– Весна на пороге. Начало марта.
Ветер на горизонте треплет лес. Черные волны текут в белизну небес.
– Но сегодня очень ветреный день.
Дед подходит к памятнику, к черным блестящим буквам.
– Нет выхода, – бормочет он, обращаясь к имени, замершему на мраморе.
Дерево уронило глыбу снега на холм. Шапка слетела на снег. Дед не встал, чтобы ее поднять, и ветер разбрасывает его седую шевелюру. Начинает падать снег.
– Снег... Не очень приятно. Следует поторопиться.
Но дед не торопится. Руки его опираются на трость. Лицо на руках, ветер в волосах. Мысли деда уплывают в прошлое, он вспоминает Котку, старую его няньку. Когда она хотела заставить его принять горькое лекарство, он просил ее: «Разреши мне сначала продекламировать стишок, после этого я проглочу горькую пилюлю». И всегда он выбирал самый длинный стих, который знал, и Котка терпеливо ожидала. На каменной скамье, у могилы, декламирует дед самому себе стих Котки о маленьком Якове:
И маленький Яков, идет в страну чудес,
Стадо коров он гонит по дороге в лес.
Не вернется он оттуда.
Братья и сестры гурьбой
В лес пошли просить:
– Маленький Яков, ну же, вернись домой!
Прочел первое четверостишие, и пропало желание продолжать, взор обращен на равнину. «Зеленая Луизхен» свистит, возвращаясь через равнину на станцию городка. Поезд с удовольствием движется через равнину. Медленно-медленно. Он пыхтит, свистит и размахивает в воздухе черной лентой дыма. Сильный ветер сворачивает и разворачивает флаг, которым украшена «Луизхен», красный флаг с черной свастикой. Ветер вздымает его над белым полем, обволакивая весенним туманом, как пар обволакивает кастрюли Агаты.
– Я прожил здесь прекрасную жизнь, – встает он со скамьи.
Рука в кармане шубы.
Звук выстрела.
Ворон вспархивает с дерева и роняет снег на пустую скамью. Птица исчезает в серых небесах Пруссии. Снегопад усиливается.
Участок кладбища с некогда одинокой могилой бабки заселяется. Наконец, мать вернули к отцу. Одно дерево кладет тень на обе могилы. И бабка, в конце концов, достигла того, чего она хотела всю жизнь: дед лежит рядом. Черная железная скамья, сделанная на фабрике Леви и сына, которую по указанию деда много лет назад поставили около одинокой могилы бабки. Теперь можно с одной стороны дойти до холмика с могилой бабки, с другой – до холмика с могилой деда. Широкий участок кладбища семьи Леви покрыт снегом, который начал съеживаться и подтаивать. В небе ни облачка. Солнце, теплом весны, светит над еврейским кладбищем. Обе могилы покрыты черным свежим слоем земли. Дядя Альфред произнес поминальную молитву – «Кадиш» над могилой отца. Кантор пропел «Эль мале рахамим...» – «Боже милосердный...»
Дяде не требовалось разорвать одежды, ибо он под пальто надел костюм, который порвали ему нацисты. И старое кожаное пальто Зераха порвано на локте. Так он приехал в нем из страны Израиля. На волосах ермолка. Он пришел на похороны деда с обнаженной головой. Дядя Альфред одолжил ему свою ермолку, а сам надел черную шляпу. Дядя снимает новые очки, которые Зерах постарался добыть для него, тщательно протирает их, но не надевает. Дядя плачет.
– Покойся с миром, скажем все – «Аминь» – завершает молитву кантор. И словно бы ветер смолк над кладбищенским участком семьи Леви.
Зерах держит в руках ветки, которые срезал с большой сосны, растущей под окном комнаты деда в доме Леви. Кладет их на могилу деда. Он – первый. За ним проходят члены семьи, друзья дома. В считанные минуты покрываются венками и ветками четыре могилы, выглядящие, как четыре гряды.
«Дед умер, как и жил – непобежденным» – думает Гейнц, сминая носовой платок в кармане. Он оглядывает множество людей, которые пришли отдать последний долг деду. Все тропинки заполнены, словно дед собрал здесь большое собрание, именно, в то время, когда власти Третьего рейха запретили евреям проводить собрания. «Он был непобежденным. До самого конца». Гейнц закрывает глаза ладонями, и видит перед собой комнату в усадьбе. Ночью приехали Филипп, Эдит и он. Дед уже несколько часов лежал на постели в своей комнате. Агата омыла его лицо, одела в белую длинную рубаху, зажгла в изголовье две высокие белые свечи. Стояли они с Агатой у кровати деда и не верили, что мертвый дед и есть их дед. Внезапно за их спинами открылась дверь, и барон, давний сосед и друг деда, вошел как бы украдкой. С лацкана его пиджака был снят знак свастики, с который в эти дни он не расставался. Он встал у изножья деда и вытянулся по стойке смирно. Живая красота все еще пульсировала в облике деда, даже смерть не предала его, оставив ему его облик. Барон опустил голову от стыда.
Гейнц отводит глаза от могилы деда, обрастающей цветами, и снова возвращается взглядом к могиле:
«Арестовали Герду, дед. Утром, после пожара в рейхстаге, пришли за ней и забрали».
Эдит одета в черное. Белое лицо ее настолько спокойно, что, кажется, ничего не выражает. Глаза сухи. Ей неудержимо хочется лечь в эту гору цветов на могиле деда, может быть, тогда потекут у нее слезы, и ей полегчает. С того момента, как она встала около постели застрелившегося деда, сухи ее глаза, и сухой огонь горит в ее сердце. Новые времена убили деда, новые времена забрали у нее Эрвина. Она не плачет, как рыдала после ухода Эрвина. Дед всегда был мужественным, в жизни и в смерти. Следует жить мужественной жизнью... Эдит поднимает голову и ускоряет шаги, чтобы догнать Гейнца. Берет его под руку, и в холодном его взгляде вспыхивают теплые искорки.
Филипп не отходит от могилы, но взгляд его неотрывно следит за Эдит. Многие годы этот взгляд сопровождает ее. Всю жизнь глаза его будут следовать за ней. Эдит и Гейнц исчезли. «Я остаюсь здесь, – думает он, следя за множеством спин, – не поеду строить себе дом. Отныне я, доктор Ласкер, выбран членом еврейского представительства Германии перед властями. Останусь здесь, между могилами. Уеду отсюда с последним евреем», – и опускает голову.
Белла стоит близко к могиле госпожи Леви. Перенесли с усадьбы сюда, на фамильное кладбище семьи Леви надгробье из белого мрамора и успели водрузить ее над новой могилой. Перед Беллой сверкает надпись черными буквами: «Марта Леви». Черные глаза Беллы подстать черной надписи. Руки ее в карманах куртки держат два письма. От доктора Блума, который благополучно прибыл в страну Израиля, и от его сына, который так же благополучно прибыл в Варшаву, изучать там у раввина законы Израиля. Из Варшавы он поедет в Копенгаген – учить ядерную физику. «В то время, когда я буду на пути из Варшавы в Копенгаген, ты, может быть, будешь по дороге из Берлина в страну Израиля. И, может, где-то по дороге встретимся...» Ни в каком месте она его не встретит. Она не покинет Берлин. Движение выбрало ее быть ответственной за репатриацию товарищей в Израиль. Движение решило вывезти всех членов Движения, старших и младших. «Я уеду с последним из товарищей».
Люди еще окружают могилу и кладут цветы. Филипп возвышается над их черными шапками, и взгляд его встречается с глазами Беллы.
Александр стоит у могилы своего друга Артура. Он прибыл из Лондона, чтобы проводить в последний путь деда. Он абсолютно один у могилы Артура, и в мыслях успокаивает покойного друга: «Дети уезжают отсюда, я все устроил для Бумбы и Иоанны».
Парень возникает перед ним, сбивая его с мысли. Снимает шапку, кланяется и говорит:
– Разрешите, господин Розенбаум, использовать необычную возможность и поблагодарить вас от всего сердца.
Проходит несколько мгновений, пока Александру становится ясно, кто к нему обращается. Это куплетист Аполлон, который сидел в тюрьме и теперь освобожден. Отрастил бороду. Так глаза его возбуждены, чувствуется, что бороду он отрастил, чтобы скрыть лицо. Александр узнал его с трудом.
– Поблагодарить? Меня?
– Вы сделали все для моего освобождения. Спасли мою жизнь. Я хотел отблагодарить вас в письме, но не решаюсь писать письма. За каждым моим шагом неотрывно следят.
– За какими шагами? Что вы собираетесь делать?
– Я готовлюсь уехать отсюда. Через неделю я эмигрирую в Южную Америку. И все благодаря вам.
– Вы не должны меня благодарить, – хмурится Александр, – все усилия вас освободить ничем не кончились. Вы не знаете, кто спас вашу жизнь?
– Вы, господин Розенбаум.
– Шпац из Нюрнберга спас вам жизнь. Он продал свои рисунки нацистскому поэту ценой вашего освобождения.
– Не знал этого, господин Розенбаум. Клянусь, не знал. Я думал, что и он стал нацистом. Я видел его подпись...
– Езжайте к нему. Продемонстрируйте ему свою дружбу. Заверьте его, что не забудете того, что он сделал для вас. Подайте ему руку перед тем, как покинете эти места навсегда.
Черная толпа поглотила куплетиста, и Александр вздохнул глубоко, глядя ему вслед. Уже собираясь уходить, он натыкается взглядом на букетик подснежников, который кто-то возложил на могилу госпожи Леви, но масса других цветов сбросила букетик с надгробья. Александр поднимает букетик и кладет его на могилу своего друга Артура.
Отделенные от Александра небольшим числом людей, идут вместе старый садовник и Саул. Это случайно, но Саул долго и внимательно следил за садовником. Старая кепка и серый шарф на шее делают его похожим на Отто, и это притягивает Саула к нему, и он спрашивает садовника, как всегда спрашивал Отто:
– Как вы полагаете? Нацистское государство действительно будет существовать тысячу лет?
– Тысячелетнее государство, мальчик... Нет. Я так не полагаю. Но даже если оно будет существовать даже один год, это будет год тьмы. Поколение тьмы восстало на нас. Если оно протянет даже один год, рухнет в преисподнюю все, что было накоплено за тысячу лет. Поколения, которые придут после этого поколения тьмы, должны будут все начать сначала, мальчик. Те, кто верит в великие и высокие идеи, должны подвести душевный счет их вере. После всего, что здесь случилось, нельзя успокаиваться.