Недвижно стоит Филипп у окна, пытаясь расшифровать ночные звуки и шорохи. Трактир Флоры все еще сверкает всеми огнями, и пьяные голоса несутся оттуда. Знает Филипп, что сегодня Тильда венчается, и какие беды у старой матери: «Есть еще беды, кроме моих...»
Из темноты возникает пара, останавливается в обнимку у красного фонаря. Пара скрывается в переулке, и Филипп прижимается лицом к стеклу, следя за ними.
«Я не согрешил, но любовь моя была неискренней. Ничего уродливого нет в моей страсти к ней. И все же, из-за этой страсти мои действия обрели форму, приносящую боль. Большая и чистая любовь привела меня к вещам запрещенным. Для нее все мои действия были двуличными в последние годы. С одной стороны – чистый и прямодушный. С другой – отталкивающий и грешный. Любовь эта забрала у меня мою истинную суть. И я обрел душу, подобную ей и ее окружению. Она сделала меня чуждым самому себе, предавшим свою семью и веру».
«Снова лишь о себе, только о себе!» – слышит он голос Кристины в своей душе. «Как же вернуться к себе? Как? Если я только и жажду сбежать от себя в любой миг, и сделать это от всей души».
Филиппу кажется, что он ощутил на губах вкус льда.
Крики пьяных доносятся с улицы. В свете фонаря возникают Ганс Папир, долговязый Эгон, Шенке и Пауле. Остановились, и коричневые их мундиры освещены красным светом фонаря.
Филипп прижался носом к стеклу окна. Ему кажется, что этот шум на улице странным образом облегчает ему настроение. Он открывает окно, ощущает сильный ветер, соответствующий буре его души, и высовывает голову в сторону орущих мужчин.
– Иисус Христос приходит! – поет Ганс Папир.
– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! – становится перед ним навытяжку Эгон, его заместитель.
Горизонт наполняется шумом, словно катятся в него огромные тяжелые камни. Обрывки ругательств доходят до ушей Филиппа.
– Я говорю вам, – кричит Пауле, – с женщинами надо вести себя грубо и только силой. Только это они любят. Вот, что я вам говорю.
«Только силой, грубостью. Только это она любит!» – думает Филипп, слыша крики пьяного Пауле.
Да, дела Пауле и его, Филиппа, – близнецы-братья. Невероятный гнев и вражда вспыхивают в нем против Эдит. Чувство мести вызывает бурю в его душе. Охваченный гневом, он готов пойти вместе с уличными дебоширами…
И вдруг Ганс Папир ударяет ногой по красному фонарю. Летят осколки стекла. Злорадный смех во тьме ночи удаляется и исчезает... Нет больше красного света под липами.
– Они смеялись надо мной!
Он чувствует в груди боль глубокого унижения. Поставить, пусть даже мысленно, Эдит рядом с пьяными штурмовиками! Он просит у нее прощения за свой гнев и вражду к своей любви к ней. Куда еще приведет его эта любовь! В какие бездны зла!
«Снова только о себе!» – и он торопится закрыть окно.
– Нет! Нет! Путь единственный – идти против жизни в полный рост, быть готовым к любой боли, и не убегать от нее.
«Снова только себе!» «Снова только себе!»
Вернуться в семью. В свой плавильный котел. Спасти Розалию и всю их семью. Не предавать их. Не убегать от них. Не нарушать данные им обещания. Больше их не разочаровывать. Сделать для них все возможное. Не останавливаться ни перед чем. Любой слабый знак отступления, слабости, нанесет ущерб лишь ему самому. Все сбережения он отдаст им. Они оставят Германию в ближайшие месяцы, как он и обещал им.
Мысли Филиппа о семье, лечат душу. Он собирался вывезти их из Германии с помощью Эдит. Но он спасет их своими силами. Он больше не нуждается в помощи дома Леви.
И он отрывается от окна. В темноте ощупью ищет дорогу к постели. Садится на нее, и смотрит в ночь. Густой снег валит в окно.
– Каким ты стал красивым, Вольдемар! – верещит попугай Шпацхена. Он в клетке. Клетка в руках Бумбы.
– Доброй ночи, мальчик, – нагибается Фрида и целует его в лоб, – хороших тебе снов, дорогой.
Бумба с попугаем выходит из комнаты. Он все время носит его с собой из страха перед Вильгельминой. Этот новый, веселый, не живет в столовой, как предыдущий, умерший. Живет он в комнате Бумбы и всегда находится под его наблюдением и защитой. Когда Бумба уходит в школу, попугай переходит в комнату старого садовника, там он тоже чувствует себя в безопасности. Руки Вильгельмины туда не дотянутся. Из-за нового попугая Бумба все еще не присоединился к Движению своего друга Иче. Он не может покидать дом надолго, как Иоанна. Дед не смог его убедить, что руки Вильгельмины не пролили кровь несчастного прежнего попугая. Охрана нового веселого попугая это большая война Бумбы с Вильгельминой.
В комнате Фриды сияет елка, как во все годы. И все – из-за Вильгельмины. Фрида заупрямилась, и ни за что не хотела стоять у елки рядом с Вильгельминой. Это вызвало много проблем, а дед проблем не любит. Но не увольнять же новую повариху. Дед не нарушает соглашений, точно так же, как и Вильгельмина их не нарушает. Тогда поставили елку в комнате Кетхен, и, конечно же, в комнате Фриды. И все члены семьи ходили из комнаты в комнату. Каждый год устраивали на Рождество роскошную трапезу в доме Леви. Фрида, Эмми, Кетхен и старый садовник были гостями семьи, сидели за общим столом, и кудрявые девицы их обслуживали. В этом году все изменилось. Дед не смог убедить Вильгельмину, что у них в доме не устраивают рождественскую трапезу, ибо они – евреи. Все собрались в комнате Фриды, и не она их обслуживала, а они – ее. Вильгельмину не пригласили, и жаловаться ей не на что. К тому же, в последние дни, Фрида получила подкрепление. Агата гостит в доме Леви. Она осталась в одиночестве на усадьбе. Дед выгнал Руди на все четыре стороны, и не хотел оставить Агату одинокой на усадьбе. Две женщины, которые все годы соревновались, кто лучше ведет хозяйство, объединились в ненависти к Вильгельмине.
– И я сказала ей, – качается Агата на кресле-качалке Фриды, полная иронии, – Ты умеешь готовить? Ты не повариха, а сапожник. Так варят? Открытая книга у кастрюли? Каждое блюдо по книжному рецепту. Мерит, взвешивает, ведет какие-то счеты. Я сказала ей: готовка это не мера и взвешивания, а чувство.
– Именно, – соглашается Фрида, – дело чувства, а этого у нее нет.
– Хватит! – ударяет дед кулаком по столу. – Хватит злословить. Что мы, каждый вечер будем говорить о Вильгельмине? Нет иной темы в этом доме?
Гневный окрик деда установил тишину в комнате. Губы всех поджались, лица замкнулись. Дед ищет Зераха. Все последние недели Зерах спасал его от всяких неловкостей и неприятностей. Как только возникает долгая пауза, тот мгновенно начинает рассказывать какую-нибудь веселую байку о Палестине. Члены семьи Леви любят эти байки. Но Зераха нет. Именно, в этот момент, когда он нужен позарез! Зерах и Иоанна находятся в зимнем лагере Движения. Обводит дед взглядом все лица, и не находит достойного, чтобы на нем сосредоточиться. Агата погружена без движения в кресло-качалку. Фрида возится со свечами, и на лице ее никакой праздничности. Старый садовник, как обычно, рассматривает свои руки, погруженный в размышления. Франц, кудрявые девицы и Фердинанд, даже Кетхен, все выглядят существами, пережевывающими безмолвие, как пищу, которую трудно разжевать. Только на лицах Эрвина и Эдит отражается праздник. Эрвин опирается на подоконник и не отрывает взгляда от ее красивого спокойного лица. Гейнц с трудом встает с кресла и тянет ноги в сторону елки, наливает себе рюмку водки. Дед смотрит на него и пускает в его сторону струю сигарного дыма, пока не чувствует, что в горле щиплет, и разражается громким кашлем. Мгновенно головы всех поворачиваются к нему, и он чувствует неловкость от этого внимания. Встает и направляется к елке. Рядом с ней стоит патефон, подаренный дедом Фриде на это Рождество.
«Тихая ночь в Индии дальней...» – звуки заполняют комнату, и лица всех смягчаются, кроме лица Фриды.
– Ой! – говорит дед, стараясь умерить горечь Фриды.
– Здесь! – продолжает дед, видя, что лицо Фриды все еще хмуро.
Эти два слова дед выучил у Зераха, часто использующего их в своих байках. Теперь дед хочет этими словами начать свою очередную байку.
– Однажды в Рождество, в моем городе, в дни моего детства, когда я находился в церкви...
Эдит встает. Эдит осмеливается прервать байку деда на полуслове. Такого еще не случалось в доме Леви! Но в это Рождество никто этому не удивляется, даже сам дед. В это Рождество все может случиться.
– Дед, час поздний, Фрида трудилась весь день. Дадим ей отдохнуть. Все мы устали. – И перед тем, как покинуть комнату, подходит к Фриде, нагибает голову и целует ее в щеки, – С праздником, Фрида. Спасибо тебе за все доброе, чем ты оделила нас в течение этого года.
То, что должен был сделать дед в этот вечер, сделала Эдит: лицо Фриды посветлело! Ее шершавая старая рука охватывает мягкую руку Эдит и прижимается к ней, пока не вскакивает дед и обнимает их обеих:
– С праздником! Поздравляю всех с праздником!
Дверь захлопывается за Эдит и Эрвином.
– Подожди минуту, пока я тебя не позову, – говорит она у дверей их комнаты.
Когда она позвала его, в комнате маленькая елка сверкала на столе. Электрический свет был погашен, и комнату освещали свечи.
– Ты зажгла свечи в честь такого грешника, как я? – он рассмеялся.
Под елкой новое светлое пальто из верблюжьей шерсти.
– Это пальто сменит твою старую куртку, – и она прижалась к нему, как бы прося всем телом принять ее подарок.
– Как ты смогла угадать мой размер?
– Гейнц сопровождал меня за покупкой. У него такой же размер, как у тебя.
Он снял пальто и извлек из кармана маленькую бархатную коробочку. В ней – золотое широкое кольцо, свитое из золотых листьев. Она кладет его на ладонь и протягивает к пламени свечей.
– Венчальное кольцо, – счастливо смеется она, глядя на игру света и теней на кольце.
– Наши души повенчаны, – говорит он, надевая кольцо ей на палец. Сухие его губы прижимается к ней. Какой-то легкий тон отчуждения слышится в его голосе, и рука ее падает, как бы отмечая: до сих пор и не дальше. И тут слышится обрывочный птичий голосок среди ветвей де