У аль-Эфенди рука с четками сжалась в кулак, и он закричал:
— Какого имения?
— Большого имения! Не сердитесь, господин управляющий! Огромный надел земли, который принадлежит нашей улице, возделанные участки и пустырь вокруг. Имение аль-Габаляуи, господин управляющий!
Глаза аль-Эфенди сверкнули злобой.
— Это имение моего отца и деда. Какое отношение к нему имеете вы? Вы сами наплели небылиц и поверили в них. Какие у вас доказательства?
Раздался ропот, в котором выделялись голоса Даабаса и Тамархенны:
— Это все знают!
— Все знают?! И что же? Если вы будете распускать слухи, что мой дом принадлежит вам, этого будет достаточно, чтобы отнять его у меня?! Ваша улица — известные любители гашиша. Скажите, когда это вы получали доходы с этой земли?
Все молчали.
— Наши отцы получали, — отозвался Хамдан.
— Доказательства?
— Они рассказывали нам, и мы верили, — снова ответил Хамдан.
— Наглая ложь! — завопил аль-Эфенди. — Убирайтесь, пока вас не выгнали!
— Покажи нам десять условий! — решительно заявил Даабас.
— С чего бы? Кто вы такие? Какое вы имеете к этому отношение?
— Мы имеем право.
Тут из-за дверей раздался голос Ходы-ханум[8], жены управляющего:
— Брось с ними разговаривать! Иди в дом! Охрипнешь, споря с ними.
— Иди сюда, госпожа Хода! Прими участие! — позвала ее Тамархенна.
Срывающимся от возмущения голосом Хода-ханум вскричала:
— Что за ругань средь бела дня!
— Да простит тебя Всевышний! — недовольно сказала Тамархенна. — Только наш дед, который закрылся от нас, и сможет рассудить.
Даабас вскинул голову и громко прокричал:
— Аль-Габялауи! Посмотри, как мы живем! Ты бросил нас на милость того, кто милости не знает.
Слова Даабаса прогремели так, что все подумали — их услышат в доме деда. Задыхающийся от злости аль-Эфенди негодовал:
— Убирайтесь! Вон отсюда!
— Пошли! — нетерпеливо бросил Хамдан.
Он сдвинулся с места и пошел к воротам. Все молча последовали за ним, даже Даабас. Однако Даабас поднял голову еще раз и так же громко прокричал:
— Аль-Габаляуи!
27
Лицо аль-Эфенди пожелтело от злости. Он вернулся в зал, где, насупившись, сидела его жена.
— На этом не кончится, — сказала она. — Вся улица будет это обсуждать. Если уступим, пиши пропало.
— Чернь! — брезгливо ответил аль-Эфенди. — Чернь, жаждущая завладеть имуществом. На этой улице, кишащей как пчелиные соты, никто не сможет доказать свое происхождение.
— Надо уладить это дело. Вызови Заклата, придумайте с ним что-нибудь. Заклат получает с нас долю, ничего не делая. Позови его, пусть отрабатывает деньги.
Аль-Эфенди долго смотрел на нее, прежде чем спросить:
— А Габаль?
— Габаль?! Габаль воспитан нами, — успокоила она его. — Он наш сын. У него нет другого дома, кроме нашего. Он не знается с Хамданами, и они не хотят признавать его. Считай они его своим, использовали бы его в своих делах. Будь спокоен на его счет! Габаль сейчас вернется от арендаторов и будет участвовать в совете.
Заклат явился по требованию управляющего. Это был мужчина среднего роста, полный, крепкий, с крупными грубыми чертами и шрамами на подбородке и шее. Они сели рядом, и Заклат сказал:
— До меня дошли плохие новости.
— Как быстро расходятся дурные вести! — с раздражением заметила Хода.
Аль-Эфенди бросил на Заклата хитрый взгляд.
— Это удар не только по нашей чести, это задевает и тебя, — сказал он.
— Уже долгое время никто не брался за дубинку, давненько не было кровопролития, — зарычал Заклат.
Хода улыбнулась:
— Что за гордецы эти Хамданы! Среди них нет ни одного богатыря, и тем не менее самый жалкий из них мнит себя господином.
— Торговцы и попрошайки! — отозвался Заклат с презрением. — Ни одного надсмотрщика из их гнилого рода не вышло!
— Что будем делать, Заклат? — спросил аль-Эфенди.
— Давить как тараканов!
Эти слова и услышал Габаль, вошедший в зал. После прогулки на свежем воздухе щеки у него порозовели. В его гибком сильном теле чувствовалась юношеская легкость, лицо выглядело открытым, в особенности благодаря прямому носу и большим умным глазам. Он почтительно поздоровался со всеми и начал рассказывать об участках, которые ему удалось сегодня сдать в аренду. Однако Хода-ханум прервала его:
— Садись, Габаль. Мы ждали тебя для одного важного дела.
Габаль сел, в его взгляде отразилась неловкость, которая не осталась незамеченной Ходой.
— Я вижу, ты догадываешься, чем мы так озабочены.
— На улице все об этом говорят, — тихо ответил он.
Хода взглянула на мужа и прикрикнула:
— Слышал? Все ждут, как мы поступим.
Черты Заклата стали еще безобразнее, и он сказал:
— Это пламя можно потушить одной горстью земли. Мне уже не терпится!
— Тебе есть что сказать, Габаль? — повернулась к нему Хода.
Скрывая свои чувства, Габаль уставился в пол.
— Все в ваших руках, госпожа, — ответил он.
— Мне важно знать твое мнение.
Он долго раздумывал под пристальным взглядом аль-Эфенди, Заклат же смотрел на него свысока.
— Госпожа, я ваш воспитанник, вашей милостью. Я не знаю, что сказать. Я лишь один из Хамданов.
Хода резко ответила:
— Почему ты говоришь о Хамданах? Среди них нет ни твоего отца, ни матери, никого из твоих родственников!
Аль-Эфенди ухмыльнулся, но ничего не произнес. На лице Габаля отразилось мучение, которое он не в силах был скрыть.
— Мои отец и мать из рода Хамдан, — ответил он. — Этого никто не может отрицать.
— Как я разочарована в сыне… — проговорила Хода.
— Господи! Ничто на свете не может поколебать моей преданности тебе. Но факт есть факт, и ничего нельзя изменить.
Теряя терпение, аль-Эфенди поднялся и обратился к Заклату:
— Не слушай этих пререканий! Не трать время попусту!
Заклат поднялся с улыбкой. Ханум украдкой посмотрела на Габаля и сказала:
— Держи себя в руках, Заклат! Мы хотим проучить их, а не уничтожить.
Заклат ушел. Аль-Эфенди бросил на Габаля взгляд, полный упрека, и с сарказмом спросил:
— Значит, ты, Габаль, из рода Хамдан?
Габаль предпочел промолчать. Хода пожалела его:
— Всей душой он с нами. Просто перед Заклатом он не смог отречься от своей семьи.
С нескрываемой грустью Габаль сказал:
— Они так несчастны, госпожа, хотя у них благороднейшее на этой улице происхождение.
— Какое может быть происхождение на этой улице? — вышел из себя аль-Эфенди.
Габаль, посерьезнев, ответил:
— Мы — сыновья Адхама. И дед наш все еще жив. Да продлит Всевышний его годы!
— А кто докажет, что именно он его сын? Может, так и поговаривают, но не стоит это использовать, чтобы отнимать у людей имущество.
— Мы не желаем им зла, — добавила Хода, — если только они не жаждут наших денег.
Решив закончить этот разговор, аль-Эфенди обратился к Габалю:
— Иди работать! И не думай больше ни о чем, кроме работы!
Габаль спустился в сад и направился в контору. Он должен был записать в журнал все договоры на аренду и подвести счета за месяц. Но, расстроенный, он не мог сосредоточиться. Непонятно за что, Хамданы его недолюбливали. Он чувствовал это и вспоминал, как холодно его встречали в кофейне Хамдана те несколько раз, когда он там появлялся. Но еще больше его огорчало то зло, которое замышлялось против них, больше, чем их пренебрежительное отношение к нему. Он хотел отвести от них беду. Если бы не его любовь к дому, где его приютили и воспитали как родного сына! Что бы с ним сейчас было, если бы не жалость Ходы? Двадцать лет назад Хода-ханум увидела барахтающегося в луже голого малыша. Она остановилась и долго любовалась им, пока ее сердце, лишенное радости материнства, не наполнилось нежностью к этому ребеночку. Она приказала отнести его к ней в дом, он же не переставал плакать от страха. Ханум навела справки и выяснила, что мальчик сирота и находится на попечении торговки курами. Ханум пригласила ее к себе и попросила отказаться от ребенка в ее пользу. Та охотно согласилась. Так Габаль стал воспитываться в самом лучшем доме улицы, доме управляющего, окруженный его заботой и материнской любовью ханум. Его отдали в школу, где он научился читать и писать. А когда он достиг совершеннолетия, аль-Эфенди поручил ему вести дела имения. Все арендаторы стали обращаться к нему не иначе, как «господин помощник управляющего», и провожать взглядами, полными почтения и восхищения. Жизнь, казалось, была к нему благосклонна и обещала стать еще прекраснее. Но тут взбунтовались Хамданы. Габаль осознал, что он больше не единое целое, как думал все это время. Стало очевидно, что его нутро расколото надвое. Одна часть его души была предана матери, другая в замешательстве вопрошала: «А как же Хамданы?!»
28
Зазвучал ребаб[9] начиная рассказ о гибели Хумама от рук Кадри. Глаза слушателей с тревогой устремились на поэта Радвана. Сегодняшняя ночь будет не такая, как все. Эта ночь — продолжение бурного дня. И многие из рода Хамдан задавались вопросом: так ли мирно она закончится? Квартал окутала тьма. Даже звезды спрятались за осенними облаками. Свет струился только из щелей закрытых окон и шел от фонарей ручных тележек, брошенных в разных частях квартала. Во всех углах галдели мальчишки, слетевшиеся на огоньки. Тамархенна расстелила мешок перед одним из домов Хамданов, уселась и стала напевать:
У ворот нашего квартала стоит кофейня Хасана.
Время от времени пронзительно орали коты, то ли дравшиеся за еду, то ли соперничавшие за кошку. Голос поэта дрогнул, когда он запел: «И крикнул Адхам Кадри в лицо: Что ты сделал с братом своим?». В этот момент в кругу света, который отбрасывал фонарь при входе в кофейню, появился Заклат. Он возник так внезапно, будто отделился от тьмы. Заклат стоял, нахмурившись, бросая всем вызов, ненавидящий и ненавистный. Глаза его горели злостью, а кулаки угрожающе сжимали дубинку. Он обвел посетителей кофейни тяжелым высокомерным взглядом, словно надоедливую мошкару. Слова застряли у поэта в горле, Далма и Атрис вмиг протрезвели, Даабас и Али Фаванис перестали перешептываться. Абдун застыл на месте. Рука Хамдана нервно сжала мундштук кальяна. Наст