– Что ты чувствуешь, Ганс?
– Что я сын преследуемого народа, Дики.
– И ты уже видишь меня среди твоих преследователей?
– Дороги наши расходятся, Дики, – говорит Ганс, намереваясь уйти. Дики сжимает его руку, не давая двинуться. Дики тяжело дышит, глаза излучают ненависть. Ганс пытается понять его. Ненависть направлена не на него. Корень ненависти в корне его души. Там, где Дики просто Дики, веселый и добрый парень. Ученый с большим потенциалом. И он уходит в опасное место, в темный мир страстей, и уже в нем живет отвращение. Ненависть в нем как защитная реакция. Эта ненависть самая худшая из всех форм ненависти.
– Помни, Дики, – шепчет Ганс, приблизив к нему лицо. – Может, память обо мне, сохранит твою душу среди них.
Часы на стене бьют двенадцать.
Впервые за время пребывания в этой комнате звон часов доходит до ушей Ганса, и кажется ему, что во всем мире, вдруг загремел колокол тревоги.
– Полночь, – говорит Иоахим. До сих пор он не вмешивался в их разговор. – Давайте выпьем в честь Нового года.
Ганс отводит руку Дики и торопится к выходу.
– Куда ты пойдешь ночью в этом лесу? – пытается Иоахим его остановить. – Мы не враги. Оставайся с нами хотя бы до утра.
– Спасибо. Я должен уйти. Найду дорогу до ближайшего села. Чемодана вы сможете завтра мне послать на вокзал. Я желаю вам хорошего года. От всего сердца – с Новым годом.
И он нажимает на ручку дверей, еще успев услышать смех Дики за спиной, говорящего Иоахиму, – теперь время слушать музыку Бетховена.
Ганс стоит на снегу. Недалеко от него, у ворот, сторож позванивает связкой ключей, только и ожидая с нетерпением – выпустить его отсюда. Ржаво скрипя,захлопываются железные ворота.
– Он приходит! Он приходит! Полночь, и он приходит. Вместе с Новым годом!
– Не ори, Иоанна! Это не призрак! Это человек! Ты что, не видишь, что это просто человек! Это, верно, один из ученых.
– Не прикасайся ко мне так сильно. Я не терплю этого. – И она упирается горящими глазами в человека.
Человек с трудом идет по снегу. Совсем не витает, как призрак. Оглядывается, как будто что-то ищет. Иоанна до того погружена в свое воображение, что не замечает: человек в снегу – среднего роста, а не высокий, как Оттокар. Для нее это все же он, и он рвется между кустов, Саул – за ней. Удивленно поднимает Ганс глаза на парня и девушку, вставших на его пути. Оба тяжело дышат, и вовсе не похожи на призраков.
– Вы кого-то ищете здесь, господин? – первым из трех приходит в себя паренек, – быть может, вы заблудились, и мы сможем вам помочь?
– Быть может, укажете мне на какое-то ближайшее место для ночлега?
– Конечно. Идемте с нами. Мы проживаем недалеко отсюда.
Девушка молчит, хотя она тоже пришла в себя. Ей стало ясно, что это не Оттокар! Когда Иоанна приходит в себя, всегда ее охватывает черная меланхолия. Она смотрит подозрительным взглядом на ворота, откуда вышел человек.
– Но мы – евреи, – выражает она свое негодование решительным образом.
– Я тоже – еврей, – и лица девушки и парня светлеют.
– Так, пошли.
Они идут, изредка перебрасываясь словами. Когда раздается лай собаки Габриеля Штерна, которого Нахман взял под свою опеку, Ганс все уже о них знает.
– Вы сможете переночевать в помещении нашего подразделения, – предлагает ему Иоанна, – только вчера мы застелили пол свежей соломой. Эту ночь еще будет мягко спать на ней. Это Нахман, – успокаивает она гостя, думая, что он испугался собаки.
– Наконец-то, появились, – говорит Нахман, – я уже пошел вас искать... – и замолкает, видя чужого человека, которого ведут Иоанна и Саул, словно взяли его в плен в лесу.
– Мы встретили его у озера ученых, – объясняет Саул.
– Он – еврей! – говорит Иоанна, видя ставшее холодным выражение лица Нахмана. Человек вкратце объясняет ему свое появление в лесу.
– Ты видишь, – шумно реагирует Иоанна, – ты видишь, я была права. Сказала, что в эту ночь что-то должно произойти, и вот, произошло.
Саул выходит из себя. Она переходит все границы. А он тянется за ней. Когда Ганс и Нахман опережают их, он бросает ей с горечью:
– Что случилось? Скажи мне, что произошло? Ты встретила человека в лесу. Обычного человека.
– Неправда. Это не простой человек. Я это знаю. Сердце мне подсказывает.
– То, что ты всегда говоришь!
– Это так, точно так. Однажды в течение двух месяцев было у меня чувство, что кто-то собирается прислать мне посылку. Даже не знала, что это может быть, но ожидала каждый день почтальона, и все надо мной ужасно смеялись. И вот, в один из дней, посылка пришла. Хотя пришла она всего лишь от тети Регины, и в ней – три шелковых платка с вышитым моим именем. И хотя я была ужасно разочарована, и все время спрашивала себя, что вдруг тетя Регина, и эти платки в середине года, ведь обычно она посылает нам такие вещи ко дню рождения. Это не давало мне покоя, пока не выяснил мой брат Гейнц, что меня назвали по имени дальней родственницы – Ханы. Она была дочерью крещеных силой евреев, и вышла замуж за дядю Натана. Благодаря ей мы все остались евреями. В Германии ей дали имя – Иоанна Леви. И вдруг я все увидела перед собой – тетя Регина посетили большой зал в нашем семейном дворце, там висят портреты всех матерей и отцов нашей семьи. Тетя Регина носит на груди христианский крест и считает себя христианкой. И тут вдруг увидела глядящие с портрета на нее с укоризной глаза дочери крещеных евреев. И тут напали на нее угрызения совести, и чтобы успокоить себя, вышила мое имя на этих платках.
– Она все это рассказала тебе, твоя тетя?
– Нет, конечно. Я никогда ее не видела. Но я знаю, что так это было.
– Если она тебе не сказала, значит, все это ты выдумала.
– Это так и было. Точно так. Ты не понимаешь, Саул, что не тетя Регина вышила мое имя, и не она послала мне эту посылку. Ты плохо знаешь тетю Регину! Ей и в голову не пришло – сделать для меня такое. Она такая скряга, Саул. Это дух Ханы из Португалии вошел в нее и заставил вышить ее имя на шелковом платке, и таким образом свести с собой душевный счет. И потому что она не сделала этого, ибо была упрямой, заставил ее тот дух переслать мне эти платки, потому что я ношу имя той далекой прародительницы. Ты не понимаешь, Саул, что это не тетя Регина мне послала, а та далекая Иоанна Леви.
– Это ты всегда так говоришь! Ужасно! Учат тебя все время историческому материализму, а ты ничего не соображаешь.
– Ты не понимаешь. Вот и Ганс, которого мы нашли его, он не просто Ганс. Кто-то послал его к нам. Очень бы хотела знать, почему, именно, к нам.
– В столовой немного празднуют приход Нового года, – говорит Нахман.
Когда дошли до столовой, Саул и Иоанна исчезли. Ганс стоял у дверей и видел перед собой круги танцующей молодежи, а на стене надпись огромными буквами. Ганс не знает их, но помнит вид этих букв – на иврите, которым пытался его учить отец до того, как он оставил их дом.
– Белла, – представляет Нахман симпатичную девушку, пришедшую в его сопровождении.
– Ганс Блум.
Имя вызывает потрясение в душе Беллы, глаза ее испуганно смотрят на него.
– Блум?.. Может, вы имеет отношение к доктору Блуму, окулисту?
– Это мой отец.
Она знала, что он сын, те же тяжелые глаза подсказали ей это. Лицо ее краснеет, глаза наполняются горячей симпатией. Хотела бы рассказать ему, что его отец – любимый ее человек, но ничего не говорит.
– Ваш отец наш большой друг.
И потому, что она знакома с его отцом, и с такой симпатией говорит о нем, кажется Гансу, что ворота ближайшего дома открываются перед ним и втягивают его в себя. Не спрашивает она его, как он здесь появился, в полночь. Кажется, ей само собой понятно, что он должен находиться среди них. Может, в душе она полагает, что отец послал его к ним именно в этот час.
– Вы встречаете песнями и танцами Новый год, – говорит он.
– Белла, – зовет ее кто-то из окружающих, – идем с нами в круг.
– Идемте с нами, – зовет она гостя.
– Мне не знаком этот ваш танец. Посмотрю, может, поймаю принцип.
Круг все расширяется.
Твой народ, Израиль, будет воссоздан,
Твой народ, Израиль, будет воссоздан,
Твой народ, Израиль, будет воссоздан.
Народ Израиля жив,
Народ Израиля жив!
Круг в круге. Большой внешний круг, а в нем – поменьше, и еще поменьше. И в центре всех кругов – Зерах, сидящий на стуле и поднятый над всеми. И когда все поют, повторяя – «Народ Израиля жив», он кричит громким голосом:
– Еще! Не смолкать!
Еще! Не смолкать!
Глава двадцать четвертая
Раскаленный брус металла выскочил из отверстия печи. Ореол искр и белые клубы пара объяли пляшущие языки пламени. Шорохи, пузыри. Огненная река излилась из доменной печи, подняв дождь огня.
– Эрвин! Эрвин! Ты что, совсем спятил? – это литейщик Вилли, низкорослый, поперек себя шире, балагур, набитый шутками, как плод граната, нахмурил свое круглое доброе лицо, – что с тобой случилось, человек? – оттягивает он Эрвина от огня – ты что, забыл все правила безопасности, тебя чуть не ранило.
– И это было бы лучшим выходом, – сжимает Эрвин губы. Искры видны у него в волосах. Вилли приподнимается на цыпочки – погасить искры, и запах сожженных волос ударяет ему в ноздри.
– Берегись, – Вилли теребит его волосы, – что-то с тобой не в порядке.
Но так как Эрвин молчит, Вилли возвращается к своей печи, ни на миг не спуская глаз с друга. Приближается большой кран, вонзает клешни в поток металла и уносит добычу. Раздается звон колокола. Время смены – у печей. Суматоха во всем цеху. Эрвин медленно снимает с рук кожаные перчатки и кожаный фартук.
– Сегодняшний день еще хуже вчерашнего, – бормочет он, нагнувшись над железным брусом. А глаза его смотрят на отверстие печи, все еще выбрасывающей клубы пара.
Литейщики проходят мимо него, черные лицами, с красными воспаленными глазами, голые до пояса, тяжело ступая в высоких сапогах. Все торопятся покинуть цех, и все же каждый, проходя мимо Эрвина, останавливается на миг, чтобы уважительно его поприветствовать. Откуда к нему такое уважение? Из-за его общественного положения, образования или ума? Или как к одаренному литейщику? Или по какому-то его личному обаянию?