о – портрет Иоанны. У стены, напротив ее головы, большой портрет Гете, образец скульптуры поэта, который должен быть поставлен среди переулков. Светящаяся елка на столе. Неожиданно – стук в дверь. И без приглашения в мастерскую врывается Нанте Дудль с большим фарфоровым стаканом. На подносе – роскошный жареный индюк, распространяющий аромат...
– Не мешаю вам, не дай Бог? – говорит он, стоя в дверях, – принес вам праздничный подарок.
– С праздником, Нанте, – берет Оттокар индюка из рук друга.
– С Рождеством!
Клотильда обращает на Нанте свои красивые глаза. Из уважения к гостю поднимается среди подушек, подвигается к краю постели, спуская босые ноги на ковер. Повязка на ее волосах сдвинулась, и толстая длинная коса соломенного цвета соскальзывает на грудь. Большие ее спокойные глаза, широкий и гладкий лоб и босые ноги – то, что осталось у нее от былой красоты. Глаза Оттокара смотрят на нее с улыбкой. Нанте Дудль явно ощущает слабость при виде такой сверкающей женщины, и больной его желудок сжимается. В бессилии он опускается на стул и громко вздыхает:
– Иисус милосердный, в этот радостный рождественский праздник вы поздравляете меня. Этот праздник представляет меня таким, каким я еще никогда не был во все годы моей жизни! Какой же это праздник, если пьют лишь молоко? Ах, граф, какой унизительной становится человеческая жизнь из-за язвы желудка.
Стонет Нанте не только из-за язвы желудка. На него обрушилось столько бед. Он попал в больницу для проверки язвы как раз в дни выборов. Дни, когда он отсутствовал, супруга его добрая Линхен использовала для того, чтобы выгнать с большим скандалом с работы его родственника, одноглазого мастера. Причина: с приближением выборов мастер перестал охотиться за мышами и крысами, а все время разгуливал по ресторану, среди клиентов, и охотился за голосами для Гитлера. Глаза ее видели, и уши слышали, а такого она не терпит в своем доме. Встала и решительно выгнала его твердой рукой. Ах, Линхен, Линхен! Лучше следовало бы ей закрыть глаза и заткнуть уши. Ведь это все свалилось на ее шею. Вернулся Нанте Дудль из больницы без всякого улучшения язвы, и тут же перед ним предстала плоская госпожа Пумперникель, жена уволенного одноглазого мастера. Со слезами на глазах она сообщила Нанте, что мастер собирается жестоко им отомстить. Придет Гитлер к власти – они почувствуют тяжелую руку мастера! Линхен смеялась от всего своего доброго сердца. Как же это он сможет отомстить, нацисты потеряли на выборах столько голосов? Линхен с гордостью чувствовала, что внесла вклад в эту победу. Что ж, будет ждать мастер прихода Гитлера к власти, и отложит месть до конца времен. Но у Нанте язва давит на сердце, и ночи его превращаются в мучения. Город полнится слухами: со дня на день, в любой день Гитлер может быть назначен премьер-министром, несмотря на поражение на выборах. Месть мастера близится! Нервы его ни к черту не годятся, и он не может успокоиться. Только губная гармоника немного успокаивает его. Он достает ее в мастерской Оттокара и говорит слабым голосом:
– Желательно и нам спеть в день рождения Освободителя. Пойте, а я подыграю.
Ночь безмолвна. Дремлет скит.
Сладок сон. Лишь он не спит.
Спят святые, день поправ.
Парень молод и кудряв,
Прямо с неба, среди рос,
К нам идет Иисус Христос.
К нам идет Иисус Христос.
Сначала голоса их звучали вместе с гармоникой, затем она отделилась от них и зарыдала. Нанте изливает всю свою боль на маленькие елочные помигивающие свечи.
Клотильда вернулась в постель. Оттокар стоит посреди комнаты спиной к покрытому покрывалом идолу. Лишь река Шпрее сопровождает мелодию Нанте треском и грохотом льда.
– Иисус Христос приходит! Иисус Христос приходит!
Гармоника падает ему на колени. Он кладет ее в карман, встает со стула и говорит:
– Больше не буду вам мешать. Доброй ночи. С праздником! Внезапно взгляд его натыкается на портрет Иоанны, и он вскрикивает:
– Иисусе, граф, что вы сделали с маленькой чернявой девочкой? Сделали из нее настоящую женщину!.. Из маленькой, черной, худой... Ах, граф! – и выходит из комнаты.
– Что он сказал? – спрашивает Клотильда, подняв глаза на портрет. – Это лицо на моем теле – лицо существующей девочки?
– Да.
– Значит, ты приводил ее сюда позировать, чтобы соединить ее голову с моим телом – присоединить мое тело к ее голове?
– Я не рисую ни тебя, ни ее. Я рисую воображаемый образ, мечту.
– Воображаемый образ? Мечту? – она спускается с кровати, теребя косу, приближается к нему босиком. – Глупости, Оттокар! Не возникает человек из воображаемой мечты, а только из живого начала, из чего-то, что является настоящей плотью и кровью.
И она указывает на еще не созревшее лицо девочки и на свое – женское – тело.
– Она девочка, подросток. И ты дал ей мое тело, чтобы у тебя была женщина?
– Что ты во всем этом понимаешь?
– Все! В мужчинах я понимаю все.
Невидимая Иоанна стоит между ним и Клотильдой. На коленях прокралась между ними, и черные ее глаза смотрят на него с беспокойством. Смятение и беспокойство. Душа его неспокойна! Душа извиняется перед ней. Никогда он даже не думал осквернять ее молодую наивную душу страстями. Никогда в его воображении не возникало ничего, кроме прикосновения к юной коже. Кроме ощущения ее маленького лица в его ладонях. Он любит эту девочку любовью, лишенной вожделения и греховности. Он видит ее сидящей здесь, на скамеечке, напротив тела Клотильды, и молодость ее и еще детское лицо овевают ее худое тело одиночеством, границы которого невозможно уловить. Клотильда рядом с ним, почти лицом к лицу, он обоняет запах ее тела, аромат сильного зверя, здорового и красивого.
– Я люблю таинственность роста, – говорит он, поворачиваясь к портрету Иоанны.
Клотильда смеется и еще ближе придвигается к нему. Тело ее уже начинает морщиниться, особенно на шее видны знаки возраста.
Она проводит рукой по морщинам шеи:
– Таинственность роста в глубине тела, обреченного увяданию. Это и есть тайна того, что мужчины любят многих и разных.
– Любят многих, чтобы любить одну, – шутит Оттокар, пытаясь переменить тему.
– Что это за любовь? Многие в образе одной?
– Небо и земля. Земля благословенна плотью и кровью, а сердце тянется к небу. Человек ступает по земле и любит поднимать взор к сиянию звезд.
– Я голодна, – неожиданно поворачивается Клотильда к нему спиной.
Сели к столу трапезничать, разрезали на солидные куски индюка Нанте. Клотильда держит в руках бок индюка, вгрызаясь в него белыми крепкими зубами. Капли жира – на ее подбородке. Оттокар охватывает ее руку с куском мяса, она смеется. Вырывает из ее рук индюшачий бок и швыряет его на тарелку. Вскакивает рывком со стула так, что стул опрокидывается на пол, обнимает ее, прикладывает холодную щеку к ее пылающему лицу, она смеется, и дразнит его:
– А где же небесные звезды?
– Нет у меня сейчас тяги к звездам, – и он впивается зубами в ее горячие губы.
– Меня мучит жажда, – восклицает она, пытаясь выпутаться из его объятий.
Они чокаются стаканами. – Пей, Оттокар, пей со мной, вино и радость оттесняют лапы смерти, – И она обвивает косой его шею.
За окнами река трещит льдами.
Доктор Ласкер стоит у темного окна. Ветер сильно треплет липы во тьме переулка. Даже в рождественскую ночь горит красный фонарь, освещая вывеску: «Опасно! Строительная площадка!»
Полночь минула. Огоньки елок в окнах погасли. Филипп поднялся с теплой постели – бросить взгляд на холодную ночь. Сна нет ни в одном глазу. Лежа в постели, он ворочался с боку на бок от тяжести размышлений. На столе все еще лежало письмо от Кристины, которое она положила в ту ночь, когда ждала его прихода, а он стоял с Отто около красного фонаря, наблюдая за ее тенью в окне. В ту ужасную ночь, когда он вернулся из дома Леви с душевно уязвленным, квартира была пуста. От Кристины осталась лишь вмятина ее головы на подушке и письмо на ночном столике. Она ждала его, чтобы окончательно расстаться с ним. Кристина оставила Берлин и вернулась к родителям.
«... Я оставалась рядом с тобой много месяцев, хотя знала, что ничего не значу для человека, который для меня был всем».
Он держал в руках письмо, и глаза еще всматривались во вмятину от ее головы на подушке, но душа его была слишком уязвлена, чтобы продолжать переживать ее боль. Со всей решительностью сказал он себе, что ничего ей не должен. Никогда он ей не говорил о любви к ней, и не давал ей никаких надежд и обещаний. Затем, пустая подушка Кристины обернулась пустым креслом Эдит. Никакие разумные доводы не спасут его от боли. «Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – перевернул он душе слова Кристины. Он закусил губы и порвал письмо Кристины в клочки. Но, глядя на обрывки письма, разбросанные по полу, сильно взволновался. Встал на колени – собрать эти обрывки и сложить их снова. Сложил и продолжил чтение разорванного письма.
«...Но я всегда чувствовала и знала,, что ты не выдаешь себя за того, кто ты есть на самом деле. Есть что-то в твоей жизни, что отчуждает тебя от самого себя, настоящего. Я тешила себя мыслью, что смогу помочь тебе вернуться к себе. Надеялась, что придет день, ты найдешь свою личность, и тогда...»
«Придет день, и ты найдешь свою личность», – слова эти не давали покоя его душе.
Глаза его шарили во тьме, как и слова, которые шарили в памяти в поисках слабого места, чтоб сильнее его уязвить.
«Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – мучил его вид пустого кресла Эдит и слова Кристины.
В последние недели он делал невероятные усилия, пытаясь преодолеть самого себя. Он знал, что ничто не принесет успокоения его душе, кроме работы. И занимался ею с утра до ночи, особенно общественными делами. Брал на себя любое дело, изнуряя себя до предела, и покой усталости оборачивался отупением чувств. Только смутное ощущение дремлющей боли не отступало от него. В дом Леви с тех пор нога его не ступала. Два раза звонил ему Гейнц, два раза – дед, и два раза – Фрида. Но он дал жесткое указание секретарше, не звать его к телефону, если позвонят члены семьи Леви. Для них у него нет свободного времени.