– Давай, поменяемся – сказал Эрвин Вилли. – Возвращайся к своей печи.
– Зачем, друг?
– Поменяемся. Пришла моя очередь терпеть.
– Ты преувеличиваешь.
– В чем?
– Ты думаешь, что тебе можно терпеть и страдать во имя всех. Хватит тебе и собственных страданий.
Эрвин почувствовал стыд. Не чувство справедливости и прямодушия привели его в этот угол, а желание скрыться в темноте, в конце длинного ряда печей и рабочих.
– Не из-за тебя я прошу поменяться, а для себя, у меня так будет спокойнее на душе.
– Вечные твои разговоры о душе. Говоришь, как будто душа – пуповина мира. Человек, я говорю тебе, что это не совсем точно.
Почти силой Эрвин отобрал из рук Вилли железную шпалу.
– Ты преувеличиваешь, парень, – сказал Вилли, уходя, – в отношении души ты грубо преувеличиваешь.
Потоки огня, электрические молоты. Напряженные шеренги людей, цепи лиц, рук, тел. И его лицо, тело, руки включены в общую работу. Свой среди своих. Никто его не выделит среди всех. Нет силы, которая могла бы вырвать его из цепкой людской шеренги. Не бойся! Людская цепь защитит тебя. Здесь он не Эрвин, крови которого требует его враги. Здесь он рабочий среди рабочих с черными закоптелыми лицами. Копоть стирает черты лица. Его рабочее место темно, как адская бездна. Ха! Не похож ли он на демона темной кожей и голой волосатой грудью. Железный брус в его руках – никакое живое существо не осмелится приблизиться к нему. Огромным ореолом вырвалась огненная река из зева печи. Искры падают в пепел, покрывающий пол, и ползут в его сторону. Он яростно затаптывает их и гасит.
– Ты сошел с ума, – словно шепчут ему языки огня голосом Вилли, – из-за душевных терзаний потерять жизнь. Душа человека вовсе не пуповина мира. Ты сильно преувеличиваешь.
Он смотрел победителем на перспективу литейного цеха. Все печи изрыгали пламя. Но фоне этой страшной мощи и красоты, вражда его врагов виделась ему лишенной всякого значения. И он впервые восстал против назначенной ему судьбы. Что заставляет его добровольно предстать перед судом в Москве? Страх перед ними и их уверенность, что он от судьбы не уйдет? Если не в Москве, они достанут его здесь, в Германии. Нет! Возьмет Эдит и сбежит! В мире еще где-то есть угол, в котором можно скрыться, как этот темный жаркий угол в литейном цеху. Жить! Жить – значит признаться, только лишь в тени смерти его жизнь с Эдит была прекрасна. Глубина его любви к ней была подобна глубине чувства конца. Всепоглощающая страсть к ее прекрасному телу шла от желания вкусить до конца красоту жизни. Он с болью чувствовал, что вместо того, чтобы влить в его душу жажду жизни, сбежать и спастись, все его мысли завершаются некой последней подписью. Эдит была последним подарком жизни, столь жестокой по отношению к нему. Страх в душе вернул его к Герде. Она – его судьба. Судьба их едина. Герду ждет гибель. Она стерта из жизни, как стерт образ всей германской коммунистической партии. А его жизнь закончится вместе с ее гибелью. Коммунистическая партия была их судьбой. С ее созданием они встретились, с ее гибелью – расстались. Но как сбежать? Ни за что не найдет он покой душе. Даже рядом с Эдит. Эдит не вернет ему Герду. Тут останется Герда, в нацистской Германии, и судьба ее будет такой же, как его судьба в советской Москве. Оборвется. Не сбегать! А если сбежит куда-либо, жизнь Эдит будет обычной и спокойной, но его все время будет преследовать судьба Герды. Нет выхода. Их судьбам приговор подписан. Герде – в Германии, ему – в Москве. В нем возникло даже какое-то чувство счастья. Суд один, судьба одна вернут ему Герду и отдалят от Эдит. Снова он почувствовал ее в душе, как чувствовал ее всегда и как любил ее всегда. Герда для него не потерялась! В едином суде был смысл и их общей жизни. Суд этот представит их чистыми от любого греха перед их сыном. Эрвин ухватился за все эти доводы, вставшие перед ним в последние недели, чтобы оправдать в своей душе поездку в Москву. Ему придется заплатить за свои великие ошибки и за тех, кто пошел за ним ошибочным путем. Если он сбежит, посчитают его предателем. Чистая совесть для него важнее всего. Во имя сына. И вновь разум Эрвина взбунтовался, и вновь все его помыслы обратились к спасению. И снова он сделал усилие вернуться и бормотал, глядя в огонь: судьба моя и Герды едина! Устал. Швырнул железный брус, не в силах вынести его тяжесть. Стоял напротив огня с пустыми руками.
С окончанием рабочего дня, он был до такой степени измотан размышлениями, что чувствовал упадок сил и невозможность жить хотя бы еще час в этот долгий день бесконечного страха. Но вспомнил старого верного приятеля, который в силах принести облегчение – алкоголь. С того дня, как он сидел в трактире с портным, и получил тумаки от забастовочного пикета, Эрвин не брал в рот спиртного. Рядом с Эдит он ни разу не испытал желания выпить. Но тут сдался. Вышел с фабрики и пригласил Вилли пойти в трактир.
– Здоровье, Вилли! – поднял он рюмку. – Главное, здоровье. Твое и мое. Да, и мое!
Вилли слушал с удивлением. Это не тот Эрвин, соратником которого он был. Лицо искажено, то ли смехом, то ли плачем. С жадностью пьяницы, который давно не прикасался к спиртному, он опрокидывал рюмку за рюмкой, глаза его опустели, и безумный смех кривил рот.
– Такова жизнь, Вилли, – он ударял по столу и кричал, – а-ха, такова жизнь. Жить и давать жить другим, давать жить, Вилли! Ха-ха!
Понял Вилли, что у друга его Эрвина что-то не в порядке.
– Что случилось у тебя, сын человеческий? – взял он Эрвина под руку и отодвинул рюмку.
Эрвин не ответил. Но и не силился скрыть от Вилли свои страхи. Смотрел в полную рюмку, и отчаяние было написано у него на лице.
– Ну, да, – отчаяние перешло и к Вилли, добродушному весельчаку. – Ну, как не отчаяться. Нечего больше делать. Он придет, он придет!
«Он» в устах Вилли это как некий призыв к тому, что следует сдаться. Возвел взгляд к потолку, словно бы «он» спустился им на головы с высоты, как предопределение небес.
– Кто он? – очнулся от своих мыслей Эрвин. – Кто он?
– Ну, человек, что с тобой сегодня? Конечно же, Гитлер.
Опрокинули рюмки, не глядя друг на друга. В окне квартиры напротив они увидели женщину, стоящую у плиты. Лицо ее было равнодушным, тихим, и Эрвин внезапно подумал: «Придет он, а ей будет все равно».
– Что будем делать? – спросил Вилли.
– Уйдем в подполье, естественно, – сказал Эрвин.
– Группа... – сказал Вилли одно слово и замолк, его шершавые тяжелые пальцы поигрывали пустой рюмкой.
Это была группа рабочих, которую организовал Эрвин, сразу же по приходу на фабрику в начале года. Все они были членами профсоюза, но не принадлежали ни к какой политической партии. Многие из них были молодыми рабочими и называли себя «группой». Это была небольшая избранная группа. Эрвин видел в них осуществление своей мечты, что можно все начать сначала. Он думал об организации на фабрике ячеек, людей в которых объединит не только идея, а истинные товарищеские отношения. Идея не будет для них лишь средством войны, но и системой воспитания человеческих качеств. Мечтой его было создать новый тип рабочего, образец для всего общества. Влияние его на группу было большим. Он внедрил в них мысль, что они являются будущей подпольной организацией. Весь год усиливались слухи, что Гитлер в любой день может прийти к власти. Весь тот год они готовились уйти в подполье и стали приучать себя жить по законам подполья. Эрвин поучал их, что в чрезвычайной ситуации сила небольшой группы верных друг другу людей превышает силу большого партийного аппарата. Они начали видеть себя, избранными: по праву выделяющих их качеств возложен на них долг – хранить честь германского рабочего движения в дни упадка и тьмы. Из чувства избранности они черпали силы.
Рядом с Вилли Эрвин начал думать о группе: «Я оставляю их. Оставляю одних в чрезвычайное время. Я не завершил работу в их среде. Ничего не завершил в жизни».
Он опять взглянул на женщину в окне квартиры напротив. Мальчик ворвался в кухню. Видно было, что он плачет. Что-то рассказал матери, и она дала ему пощечину. Эрвину показалось, что плач ребенка звучит в его ушах, несмотря на то, что голос его не долетал до трактира. «В чем он провинился?» Открылась дверь в трактир. Ширококостный мужчина встал в дверях. Не вошел, а лишь прокричал хозяину трактира:
– Прибереги к вечеру для меня угловой столик.
Над входом под порывами ветра бились о стену обрывки какой-то декларации.
– Маленькая группа, – сказал Вилли, продолжая начатое предложение, – нас мало, одиночки среди многих.
– В этом наша сила, – ответил Эрвин и собрал все силы, чтобы поддержать Вилли, – с приходом Гитлера к власти, экзамен будет держать каждый отдельно и чистота его совести.
– Человек, по поводу совести ты явно и грубо преувеличиваешь. Когда мир горит, пуповиной его не является душа.
– Да, да! Она и есть пуповина мира! Она всегда, в любых условиях – пуповина мира.
– Что ты кричишь, человек. Почему надо кричать? Эрвин протянул пустую рюмку трактирщику, намекая на то, чтобы он снова ее наполнил. Вилли задержал его руку, вернул рюмку и сказал:
– Если вся твоя надежда на человеческую душу, знай, нет ничего, более уничтожающего душу, чем алкоголь. Хватит. Ты перешел грань.
Эрвин отступил, не дай Бог принизить себя в глазах Вилли и его товарищей. Расстаться с ними в облике алкоголика? Его отчаяние передастся товарищам, он должен отдалиться от всех.
– Пойду домой, – вскочил Эрвин со стула, – пришло время.
На улице, в одиночестве, задумался, что делать. Дома ждет его телефонный разговор. Спокойное счастливое лицо Эдит. Но он-то больше не может притворяться счастливым и влюбленным. Не хочет, чтобы тень упала на их отношения и не хочет вернуться к ней. Вдруг вспомнил старую мать Хейни сына Огня. Решил пойти к ней. Ей он расскажет, что его ждет.
Торопясь к ее дому, почувствовал, что кто-то бежит за ним, пытаясь его догнать. Остановился, ожидая преследователя, так что мышцы его напряглись.