е, приемлем. Но Зерах – просто ужас. Да и в их спорах прав Эрвин. Не прошли считанные дни с момента великой победы коммунистов на выборах, как пришел к власти этот генерал. И Гейнц не разрешает ей покинуть дом и поехать деду и бабке в Кротошин. Получается, что весь траур возложен на нее. И она действительно скорбит. Но Зерах сбил ее с толку, и у нее много неприятностей. Глаза ее мельком скользят по лицу деда, и вот, она уже взбегает в свое убежище на чердак – записать в дневник свои беды и проблемы.
Дед еще на миг замер в удивлении, махнул головой в сторону внучки, потер нос, и пошел к Вильгельмине.
Не сразу начал дед с ней разговор. Все здесь, в кухне, включая повариху, блестит белизной и чистотой. Плитки на стенах, мебель и кастрюли, все сверкает, как медь тети Гермины, и возникают в памяти множеством пуговиц на синем мундире национального гвардейца, ненавистного деду со времен его детства и юности. Руки Вильгельмины все время заняты. Она бьет по куску влажного теста, как по живой плоти. Рукава ее закатаны, руки мускулисты. И дед...ха, сверкающие пуговицы перед его глазами, но и на эту женщину дед не может смотреть без изумления, не может избавиться от мысли, что она – «Красива, как картина».
– Вильгельмина, свет моих очей. Кухня выглядит, как танцевальный зал. Даже так рано, с утра.
– Утренний час, как золото для глаз, – отчеканивает Вильгельмина, переворачивая тесто, и все ее мускулы играют.
На такую красивую сентенцию деду нечего ответить, остается лишь говорить комплименты приятным голосом.
– Вильгельмина, я пришел тебе сказать, что мы довольны твоей работой у нас.
И видит дед результат комплимента – слабая улыбка возникает на ее лице. Но тут ей срочно надо справиться со своим носом. Дело это, казалось бы, простое, но не у Вильгельмины. У нее оно требует долгой подготовки. Она идет к крану – помыть руки, очищает нос, повернувшись спиной к деду с отменной скромностью, и завершив это дело, снова основательно моет руки перед тем, как взять платок.
– Вильгельмина, во всем чувствуется хорошее воспитание.
– Сударь, яблоко от яблони падает недалеко.
Эти ее поговорки окатывают деда, как холодный душ. После сверкающих пуговиц ненавистны ему пословицы и поговорки. Отец силой пытался привить ему уважение к пуговицам национального гвардейца, а мать – привить любовь к пословицам и поговоркам. На всякие шутливые выходки отца у нее были наготове нравоучительные сентенции.
– Вильгельмина, детка, как ты себя чувствуешь у нас? Работы много.
– Сударь, работа вносит сладость в нашу жизнь, – отвечает она и рассекает ударом тесто. Большой нож с ловкостью, вызывающей изумление, летает в воздухе. Но дед больше не удивляется. «Шиксе! А пушыте шиксе! – вспоминает он сказанное Зерахом на идише – «Баба! Простая деревенская баба!»
Все годы в школе дед силился выучить английский и французский языки, но ничего у него не вышло. Не было у него никаких способностей к иностранным языкам. Не таковы были «иностранные слова» Зераха, которые дед выучил в последние недели и начал часто ими пользоваться. Зерах, как и все обитатели дома, не любит Вильгельмину. Как только она возникает в столовой, Зерах предупреждает деда: «Тихо... Шикса пришла...»
Вильгельмина готовит яблочный пирог к обеду. Можете к этому отнестись, как вам захочется, одного нельзя отрицать, что в готовке пирогов нет ей равных! Она уже приготовила тесто и яблоки на круглом подносе, идет с ним к печи и становится перед ней на колени. Вот и настал час испытания для деда. Вильгельмина не стоит перед ним во весь свой большой рост, а преклоняет перед ним колени, щеки ее гладки и румяны, словно бы протянуты к нему. У деда давняя привычка – щипать за щечку молодых служанок, и не было ни одной из них в доме Леви, которая не подставляла ему щеки. Но только не Вильгельмина! Преклонила она колено у печи, и на стене тень ее молодого лица. Но дед не смотрит на ее румяное лицо, а на тень. И снова в душе его – слова Зераха на идише:
– А Зереш! А маршаат! А антисемитке! – Злыдня! Вражина! Антисемитка!
И дед награждает про себя ее этими кличками, и желание ущипнуть ее за щеку исчезает.
– Вильгельмина, я хочу тебе сказать, что у нас в доме не запирают буфет. Все сладости дети могут свободно брать. Тебе следует привыкнуть к правилам в нашем доме. Детей не следует ограничивать в еде.
Вильгельмина уже вернулась к столу – убрать остатки теста, и тряпка в ее руке – как знамя, вызывающее к бою.
– Кто не наказывает сына – тот его не любит.
Дед отступает на шаг. Первый раунд он проиграл сентенциям Вильгельмины. Теперь он набирается сил к следующему раунду. Но вместо поварихи атакует садовника.
– Почему ты не покупаешь елку на рынке? – нападает он на старика, который вошел в кухню замерзший, весь в снегу, волоча за собой срубленную елку. – Почему ты рубишь ее в нашем саду?
– Ах, уважаемый господин, – улыбается старик, идя к рукомойнику, отряхнуть снег с рукавиц, – даже если каждый год рубить по елке, они не закончатся до скончания века.
Достает дед роскошную сигару из коричневого портсигара и угощает садовника. Вспышка вечности прокралась со словами старика в сверкающую чистотой кухню Вильгельмины. Снова желание боя погасло в сердце деда, как и предыдущее желание, ущипнуть за щеку повариху. Снова не лежит его душа приноровить ее дух к духу дома. Хотя он не считает, как Фрида, что следует уволить Вильгельмину, но вдруг ловит себя на словах, которые сами вырвались у него:
– Вильгельмина, детка, я пришел сюда сказать тебе, что в рождественский праздник ты получишь отпуск, чтобы провести его в кругу твоей семьи.
– Нет, сударь, – наконец, отвечает Вильгельмина без всякой сентенции, – нет, в моем договоре написано четко, что в первую половину первого года мне не причитается отпуск. Договора, сударь, я не нарушаю. Останусь здесь и приготовлю праздничную трапезу.
– Но Вильгельмина, как можно? Тоска по своей семье в праздник принесет тебе много горечи...
– Сударь, долг – прежде всего!
Итак, по второму кругу дед снова потерпел поражение, и ничего ему не осталось, кроме последней уловки, о которой до этой минуты он и подумать не мог:
– Вильгельмина, знаешь ли ты, что твое присутствие в нашем доме на Рождество не обязательно. Ты не должна готовить праздничную трапезу. Мы ведь евреи, и не празднуем христианские праздники.
Старый садовник вперяет в деда потрясенный взгляд: роскошные трапезы на Рождество все годы были в доме Леви, и большая радость царила за столом. Но старик молчит.
– Что бы ни было, сударь, – решительно отвечает Вильгельмина, – праздничная трапеза или будничная, отпуска я не возьму. Ничего из рук вон выходящего не сделаю. Я с верностью выполняю то, что написано в договоре.
Ночь безмолвна. Дремлет скит.
Сладок сон. Лишь он не спит.
Спят святые, день поправ.
Парень молод и кудряв,
Прямо с неба, среди рос,
К нам идет Иисус Христос.
К нам идет Иисус Христос.
У дома стоит шарманщик. Рядом с ним девочка в обносках.
– Заведи их в кухню, – приказывает дед, угости их горячими напитками.
– В мою кухню? – вскрикивает Вильгельмина. – Нищие, просящие милостыню, у меня в кухне?
– Я возьму их в свою комнату, – торопится садовник вывести деда из неловкого положения. Третий раз дед терпит поражение, и опускает голову.
– Эта женщина меня расслабляет, – думает он и оставляет поле боя.
Глава двадцать вторая
В комнате Барбары сверкает елка множеством лампочек, а в кабинете доктора Блума горят свечи ханукии. Оба весьма довольны.
Никогда у Барбары не было такого хорошего настроения на праздник Рождества. Стол у нее может рухнуть под количеством подарков, которыми одарил ее доктор. И это не просто – подарки. Многие из дорогих вещей покойной госпожи подарены Барбаре. Но всего дороже ей – сам доктор. Он тоже очень изменился. Обычно в Рождество он ограничивался коротким поздравлением и запирался в своем кабинете. В это году он зашел к ней в комнату и долго не отводил взгляда от мигающей огоньками елки.
Лицо его был мягким и отзывчивым. Ей казалось, что дух Гертель снизошел на него, увлек его в далекое забытое прошлое. Но тут же она поняла, что ошиблась. Не Гертель царила в ее мыслях, а она, Барбара. Он извлек из кармана красное жемчужное ожерелье, из сокровищ уважаемый госпожи, и с доброй улыбкой надел Барбаре на шею:
– На память, Барбара. Никогда не забывай Блумов, – и пошел к себе в кабинет, к своим свечам. Она чувствовала ожерелье на своей шее, как некий талисман от всего дурного. И тут же ей стало ясно, что она должна сделать. Она заторопилась в комнату покойного, старого господина, подняла голову в сторону большого его портрета над комодом, и губы ее зашевелились в молитве:
– Душа ваша, господин, вошла в него, дух ваш.
В комнате царил мрак. Снаружи облака обложил небо, и лишь свет луны просвечивал их изнутри. Сияние многих елок мерцало отражением из окон. Слабый отсвет лежал на портрете старого господина, и лицо его как бы тоже было окружено нимбом тайны. Барбара с трепетом опустила голову, губы ее шевелились:
– Вы охраняли нас от трагедии. Прошу вас, храните нас и в дальнейшем.
Ветер ворвался во двор, в клочья разорвав молитвенный покой, заметая тонкие столбы света, струящиеся из окон. Нимб света вокруг старого господина покачнулся, и Барбара содрогнулась от страха. Господи на небесах, Иисус и святая Дева, старый господин дал ей знак, что исполнит ее просьбу. Не будет трагедии! Барбара вздохнула с облегчением и вернулась в свою комнату, к елке. Раньше она не пела рождественских песен, чтобы не оскорбить его Бога, да и своего тоже. Все годы она старалась, чтобы их противостоящие друг другу Боги жили отдельно, в его и в ее комнате.
– Иисусе, Мессия приходит, – запела она слабым голосом, ибо на душе ее было радостно.
Доктор в своем кабинете тоже доволен. Свечи в честь Хануки горят на его письменном столе в последний день праздника. Сидя в кресле, доктор держит в руках письмо от сына. Срочное письмо принес специальный посыльный, сразу с наступлением праздника.