Нам души овеет великое время!
И воздух отчизны станет свежей,
Когда кровь их прольется с наших ножей!
– Ну, что скажешь? – хлопает Зерах деда по плечу, стоя рядом у окна. – Пакуем вещички и – в дорогу, дед.
Впервые Зерах произносит – «дед». Раньше он величал его лишь «господином Леви».
– Тихо! Тихо! – говорит дед. Он не готов к таким новшествам.
– Что случилось? Уже нельзя слово сказать?
– Слово? Это – слово? – Пакуем вещички. В дорогу?
– Почему нет? – упрямится Зерах. – Почему не собраться в дорогу? Что – некуда?
Лицо деда прижато к стеклу, как и всех домашних, включая Зераха. Из калитки дома мертвой принцессы выскочила кривая старуха Урсула. Длинное черное пальто, унаследованное ею от мертвой принцессы, расстегнуто, фалды развеваются на ветру. Всеми силами старых своих ног она старается догнать шествие с факелами. Около дома Леви она настигает это шествие. Глядите: все шествие останавливается в ее честь! Барабанная дробь встречает ее. Ряды раскрываются. Парни, несущие знамена, принимают старуху в свой строй.
– Она сошла с ума! – вскрикивает Иоанна у первого окна.
– Я тебе всегда говорил, что она – сумасшедшая, – говорит Бумба, – какой была и ее «воронья принцесса»
– Заткнись!
– Ты видишь, ты видишь... – обращается Иоанна к Гейнцу, который стоит за спинами детей, положив руки им на плечи. Пальцы его руки силой вжимаются в плечо Иоанны.
– Конечно, вижу, Иоанна. Будь спокойна.
– Не в этом дело. Видишь, я была права.
– Только не начинай сейчас с твоей Палестиной.
– Не это, Гейнц, – горят ее глаза, – говорила, что больше никогда не увижу деда и бабку из Кротошина, когда ты запретил мне ехать к ним из-за генерала Шлейхера. Видишь, я была права.
Он отошел к третьему окну, к Эдит и старому садовнику. Они все еще стоят, прижавшись лицами к стеклам. Процессия покидает площадь по пути к зданию премьер-министра, поздравить Гитлера. Голова колонны, включая Урсулу, уже исчезла. Старик смотрит ей вслед.
– Надо немедленно вернуть Филиппа домой, – отвлекает Гейнц Эдит от окна.
– Да, это необходимо.
– Надо сделать все возможное, чтобы его вернуть.
– Да, все, – и она переводит взгляд с Гейнца на старого садовника.
Лицо его все еще прижато к стеклу. Все еще пытается догнать взглядом Урсулу, подругу молодости, но ее уже не видно. Эдит кладет руку ему на плечо и взгляды их встречаются.
Словно резкий порыв ветра неожиданно врывается в комнату деда. Дверь распахивается – Вильгельмина на пороге. На ней пальто с меховым воротником, шляпа на голове, и новые ботинки на ногах. В руке сумка. Видно, что она собирается на какой-то праздник в этот час. Лицо ее велико и пунцово, и глаза, обычно холодные, пылают.
– Что слышно, детка? – обращается дед к ней, откашливаясь.
– Господин, вы, несомненно, слышали.
– Ничего не слышал, ты имеешь в виду ужин. Он готов?
– Уважаемый господин. Ужин не готов. Я пришла вам сообщить, что беру отпуск сегодня вечером.
– Берешь себе? Чего вдруг, добрая детка? Согласно договору, ты не можешь сама брать себе отпуск. Тебе причитается отпуск один раз в две недели, в конце недели два дня. Не помню, чтобы мы что-то меняли в договоре.
– Нет, ничего не меняли, уважаемый господин. Но в сегодняшний вечер... Весь народ празднует. Я немка, господин... Мне разрешается выйти в город.
– Весь народ празднует! – ах, дед, дед! Он закручивает усы, но пальцы его не крепки, как обычно – Весь народ празднует. Не народ, а нацисты празднуют. Я говорю тебе, что празднуют нацисты, и ты – нацистка. Ты, правда, мне сказала, что являешься лишь членом общества гребцов? А? Так ведь сказала?
– Да, уважаемый господин, только член общества гребцов. Но, господин... Гитлер теперь не только имеет отношение к нацистам. Сегодня он законно пришел к власти! Теперь он представляет весь народ...
– Пошла вон! Пошла вон отсюда немедленно! – как раньше загремел голос деда, и палец указал ей на дверь. – Ты слышишь! Если ты выйдешь сегодня вечером на этот праздник, сюда больше не вернешься в этот дом. Слышишь меня? Если ты выйдешь сегодня, ты нарушаешь договор. Забирай свои вещи, ибо дом этот будет перед тобой закрыт, и ты не переступишь его порог. Оставь на столе свой адрес, и то, что тебе причитается, ты получишь по почте.
Фрида встала рядом с дедом. Никогда нельзя узнать, что придет в голову деду во время гнева. О, Фрида хорошо его знает. Но дед молчит. Совсем успокоился. Только глаза испепеляют Вильгельмину.
Щелкнул замок ее сумки, рука ее достает серебряный карандаш, глаза ее рыщут вокруг. Дед понимает, отрывает угол газеты и дает ей – записать адрес.
– Я увольняюсь.
– Нет, не увольняешься, тебя увольняют! – хлопнула дверь. Вильгельмина навсегда покинула дом Леви.
– Посмотрите, оставила ли она уже дом, – не успокаивается дед.
Площадь пуста и безмолвна. Иногда еще раздается короткое и резкое карканье ворона, и снова – тишина. Вороны погрузились в дрему на ветках. Во многих окнах погасли огни. Дома опустели, жильцы ушли праздновать победу Гитлера. Все недвижно, кроме едва шевелящихся освещенных флагов и единственной фигуры, тянущей ноги по снегу – Вильгельмины. По скорости ее движения видно, что чемоданы вовсе не отяжеляют ее шагов.
– Все мы виноваты, – говорит садовник, обращаясь ко всем в комнате.
На втором окне опускаются жалюзи, и дед приказывает:
– Опустите все жалюзи. Пришла ночь, и все же опустите все жалюзи!
Когда все жалюзи в комнате деда опустились, он обратился к садовнику:
– Сделай это по всему дому. Закрой входную дверь, и не только на замок, но и на засов. Слышишь, на засов.
Тяжелый железный засов, висящий сбоку от входной двери, служил в давние дни бывших хозяев-аристократов. Затем поставили замок, и засов остался, как память старому стилю, ибо очень подходил к дубовой обшивке стен и рогам висящих чучел оленей.
Фрида пошла вместе с садовником, помочь ему запереть двери. Сначала заперли на ключ. Затем общими усилиями взялись за тяжелый засов. Медленно сдвигали его с места с раскрасневшимися от напряжения лицами, и старые их мышцы боролись с его тяжестью.
– Хопла! – Еще, последний раз, Фрида.– Хопла!
И засов закрыл дом аристократов, купленный дедом.
На заброшенную ферму весть о Гитлере принесла Гильдегард. В тот час последние блики дня уходили за грань заснеженных холмов. Животные ревели: не подали еду во время. Коротышка Биби, глухой Клаус и Шпац из Нюрнберга занимались погребением подохшего осла.
– Боже мой, – лила слезы Биби, как обычно, при этой церемонии, – только пару часов назад издавал рев, и вот уже – мертв.
– Гитлер – глава правительства! Не слышали? – послышался голос со стороны крутой скалы.
Это был голос Гильдегард, раздавшийся до того, как она возникла в поле зрения.
В панике осел был сброшен в яму. Шпац только что закончил собирать мотыгой комья земли, засыпая яму. Он застыл с широко раскрытыми глазами.
– Хватит возиться с мертвым ослом, – Гильдегард вырвала из рук Шпаца мотыгу и далеко отшвырнула ее, – собирайся в дорогу!
Шпац не шелохнулся. Одна рука его ерошила шевелюру, другая подтягивала штаны.
– Но чего это ему собираться в дорогу? – с жалостью спросила Биби. Она еще не видела Шпаца таким несчастным в момент похорон. – Именно, он там нужен, по всех этих воплях радости? Оставь его, Гильдегард и без него там будет достаточно празднующих людей.
– Езжай! Езжай! – продолжала кричать Гильдегард, – нельзя терять подвернувшийся случай. – Он сделал усилия сдвинуть ноги с места, поскользнулся на ошметках льда, упал, поднялся, пошел, и голос ее преследовал его. – Машина моя во дворе! Алло! Ты меня слышишь? Ключи я оставила в машине.
Не помылся, рваные одежды спрятал под пальто. Дрожащими руками пытался завести машину.
Около Чертова озера остановился. Озеро замерзло. Лед хрустальным покровом замкнулся над жилищем чистейшей души принцессы. Деревья, как хладнокровные часовые, охраняли ее тюрьму. Он открыл окно машины, чтобы прислушаться к звукам и шорохам, которые, быть может, донесутся до него от закованной в лед принцессы, которая приготовила для него во льду кусок мела, брошенный им ей в один из дней прошедшего лета.
– Острый кусок мела – начертать им навечно на скале дату, когда Адольф Гитлер взял власть над страной.
«В город! – Шпац завел машину. – В город. Надо торопиться – спасать Аполлона, еврейского куплетиста, сидящего в застенках. Не терять подвернувшийся случай».
– Но где я найду Бено, поэта Бено?
В огромном здании правительственного дворца все окна были темны, стекла покрыты пленкой льда, кроме одного окна, из которого шел ослепительный свет. В прямоугольнике окна белело, как мел, лицо, на котором чернели усики и глаза. Темные глаза не двигались, устремленные в одну точку, словно старались ее загипнотизировать. Шпац на тротуаре с противоположной стороны улицы тонет в людской массе, но ему кажется, что глаза человека в окне устремлены на него. Где здесь Бено? – борется он бормотанием с этим гипнотизирующим взглядом и белым лицом.
– Хайль Гитлер! – несется массовый рев.
На тротуаре толкутся множества людей. Противники, поклонники, любопытствующие. Шпац из Нюрнберга между ними. Головы, головы, и над ними, в окне, темные гипнотизирующие глаза. Факельное шествие. Языки огня пылают в ночной мгле. Процессия останавливается под окном, факелы тянутся к вождю. В окне пунцовеет бледное лицо, покрывается возбуждением и хмуростью, и ореол пламени добавляет темноту его глазам. Они преследуют Шпаца, только его, среди всех только его.
– Да здравствует вождь! Германский вождь германского народа! Да здравствует Адольф Гитлер!
– Поднять руки! Все поднимают вверх руки! – приказ, неведомо кем поданный, режет по живому. Руки перед ним, руки сзади, слева, справа. И все – в сторону лица в окне, белого, безмолвного, окаменевшего. Но рука машет, в ней сила. Она обращается к множествам на тротуарах. Она тоже взметена.