– Да? – Я снова заставляю себя улыбнуться.
– Проблема в том, что нет желающих такое читать.
Пытаюсь протестовать:
– Но вы меня нанимали, чтобы я писал о важном. О политиках и правительстве. Чтобы продолжал давние традиции журналистики. Я же помню, что вы говорили в тот первый день.
– Ну да, говорила. – Она отводит глаза. – Но больше думала о добром скандале.
– Шашечница – это и есть скандал. Бабочка ведь потеряна.
Дженис вздыхает:
– Нет, это не скандал. Всего лишь депрессивная история. Такие никто не читает… а если и читает, то не перечитывает. И никто не подписывается на депрессивные каналы.
– Тысяча человек подписались.
– Тысяча! – Она смеется. – Мы не бложик какой-нибудь лаосской общины, мы «Майлстоун», и вот с кем бодаемся за клики. – Она машет в сторону экрана. – Твои сюжеты больше чем полдня не проживают и никого, кроме неформалов, не привлекают. – Дженис укоризненно качает головой. – Господи боже! Онг, я ведь даже не знаю, что у тебя за целевая аудитория. Хипари-перестарки? Федеральные бюрократы какие-нибудь? Тысяча! Это даже не покрывает время, которое ты тратишь на подобные репортажи.
– Но что же, по-вашему, мне следует писать?
– Не знаю… Да что угодно! Обзоры товаров и услуг. Новостные статьи, от которых может быть толк. Вот только не надо этого «мы с прискорбием сообщаем вам о печальном событии». Если никто из читателей не способен исправить ситуацию с долбаной бабочкой, какой смысл их этим грузить? Такие репортажи портят настроение людям, а заодно и твои показатели.
– А разве показателей Марти нам недостаточно?
Дженис смеется:
– Прямо как моя мамаша. Вот что, не хочется тебя увольнять, но ты не оставишь мне выбора, если не поднимешь средний дневной счет хотя бы до пятидесяти тысяч. Наш общий счет ниже, чем у других редакций, и в итоговых оценках мы выглядим бледно. Я говорила с Нгуеном из «Техники и игрушек», с Пенн из «Йоги и духовности» – никто не хочет читать о том, как мир катится в дерьмо. Так что давай, ищи мне сюжеты, на которые клюнет публика.
Она говорит и другие слова – наверное, чтобы вдохновить меня и настроить на серьезный лад. А потом я стою за ее дверью и снова гляжу на мальстрем.
Правда в том, что на моем счету нет ни одной популярной статьи. Я не акула пера. Я старательный и дотошный. Не умею работать на скоростях, которые нравятся американцам. «Ищи мне сюжеты, на которые клюнет публика». Я могу написать что-нибудь для Макли про этого Двойного Ди-Пи – помочь с боковыми ответвлениями сюжета. Но интуиция подсказывает, что читатели все равно распознают фальшь.
Марти замечает, что я стою возле кабинета Дженис. Подходит:
– Что, за показатели вздрючила?
– Я пишу неправильные репортажи.
– Так и есть. Ты идеалист.
Мы стоим вместе какое-то время, размышляем о природе идеализма. Хоть Марти и американец до мозга костей, мне он симпатичен – есть у него чуткость к человеческим душам. И люди верят ему. Даже Двойной Ди-Пи верит, хоть Марти и вынес его имя на первые страницы всех новостных сайтов. У Марти джай ди, доброе сердце. Мне кажется, он искренний.
– Знаешь, Онг, – говорит он, – мне нравится то, чем ты занимаешься.
И кладет руку мне на плечи. Кажется даже, что хочет ласково погладить по голове, и я заставляю себя не вздрогнуть, но он очень чуток – убирает руку.
– Онг, мы ведь оба понимаем, что ты не годишься для такой работы. Это новостной бизнес, ты просто не рожден для него.
– Моя виза требует трудовой занятости.
– Ну да. Но когда дело касается показателей, Дженис та еще стерва. Вот что… – Он берет паузу. – Тема с Двойным Ди-Пи в Мексике уже заканчивается, но у меня зреет другая. Эксклюзивная. Да и бонус я уже получил. А ты приподнимешь средний счет.
– Вряд ли я смогу писать боковые сюжеты про Двойного.
– Я не о том, – ухмыляется Марти. – И это не благотворительность – ты и правда идеально подходишь.
– Тема – некомпетентность правительства?
Марти смеется, но я надеюсь, что он смеется не надо мной.
– Нет. – Помолчав, он говорит с улыбкой: – Это Кулаап. Интервью.
У меня спирает дыхание. Кулаап, моя соотечественница, здесь, в Америке. Перебралась во время репрессий. Когда двинулись танки, она снимала фильм в Сингапуре и благодаря этому не попала в западню. Уже в то время Кулаап знала вся Азия, поэтому мир не остался глух к судьбе певицы. Теперь она популярна и в Америке. Очень красивая. И помнит, какой была наша родина, прежде чем Хамсинг превратил ее в черную дыру.
– Кулаап согласилась предоставить мне эксклюзив. А ты даже на ее языке говоришь – думаю, это поможет ей раскрепоститься. – Марти делает паузу, его лицо серьезно. – Я придумал хороший сюжет. Кулаап не дает интервью кому попало. Когда Лаос катился в пропасть, я выпустил кучу хвалебных репортажей про нее, сделал ей хороший пиар. И вот теперь – услуга за услугу. Смотри не облажайся.
Я мотаю головой:
– Нет-нет! – Касаюсь сложенными ладонями лба. – Я не облажаюсь. – И повторяю благодарственный жест.
Марти смеется:
– Ну их, эти церемонии. Дженис тебе яйца отрежет ради роста котировок, но мы-то с тобой в одном окопе. А товарища надо выручать, верно?
Утром я готовлю френч-пресс крепкого кофе со сгущенкой, варю суп из рисовой лапши, добавляя в него проростки фасоли, острый перец и уксус, разогреваю багет – хлеб я покупаю во вьетнамской пекарне в нескольких кварталах от моего дома. Из стереонаушников льется музыка Кулаап, новый микс от «DJ Dao». Я сажусь за кухонный столик, наливаю в чашку кофе и включаю планшет.
Планшет – удивительная штука. В Лаосе газета – это все еще газета, она материальна, стабильна и заполнена исключительно официальными новостями. В нашем Новом Священном королевстве настоящие новости поступают не из газет, телевизоров, мобильных телефонов или ушных вкладышей. Не получите вы их и с сайтов, если сомневаетесь, что сосед в интернет-кафе не заглядывает вам через плечо, или что в зале не присутствует сотрудник тайной полиции, или что владелец заведения не назовет ваше имя, когда спросят, кто это через его рабочую станцию коммуницировал с внешним миром.
Настоящие новости вам расскажут шепотом; их правдивость будет зависеть от степени вашего доверия к шепчущему. В родстве ли он с вами? Давно ли вы его знаете? Не из корысти ли он делится сведениями?
Отец и его приятели-однокашники друг другу верили. Еще он верил кое-кому из студентов. Думаю, этим и объясняется приход полицейских. Кто-то из однокашников или студентов шепотом рассказал новости своим чиновным друзьям. Может, это Инта Чак, а может, Сом Ванг. Или кто-нибудь еще. Нельзя теперь заглянуть во мглу прошлого и разобраться, с какой стороны к нам пришла беда.
Впрочем, едва ли это важно. Такой уж была карма у моего отца – попасть под каток. Но еще до того, как весть об отцовской деятельности добралась до чиновных ушей, лаосское телевидение и «Вьентьян таймс» прекратили правдивое освещение событий. И как следствие, в тот день, когда отец вернулся домой с лицом, в кровь разбитым дубинками, нас заваливали репортажами о трех тысячах школьников, спевших нашему священному монарху национальный гимн. Пока отец метался от боли в горячке, газеты трубили, что с Китаем заключен договор об утроении годового дохода провинции Луангнамтха и о том, что гидроэлектростанция Нам Тхеун теперь выручает двадцать два с половиной миллиарда за продажу электроэнергии Таиланду. И ничего про кровавые дубинки, про убитых монахов, про горящий «мерседес», несомый рекой к Камбодже.
Настоящие новости крались на кошачьих лапах, пробирались в наш дом в полночь, пили с нами кофе и ускользали, прежде чем тишину разрывали петушиные крики. В темноте, в сигаретном дыму я узнавал, что исчез Вилафон, что мистера Саенга «предупредили», избив его жену. Правдивые новости были слишком опасны, чтобы делиться ими прилюдно.
Здесь, в Америке, моя страница пестрит баннерами новостных каналов, мерцает видеоокнами, засыпает меня сообщениями с широкополосного доступа. Это водопад информации. Когда я открываю мои персональные страницы, на них появляются мои каналы с приоритетным размещением категорий и тегов. Тут и «Новости Меунга»[121], и блоги лаосских беженцев, и переписка в чате с близкими друзьями из Таиланда, и сайт американского колледжа, где я обучался по гуманитарной программе.
На второй и третьей страницах я держу общие новости, а также «Майлстоун», «Бангкок пост» и «Пномпень экспресс». Впрочем, к тому моменту, когда я определился с собственными предпочтениями, мне уже не хватало времени кликать по контенту, который эти солидные агентства новостей предлагают мифическому типичному читателю.
Уж всяко я лучше знаю, что́ мне хочется читать, и с помощью клавиатуры и сканера тегов докапываюсь до репортажей и дискуссий, которые менеджерам новостных агентств и в голову не придет продвигать. Пусть и не дано мне проникнуть в черную дыру, зато я могу скользить вокруг, добывать сведения с ее кромки.
Я набираю в поисковиках «Вьентьян», «Лаос», «лаосец», «Хамсинг», «китайско-лаосская дружба», «Корат», «Золотой треугольник», «независимость для хмонгов», «ЛНДР»[122], имя отца… Вообще-то, эти блоги читаем почти исключительно мы, беженцы от Мартовской чистки. В основном потому, что все мы жили в столице и шепотом обменивались слухами. Теперь публикуем слухи в Сети и включаемся в списки рассылок, вместо того чтобы собираться на тайные кофепития. Но это, в сущности, одно и то же. Теперь мы семья. Другой ни у кого из нас нет.
На мальстреме относящиеся к Лаосу теги даже не регистрируются. Наши теги цвели ярко, но очень недолго, пока студенты еще могли нелегально загружать со смартфонов трагические, шокирующие картины. Но потом вырубилась телефонная связь, страна провалилась в черную дыру, и остались только мы, крошечная сеть, функционирующая за рубежом.