– Почему вы меня благодарите? – Нахман смущен.
– Вдвоем говорили, вдвоем тачку толкали.
Боби собирается прочесть им нотацию, но замирает, увидев выражения их лиц. Столь дружески глядят они друг на друга, что невозможно на них повысить голос.
– Оставьте тачку. Пойдемте, – снижает тон энергичный секретарь. – Все уже собрались и ждут вас в столовой.
Столовая расположена в помещении бывшего казино Клонингера. Здесь всегда пиво лилось рекой, и рабочие старой фабрики наслаждались свиными отбивными с квашеной капустой. Канал проходит рядом с домом. На площади перед старым зданием на высоком флагштоке развевается ветром бело-голубой флаг.
В столовой длинные столы, деревянные неотесанные скамьи. На столах – жестяные тарелки и кружки. За столами длинными рядами сидят слушатели.
– Шалом! – негромко говорит Александр.
– Шалом! – сотрясается бывший трактир Клонингера от молодых голосов.
На стене бывшего трактира, где с большим шумом и криками, а иногда и фейерверком, праздновали день рождения кайзера, большие черные буквы на иврите, на белой бумаге плаката, провозглашают:
«Народ Израиля жив!»
Глава шестнадцатая
Ровно в восемь утра в тишине дома раздался крик Барбары. В этот час, как обычно, она открыла входную дверь, чтобы взять с порога полную корзину свежих булочек, которые посыльный пекаря приносит каждое утро, включая субботу, и кладет у двери. Открыла Барбара дверь и вскрикнула: около пахучих булочек лежал мертвый кот. И хотя кот не был черным, но на его белой шерсти видны были два больших черных пятна. И не только преставился рядом с корзиной булочек, но, несомненно, это произошло из-за свирепствующего снаружи собачьего холода. У Барбары особый счет со стужей, снегом и ветром. Потому нечего удивляться той суматохе и шуму, который она подняла из-за подохшего кота. Само собой, что первым делом она ринулась будить от крепкого утреннего сна привратника, и даже не дала ему тепло одеться, а силой извлекла его из нагретой постели на холодную лестничную площадку. В одном утреннем халате, в домашних туфлях на босу ногу, привратник убрал падаль от дверей Барбары. Но этим история не завершилась. Ароматные булочки, которых коснулось последнее дыхание издыхающего кота, естественно, предназначены были для мусорного ящика. И, не дай Бог, бросить эти булочки в кухонную корзину для мусора. Барбаре следовало убрать из дома даже память о замерзшей падали. И, несмотря на воющий ветер и падающий густо снег, она поспешила к мусорным бакам у стены. В это время ветви деревьев во дворе, сшибаясь на ветру, осыпали снегом ее лицо. Когда, тяжело задыхаясь, она добралась до баков у стены, то увидела множество замерзших воробьев на снегу, словно кладбище этих маленьких птичек возникло у стены ее дома. Она замерла недвижно, сложила руки на своем пальто, подняла глаза к серому небу, вглядываясь в пылающий стужей, синий от холода, заледеневший навечно мир. Это зрелище не отступало от нее даже, когда она стояла в теплой кухне, и булочки, и кот были уже далеки от нее. И потому неудивительно, что из рук ее выпала роскошная фарфоровая солонка, чей возраст равнялся возрасту существования семьи Блум. Разбилась солонка на мелкие кусочки, и соль рассыпалась по полу. А это знак, предвещающий будущие неприятности. Конечно же, то, что случилось в это воскресное утро, легло тяжестью на душу Барбары. А так как она была уверена, что все случающееся предопределено небом, ей было ясно, что трагедия стоит на пороге. Трудно представить все мысли и уловки, которые тут же рождались в ее голове, с целью предотвратить неотвратимую трагедию. Она долго и тщательно обнюхивала хлеб и масло. Хлеб был черным и по виду несвежим, на ощупь засохшим. Его она должна была подать доктору, за неимением свежих ароматных булочек. Когда она вошла к доктору с подносом, на котором был его завтрак, явно не такой, как всегда, ее глаза лихорадочно блестели от разбегающихся мыслей. Обычно в воскресное утро доктор завтракал в постели. Эта традиция тянулась еще со времен его жены Гертель. Можно о ней говорить, что угодно, но мужа она баловала. И не только тем, что все пуговицы на брюках были пришиты, одежда была безукоризненна, и в кармане всегда находился чистый платок, а тем, что каждый выходной или праздничный день она подавала завтрак ему в постель. Нельзя, конечно, сказать, что Барбара унаследовала от Гертель все это. В отношении пуговиц, пятен и чистых платков, Барбара ведет себя не совсем так, как Гертель, но традицию подавать завтрак в постель в дни отдыха и праздника она безукоризненно блюдет. И как во все воскресные утра, так и сегодня доктор встречает Барбару с завтраком, наслаждаясь мягкостью постели. Широкая двуспальная деревянная кровать досталась доктору в наследство от отца и матери. Он не убрал эту кровать после ухода Гертель, хотя ее место рядом с ним опустело. В комнате ничего не изменилось с того времени, когда они жили втроем, с женой и единственным сыном. Комната выглядит так, как ее оставила Гертель, разбросав часть своих вещей впопыхах, перед бегством из квартиры. В постели все те же кружевные белые подушки с розовыми лентами – наследство матери, пребывающей в раю, занимающее ту половину кровати, которую занимала Гертель. Лицо доктора погружено в подушку, и он не поднимает головы при входе Барбары, которая с большим шумом устанавливает маленький столик у кровати и ставит на него поднос. Она торопится рассказать доктору об утреннем происшествии с котом и предостеречь от опасности, и тем самым сбросить горечь с души. Но доктор равнодушен к привидениям, и от сна его пробуждает письмо, пришедшее утром, которое Барбара положила на поднос. Почти час письмо лежало в почтовом ящике на входной двери, висящем над дохлым котом и корзиной с булочками. Не может Барбара пройти против такого стечения обстоятельств. Остерегаться и остерегать следует вдвойне. Но доктор, который вообще выглядит странным в это утро, не дает ей раскрыть рта. Судьбоносное письмо у него в руках, и глаза указывают Барбаре на дверь. И пока Барбара, стоя у постели, делает вид, что не поняла намека, желая излить перед хозяином душу, доктор делает движение, словно собирается сбросить одеяло и опустить ноги на пол. Этого Барбара выдержать не может! Еще миг, и доктор предстанет перед ней в ночной рубахе, одетой на голое тело. В мгновение ока она исчезает из комнаты.
Адрес на конверте написан почерком сына доктора. По расчетам доктора сын должен уже быть в Копенгагене, а на конверте – почтовая печать Мюнхена.
«Дорогой отец! – читает доктор, и рука его слегка дрожит. – Конечно же, ты удивишься, получив это письмо не из Копенгагена, а из Мюнхена. Я и сам удивлен. Приехал я сюда с моим другом Дики и по его желанию. В ту ночь, когда мы с тобой расстались, я прибыл в порт Щецин с радостным чувством, что скоро взойду на корабль и покину Германию навек. На вокзале меня встречал Дики, и я сразу увидел, что он не похож на себя. Лицо его было красным и опухшим, видно было, что он очень сердит. У нас еще оставался целый час до отплытия в Копенгаген, и мы вошли в привокзальный ресторан. Дики опустился на стул, окутал себя дымом сигареты, и впился в меня гневным взглядом, словно я являюсь причиной его плохого настроения. Я не обращал внимания на него, ибо был по-настоящему голоден и хотел пить. Но Дики не дал мне ни минуты отдыха, ни глотка кофе. Дорогой отец, когда Дики чем-то недоволен, он становится невыносимым. Только я собрался поднести чашку ко рту, как он закричал:
– Ганс, кто я? Немедленно скажи мне, кто я?
– Глупец! – сказал я, ибо ничто другое мне на ум не пришло. Хотел отделаться шуткой. Но дело было серьезным, очень серьезным. Дики крутился целый день по Щецину, ожидая меня. Не знаю, бывал ли ты в Щецине. Город небольшой, но плотность населения высока. Теснота ощущается на каждом шагу. Долгие часы шатался Дики по улицам и тавернам, приставал к прохожим, которые казались ему достойными разговора. Не удивительно, что случайный собеседник в течение долго тянущегося дня, сразу же спрашивал его:
– Кто вы?
В этом вопросе нет ничего особенного. Если бы Дики отвечал просто на этот вопрос и объяснял, кто он, случайным встречным, все бы кончилось благополучно, и мы бы сегодня сидели на занятиях в Копенгагене. Но Дики есть Дики, и потому нашел свою формулировку собственной идентичности. Может, вначале хотел все это превратить в шутку, ибо шутник он отменный. Но в течение дня это дело приобрело серьезный характер. На этот сакраментальный вопрос он отвечал:
– Я – Дики, просто Дики. Добрый и веселый парень.
Кто может удовлетвориться таким ответом? Люди относились к этому по-иному. Как принято в наши дни, каждый хотел знать, кто он – коммунист, нацист, социал-демократ, еврей, христианин или хотя бы вегетарианец. Человека в Германии наших дней не интересует ни твоя семья, ни твоя профессия, а только твое мировоззрение, оно и только оно определяет твою идентичность. Иногда люди могут удовлетвориться коротким ответом: я еврей, я христианин, немец... вегетарианец, главное, чтобы ты принадлежал к какой любой знакомой им группе. Но – «Дики, просто Дики». Никто не может удовлетвориться таким ответом.
Но Дики не может этого понять, он сердится, и требует от меня, чтобы и я определил, к какому человеческому сообществу он принадлежит. Не отставал от меня и продолжал кричать:
– Ганс, кто я? Ко всем чертям, Ганс, кто я?
Я был голоден. Страдал от жажды. Я ответил Дики коротко:
– Дики, отстань, ты христианин, и все тут.
– Нет! – излил он весь свой гнев на мою голову. – Ты ведь знаешь что не полный христианин, и нет у меня права просто сказать: я христианин. Оставь свой кофе, напряги свой мозг: кто я?
Я отставил чашку и ответил ему:
– Если ты не христианин, так ты – еврей. В конце концов, ты обладаешь правом решить, кто ты.
Но мой друг Дики не умел оценить доброты моего сердца. Выяснилось, что он не всегда веселый и добродушный парень. Когда он нападает, то превращается в чудовище.