– Я спалил Кели дотла, – говорил старик, и его глаза пылали, словно в них отражалось пламя пожаров. – Я спалил Хели, Сели и Кели. Кели – последним. От его каналов не было никакого проку. Его зеленые сады сгорели под нашим напалмовым дождем. Женщины Кели бежали от нас, глупые девчонки с длинными черными косами и серебряными поясами. Мы спалили город и научили мягких водяных людей, каково это – править джаи. Мы не подчиняемся бюрократам. Джаи сами управляют своей судьбой. Мы не грязные каи, что выбрали рабство и утратили свою речь. Каждое утро мы моемся, в полдень заряжаем акустику, а при свете звезд пишем пылью эпитафии нашим врагам. – Он усмехнулся. – Мы сожгли Кели. Сожгли до основания.
– Дед? – позвал Рафель в темноту хаси.
Металлический скрежет смолк. Затем возобновился. У соседней стены дети играли в камешки, сбивали броски друг друга. Крики радости и разочарования звенели в раскаленном воздухе.
– Дед? – снова позвал Рафель.
Скрежет смолк. Рафель придвинулся к занавеске в дверном проеме. Она легко колыхалась на горячем ветру, который шелестел по двору. Рафель прислушался. Изнутри донесся медленный вздох. В конце концов голос проскрипел:
– Значит, ты вернулся.
– Да, дед.
– Дай на тебя взглянуть.
Отодвинув занавеску, Рафель скользнул внутрь. Кончики пальцев кольнуло статическое электричество. Внутри было прохладно. Он закрыл лицо шарфом, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте. Из полумрака медленно проступили очертания. Дед скрюченной тенью сидел у очага, холодного и черного. У одной стены лежала постель, скомканная, неубранная. Одежда была разбросана по полу. Только крюконожи на стенах выглядели ухоженными. Их лезвия сверкали в тусклом свете, дары людей, отправленных за грань.
Темное тело старика шевельнулось. В его руке блеснул крюконож.
– Пашо. Пашо из Кели.
– Да, дед.
– Должно быть, твоя мать довольна.
– Да.
Дед усмехнулся и закашлялся.
– Безмозглая баба. Вечно заламывает руки, звеня своими браслетами. Наверное, уже ищет тебе пару. – Он снова засмеялся. – Надо полагать, считаешь себя важной персоной, раз смог запомнить десять тысяч стишков?
– Нет.
Голова старика дернулась в сторону висевшей на стене фотографии.
– Да неужели? Твоя слава тебя опередила.
Рафель повернулся к снимку. На нем он стоял в одеждах пашо рядом с главой пашо Кели и улыбался. Его кожу испещряли свежие татуировки, еще темные и четкие. Татуировки старика потускнели и затерялись в складках кожи, словно знание глубоко ушло в сущность старого пашо.
– Я не прошу от людей поклонения, – сказал Рафель.
– Однако они поклоняются. Ну конечно. Пашо об этом позаботились. Твои псы бегут впереди, раздавая каждому встречному твои портреты, рассказывая байки о твоей мудрости. – Старик усмехнулся. – Как не поверить словам пашо. Всевидящего, великодушного пашо. Кому нужна мудрость джаи, когда среди них есть пашо?
– Я джаи и пашо. Эти понятия не исключают друг друга.
– Ты так думаешь?
Черная тень закудахтала от смеха и смолкла, тяжело дыша. Блеснул крюконож, старик вновь принялся его точить. Ритмичный скрежет металла о камень заполнил хаси.
– Я сжег Кели до основания, – проскрипел он. – А ты бы смог это сделать? Там живут твои друзья-пашо. Там живут девчонки-кели. Я убил их всех. Вот путь джаи.
Рафель сидел на корточках на утоптанной грязи хаси, в трех метрах от деда. Теперь он подтянул одежды и опустился на землю, скрестив ноги.
– Непросто сжечь водяной город.
Старик бросил на него хитрый взгляд и снова занялся ножом.
– Даже вода горит.
– Напалм. Это оружие следует забыть.
– Так говорят пашо. Но у джаи хорошая память. Мы ведем собственные записи, и у нас очень хорошая память, верно, внучек?
– У жителей Кели тоже. Твое имя до сих пор помнят.
– Правда?
– Они сплевывают, когда говорят о тебе.
Старик с присвистом рассмеялся:
– Это хорошо. – Он прекратил точить нож и посмотрел на Рафеля, подозрительно прищурившись. – И ты плевал вместе с ними?
– А как ты думаешь?
Дед ткнул в Рафеля крюконожом.
– Я думаю, твоя кожа жаждет чистых прудов Кели, а твои пальцы мечтают о прикосновении к шелковистой косе девчонки-кели. Вот что я думаю. – Он принялся точить нож. – Я думаю, твой нос умоляет об аромате сирени из края тысячи озер.
– Может, я и учился в Кели, дед, но я по-прежнему джаи.
– Это ты так считаешь, – пробормотал старик. Отложил нож и точильный камень и повернулся к полке. Костлявые пальцы схватили бутылку из толстого стекла. – Выпьешь?
Торопливо подобрав одежды, Рафель начал вставать.
– Я должен налить.
Старик со смехом отодвинулся.
– И нарушить кваран? – Он покачал головой. – Ты слишком долго был в Кели. Держи дистанцию, мальчик.
Он откупорил бутылку и налил мез в две глиняные чашки. Острый, терпкий аромат наполнил темную комнату. Старик осторожно опустился на пол и подтолкнул одну чашку так, чтобы она оказалась посередине между ним и внуком, затем медленно поволок свое искалеченное тело в тени и взгромоздился на сиденье у стены очага. Рафель выждал положенные десять ударов сердца, потом наклонился и пододвинул глиняную чашку к себе.
– За наших предков. – Старик воздел чашку к небесам, затем плеснул немного жидкости на землю. – Да не забудут их потомки.
– Да будем мы почитать их вечно.
Рафель повторил жест старика, вылив немного меза на землю. Капли блестели в пыли, словно опалы. Выпил, и в груди вспыхнул белый огонь.
Дед смотрел, как он пьет.
– Не такой мягкий, как рисовое вино кели, да?
– Да.
– Тебе повезло. Теперь кели продают свое вино здесь. Многие его пьют.
– Я видел.
Старик подался вперед:
– Зачем они тащат свое вино в Сухую Чашу, внучек? Они что, не видят, что мы джаи? Не понимают, что им здесь делать нечего?
– Если тебя это так волнует, можешь продавать мез кели.
– Мез – для джаи. Баджи – для кели.
Рафель вздохнул:
– Ты что, перестанешь быть джаи, если выпьешь их рисового вина? Оно впитывается в человека и меняет его? – Он глотнул жгучего меза. – Даже ты пил рисовое вино.
Старик пренебрежительно отмахнулся:
– Только когда штурмовал их водяной город.
– Однако оно касалось твоего пустынного языка, – улыбнулся Рафель. – Ты что же, превратился в кели?
Старый Гавар жестоко улыбнулся:
– Спроси у кели.
– Для меня нет разницы.
– Для тебя? Ты цепная собачонка. Не сомневаюсь, кели понравились твои беззубые пустынные укусы. Ты не джаи. Теперь ты один из них.
– Это не так. Кели сразу видят, что я джаи: по моему выговору, моим глазам, крюконожу, смеху, приверженности старым путям. Как бы долго я ни бродил по их мостам и ни плавал в их тысяче озер, я никогда не стану кели.
Старик раздраженно поморщился:
– И раз кели отвергают тебя, ты считаешь себя джаи?
Рафель поднял глиняную чашку с мезом.
– Я в этом уверен.
– Нет! – Старик с силой опустил свою чашку. Та разбилась, разбрызгивая мез и глиняные осколки. Он смахнул осколки, не обращая внимания на острые края. – Ты не джаи! Если бы ты был джаи, ты бы не сидел здесь, болтая языком! Ты бы вытащил свой крюконож и зарезал меня за оскорбление!
– Это не путь джаи, дед. Это твой путь.
Старик ухватился за край очага и медленно выпрямился, тощий, искалеченный ястреб, в глазах которого пылал огонь былых битв. Вцепился в дымоход и прошелестел сочащимся осуждением голосом:
– То, что я делаю, и есть путь джаи. Я джаи. – Он подтянулся выше. – Вы, пашо, хотите заставить нас бросить крюконожи и зарыть в землю акустику, чтобы больше никто не слышал ее плача. Вы прячете от нас технологии и даете их кели. Вы не можете изменить историю. У джаи есть письменность, мы ведем собственную летопись. Мы знаем коварство пашо. Когда я спалил Кели, пашо ложились под мой крюконож, словно колосья пшеницы. Я окрасил их белые одежды кровью. Скажи, что они забыли меня. Скажи, что они не хотят избавиться от джаи!
Рафель делал умиротворяющие жесты, призывая деда сесть на место.
– Это осталось в прошлом. Мы, джаи, больше не воюем ни с Кели, ни с пашо, которые там живут.
Старый Гавар натянуто улыбнулся и потер искалеченную ногу.
– Война бесконечна. Я тебя этому учил.
– Ты по-прежнему являешься кели в кошмарах.
– Жаль, что они не выучили урок и не остались по ту сторону гор. – Усмехнувшись, Старый Гавар медленно сел. – Когда мы сожжем Кели в следующий раз, милосердия не будет. Говор кели больше не отравит уши наших детей.
– Ты не сможешь вечно ограждать Сухую Чашу от внешнего мира.
– Это слова пашо. Моего внука, который пришел, чтобы предать нас.
– Джаи имеют право обладать знанием, как и кели.
– Не пытайся скормить мне эту падаль. Ты пришел, как и все пашо, держа знание в одной руке, чтобы другой схватить власть. Ты будешь сидеть, скрестив ноги, медитируя, как древние мудрецы, а затем посоветуешь нашим людям вырыть каналы, взяться за строительство дорог и фабрик. Но я знаю твою истинную цель.
– Мы строим цивилизацию, дед.
– Ты погубишь нас.
– Тем, что колодцы джаи будут полны даже в засушливые годы?
– Так вот что ты предлагаешь? – Старик горько усмехнулся. – Вечно полные колодцы? Лучший сорт красных бобов? Нечто, что облегчит нашу жизнь? Что продлит ее? – Он покачал головой. – Я достаточно долго наблюдал за вашим культом Открытого Ока и знаю, к чему стремятся пашо. Даже кели не смогли вырвать спасение из ваших татуированных кулаков, когда мы напали. Мы, джаи, резали этих мягких водяных людей, словно коз. Ты не спаситель. Ты наша погибель. Убирайся, внук. Убирайся из моего дома. Кем бы ты ни был, ты не джаи.
Письменность – ключ к выживанию. Культура, умеющая писать, способна сохранить и распространить свое знание. Первой меткой мудрости всегда должен быть алфавит, ключ ко всем знаниям. Алфавит, который я использую сейчас, тысячу лет спустя может выучить какой-нибудь юный студент, знающий обо мне лишь по почерку на бумаге. Когда мы все обратимся в прах, наше знание останется, и мы надеемся, что со временем цивилизация вновь расцветет.