабочке и правда интересная.