Голос старого садовника тяжел, как голос Отто, возносящийся над могилами. Со дня, как провозгласили Гитлера главой правительства, не слышно было ни единого голоса в стране, призывающего к восстанию. Только Отто стоял в своем киоске, и только Саул слышал его голос:
– Саул, как это мы пришли с нашими великими идеями, с нашей великой верой к тьме этого дня? Мальчик, я тебе говорю, я – Отто, понимающий в этих делах, мы провалились, проиграли. Сможем ли когда-нибудь подвести счет с самими собой?
Старый садовник неожиданно берет руку Саула, рассматривает ее и говорит:
– Не печалься, Саул, понимаешь, мальчик, режимы, идеи, веры взлетают и рушатся, но земля остается навеки, и люди на ней обновляются. Отцы ошибаются, приходят сыновья и исправляют их ошибки. Ты еще молод, Саул. Когда ты вырастешь, найдешь обновленный мир. Германия проснется к новой жизни, и весь мир обновится. Саул, ты еще молод, в твоих руках чудо обновления.
Он не отпускал руку Саула, пока они не миновали ворота, на котором выгравирован черный магендавид.
Священник Фридрих Лихт остановился около большого склепа из черного мрамора. Дед всегда мечтал построить такой склеп для бабки, для себя, но сыновья его не дали ему это сделать. Священник вошел в склеп, чтобы скрыться от массы людей, двигающихся по тропинкам. В склепе обступали его надписи имен на черном мраморе погребенных здесь. Несколько поколений. Мандельблум, – читает священник, – банкир, адвокат, врач. Последний из Мандельблумов пал в боях мировой войны. Стоит священник у входа в склеп и наблюдает за черной массой людей, текущей по тропинкам, вал за валом. Черные шапки и черные пальто:
«Словно началось для них снова скитание по пустыне. Евреи должны были всегда взывать из теснин к их Богу, и так обернулись благословением для всего человечества... Новое скитание по пустыне, выпавшее на их долю, должно привести к новому откровению. Кто может предвидеть? Может, начнется новая эра, и лучшие из христиан пойдут, как на склоне средневековья, как Иоанн Рейхлин, утолить жажду из старого источника, и здесь в будущем вырастет из этого новый гуманизм...»
Сильный плач пробуждает священника от его мыслей: Агата плачет. Ведут ее по тропе Франц и Фердинанд, и золотое сердечко, подаренное ей дедом, сверкает у нее на груди. За ней кудрявые девицы ведут Фриду. Она на грани обморока: глаза закрыты, руки прижаты к пальто, и пальцы покручивают золотое кольцо, украшенное красным камнем. Это кольцо она получила от деда. Кольцо это пришло к ней по почте после полудня, когда застрелившийся дед лежал на снегу. В то же утро он послал длинное письмо внукам, и только после этого сел в поезд – к своему вечному покою. Девицы с красными от долгого плача глазами медленно ведут Фриду по тропе к воротам. Священник Фридрих Лихт выходит из склепа и присоединяется к рыдающей Агате.
Там, где тропы опустели, идут Иоанна и граф Оттокар фон Ойленберг. Оттокар останавливает Иоанну, поднимает ей лицо, и стирает платком слезы с ее глаз.
– Иоанна, много времени тебя не видел.
– Может, это последний раз, что вы меня видите. Через две недели я уезжаю отсюда. Я уезжаю в Палестину, Оттокар.
– Уже через две недели.
– Да. Нечего мне больше здесь делать. После ареста доктора Гейзе, Гейнц забрал меня из школы. Все уже готово к нашему отъезду – меня и Бумбы.
Голос Оттокара не отличается от голосов людей, которые говорили с Иоанной последние три дня с момента, когда привезли в дом застрелившегося деда.
– Ты тоже присутствовала при аресте доктора Гейзе?
– Конечно. Это было утром после ночи, когда горел рейхстаг. Пришли за ним во время большой перемены, когда все ученицы были во дворе. Люди СС в черных мундирах провели его через двор, на виду всех девочек. Шел он спокойно и гордо, выпрямив спину и подняв голову. Никогда его не забуду.
Темные глаза Иоанны обегают белые холмики и темные надгробья. Смерть здесь гнездится, по мнению Иоанны, даже в деревьях, даже в синем небе над надгробьями Все мертвые глядят на нее из могил. Никогда она такого не ощущала: смерть вокруг.
Оттокар видит этот испуг на ее лице и притягивает ее к себе. Она прячет лицо в его пальто. Он снимает с ее головы синий берет , кладет руки ей на волосы и говорит с печалью:
– Так и не завершил твой портрет.
Она выскальзывает из его рук. Лицо ее бледно, глаза блестят, и вся она выглядит снова такой, какой Оттокар любит ее видеть, и взгляд его становится несколько лукавым.
– Я бы не согласилась, чтобы вы продолжили меня рисовать.
– Почему, Иоанна?
– Вы нарисовали уродливый портрет. Это вообще не я, это подделка.
Оттокар не отвечает ей, но притягивает ее, держит за плечи:
– Посмотри на меня, Иоанна.
Она закрывает глаза и поднимает к нему лицо, он беззвучно смотрит на нее, изучая каждую черту ее маленького, бледного, взволнованного лица и говорит мягким голосом:
– Как бы ты хотела, чтобы я тебя изобразил? Как девочку? Как девушку?
– Нет! Нет! – жаль, что она не может поведать ему свою тайну. Она уже не девочка. Она хочет, чтобы он изобразил ее женщиной. Видит она перед своими глазами зеркало в пустой комнате бабки, в доме профессора в городке, похожем на веер. В зеркале она видит себя во всем великолепии драгоценностей тети Гермины. Он должен ее изобразить во всех этих старых украшениях, чтобы сверкание вечности было на ней. Голос у нее мечтателен, когда она говорит Оттокару:
– Я бы хотела, чтобы ты меня изобразил. Но во всех одеждах, со всеми украшениями, которые я получила в наследство от моей тети Гермины.
– Изображу тебя так, Иоанна! Как ты пожелаешь. За это короткое время, что ты еще здесь, я нарисую тебя со всеми драгоценностями и украшениями тети Гермины.
– Нет! Это невозможно. Гейнц отослал все драгоценности в Швейцарию. Но он обещал мне их переслать в Палестину, они ведь мои.
– Иоанна, настанет день и ты вернешься сюда. Я буду ждать тебя и тогда нарисую.
– Нет, Оттокар, нет! – вскрикивает она, и глосс ее разносится над могилами. – Никогда я сюда не вернусь, Оттокар, никогда!
– Но, Иоанна, настанет день, и все здесь изменится. Ты еще сможешь сюда вернуться.
– Я сказала вам – нет. Никогда я снова не войду в дом, где плевали в меня его жильцы, и даже если они будут другие, Оттокар, плевки прилипли к дому. Нет, нет!
Слезы подкатывают к ее горлу, сжимают грудь. Он обнимает ее и целует ее плачущие глаза, хочет поцеловать в губы, но она резко отворачивает голову.
– Мне надо идти домой, мне надо поторопиться.
– Я отвезу тебя на моей машине, Иоанна.
Кладбище опустело. До ворот они идут только вдвоем, и Оттокар обнимает ее за плечи. На воротах к ним бросается Саул, и не глядя на Оттокара, сердито кричит:
– Почему ты оставалась столько времени? Я ждал тебя и ждал. Идем быстрей домой.
– Я вас обоих подвезу, – предлагает Оттокар.
– Спасибо, господин граф, спасибо! – выпрямляется Саул от разметавшейся на ветру шевелюры до подбитых гвоздями ботинок, весь – суровость и решительность, – нет в этом нужды, граф. Я отведу Иоанну домой.
Он дает Иоанне кивнуть Оттокару и протянуть ему руку на прощание. Тянет ее за руки за собой. Они отдаляются, и тут Иоанна освобождает руку и машет Отттокару. Он тоже поднимает руку и машет ей медленно и печально. В воротах еврейского кладбища остается в одиночестве Оттокар фон Ойленберг.
Передняя дома Леви похожа на холл гостиницы. Тюки, чемоданы, трости, пальто, зонтики, шапки. Из семейного особняка в Силезии приехал на похороны деда весь семейный клан. Дядя Герман и тетя Финхен, настоящее имя которой – Йосефина, с ними их сын и внуки. Тетя Регина и дядя Лео с тетей Розой, и с ними их дочь Елена. Прибыли все родственники по имени Аарон, но не пятьдесят, двадцать ныне живущих. С ними прибыли их зонтики и трости. Пять кожаных коробов для шляп тети Финхен. Все эти коробы сопровождают их в любых путешествиях, в горе и в радостях. На все это взирает зеркало, покрытое черной тканью. Черные ткани повесили сестры Румпель на все зеркала в доме. Когда им стало ясно, зачем они сюда вызваны, они со всей душой принялись выполнять свои обязанности. И это не простые обязанности. Все смешалось в доме Леви. Со смертью деда, все указания дает дядя Альфред по правилам траура и по законам Израиля. Даже тетя Регина, у которой на шее висит крест, выполняет все его указания. Ведь дядя Альфред теперь единственный живой сын покойного. И все указания падают на головы сестер-альбиносок. Трапеза не подается на большом столе в столовой. Его убрали оттуда вместе с цветастыми креслами. Теперь там стоят низкие столы, и гости едят, сидя на скамеечках. А некоторые, за недостатком столов, держат тарелки на коленях. Есть и другой стол, обычный и удобный, для гостей, которые не расположены к дяде Альфреду. Но около этого стола никто не ест. Как две взволнованные птицы, летают сестры-альбиноски между скамеечками и гостями.
Дядя Альфред приказал им подавать гостям яйца, обкатанные в пыли. Сестры удивлены. Зачем в память о деде следует есть яйца, обкатанные в пыли? Они помнят, что дед любил яйца, зажаренные со свининой. Фрида, Агата и старый садовник не приходят на помощь сестрам. И они сидят на скамеечках со всей скорбящей семьей. Кетхен занимается постелями для гостей. Единственный, кто выразил желание им помочь, это Фердинанд, но он известен, как неудачник, у которого все валится из рук и разбивается, и сейчас больше, чем всегда. В кухне сестер уже собралась груда разбитой посуды. Сестры Румпель носятся туда и назад, хлопают двери, сотрясая пламя поминальной свечи, которая стоит на мраморе камина, между портретами отца и матери. Слабая тень пламени колеблется на стене между портретами госпожи и господина Леви. В комнате сумрачно. Старый садовник опустил жалюзи, развернул толстые портьеры. Большая хрустальная люстра не зажжена. Только свечи распространяют свет с четырех углов комнаты. Четыре безмолвные тени на стенах, и одна тень – посреди. Гейнц встал со скамеечки, прижался спиной к стене и смотрит на пламя белой свечи, лицо его бело, как свеча. Дядя Герман тоже встал рядом с Гейнцем. Дядя очень похож на брата – покойного деда, но никто не найдет между ними много общего.