— Но это же благо, Адхам! Это такое важное дело, которое может принести тебе огромную пользу, о которой ты и не мечтаешь.
— До сих пор это приносило мне лишь неприятности… Начиная с истории с Идрисом.
Она улыбнулась, но в ее улыбке не было радости, а в глазах промелькнула озабоченность.
— Взгляни на наше будущее так же, — сказала она, — как ты смотришь на это небо, деревья и птиц.
С тех пор Умайма всегда сидела рядом с ним в саду, редко при этом сохраняя молчание. Однако Адхам привык к ней, привык слушать ее вполуха или совсем не обращать на нее внимания; иногда брал свирель и наигрывал то, что соответствовало его настроению. Положа руку на сердце, он мог поклясться, что все идет прекрасно. Даже с беспутством Идриса смирились. Но болезнь матери становилась все тяжелее. Она мучилась страшной болью, и сердце его от этого сжималось. Она часто звала его к себе и горячо благословляла. Однажды она стала умолять его: «Молись Господу, чтобы он уберег тебя от зла и наставил на праведный путь». В тот день она долго не отпускала его от себя. То стонала, то звала его, то напоминала свой завет, пока не испустила дух у него на руках. Адхам и Умайма горько заплакали. Пришел аль-Габаляуи, пристально посмотрел в лицо покойной и с уважением накрыл ее тело саваном. Его острые глаза стали печальными и наполнились тоской.
Как только жизнь Адхама начала возвращаться в привычную колею, он столкнулся с ничем не объяснимой переменой в поведении Умаймы. Жена больше не выходила с ним в сад. Ему это не нравилось, хотя раньше было бы наоборот. На его вопрос о причине она отговорилась занятостью и усталостью. Он заметил, что она охладела к нему, а если и позволяла дотронуться до себя, то настоящей страсти с ее стороны он не встречал, как будто она делала ему одолжение, превозмогая себя. Он задавался вопросом: в чем дело? Однако его любовь была настолько сильной, что возобладала над всеми другими чувствами. Он думал, что мог бы быть с ней строже, и иногда ему хотелось вести себя с ней именно так, но бледный и разбитый вид жены, ее чрезмерная уступчивость останавливали его. Порой она казалась расстроенной, порой растерянной, а однажды он неожиданно увидел в ее глазах отвращение, и это одновременно разозлило и напугало его. Про себя он сказал: «Потерплю еще немного, а если она не образумится, пусть убирается на все четыре стороны!»
Едва он сел перед отцом в его покоях, чтобы отчитаться за прошедший месяц, как тот, не слушая, пристально посмотрел на него и спросил:
— Что с тобой?
Адхам поднял голову, удивившись:
— Ничего, отец.
Отец прищурился и пробормотал:
— Есть новости у Умаймы?
Под проницательным взглядом отца он опустил глаза:
— С ней все хорошо, все в порядке.
— Говори правду! Что с тобой? — раздраженно бросил аль-Габаляуи.
Адхам упорно молчал, но, смирившись с тем, что от отца ничего не скроешь, признался:
— Она сильно переменилась, как будто стала чуждаться меня.
Глаза отца загорелись странным блеском.
— Между вами размолвка?
— Совсем нет.
Улыбнувшись, довольный, отец произнес:
— Дурак! Будь с ней помягче. Не дотрагивайся до нее, пока она сама тебя не позовет. Скоро ты станешь отцом!
6
Адхам сидел в конторе, принимая одного за другим новых арендаторов, выстроившихся в очередь, которая растянулась до самого выхода. Когда подошел черед последнего, в спешке и раздраженно, не отрывая головы от тетради, он спросил:
— Имя, уважаемый?
— Идрис аль-Габаляуи, — прозвучал ответ.
Адхам испуганно поднял голову и увидел перед собой брата. Ожидая нападения с его стороны, он вскочил, готовый защищаться. Но Идрис предстал совсем другим: тихий, смиренный, поистрепавшийся, словно намокшая накрахмаленная рубаха. Его не стоило бояться, новый образ его был печальным. Несмотря на то, что вид брата погасил в сердце Адхама старые обиды, он не мог в это окончательно поверить и сказал осторожно, будто вопрошая:
— Идрис?!
Идрис склонил голову и ответил неожиданно мягко:
— Не бойся: я лишь твой гость в этом доме, если ты будешь милостив ко мне.
Неужели эти покорные слова исходят из уст Идриса? Или его так изменили страдания? Но кротость Идриса так же огорчает, как гордыня. Не станет ли прием Идриса в доме вызовом отцу? Ведь он пришел без приглашения. Но Адхам уже указывал брату рукой присесть на стул рядом с ним. Они уселись, удивленно обвели друг друга взглядом, и Идрис сказал:
— Я проник сюда с толпой арендаторов, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз.
— Тебя никто не заметил? — с тревогой спросил Адхам.
— Из домашних меня никто не видел. Будь уверен! Я пришел не для того, чтобы навредить тебе. Мне нужна твоя милостивая помощь.
От волнения Адхам отвел глаза, кровь прилила к лицу.
— Ты, наверное, удивлен, как я изменился, — продолжил Идрис. — И спрашиваешь: куда подевались его высокомерие и заносчивость? Так знай: мне выпало столько страданий, что врагу не пожелаешь. Но несмотря на это, я пришел к тебе в таком виде, потому что такие, как я, забывают о гордости перед лицом доброты.
— Да поможет тебе Всевышний, как и всем нам! — пробормотал Адхам. — Как же мне горько слышать о твоей судьбе!
— Я должен был предвидеть все с самого начала, но гнев лишил меня разума. Я пропил свою честь, а бродяжничество и вымогательство лишили меня человеческого облика. Мог ли ты предположить такую низость в своем старшем брате?
— Что ты! Ты был самым лучшим, благороднейшим из братьев.
Мучаясь, Идрис произнес:
— Я раскаялся в содеянном. Теперь я потерянный человек. Я скитаюсь по пустыне с беременной женой, и меня отовсюду гонят. Приходится добывать еду хитростью или отнимать.
— Ты разрываешь мне сердце, брат!
— Прости, Адхам! Я всегда знал, что у тебя добрая душа. Не я ли носил тебя младенцем на руках? Не я ли был свидетелем того, как ты взрослел? Я видел, насколько ты благороден и щедр. Будь проклят гнев, где бы он ни разразился!
— Да проклянет его Всевышний, брат!
Идрис вздохнул и продолжил, будто обращаясь к себе:
— Как я был несправедлив к тебе! Всеми несчастьями, которые постигли меня и еще постигнут, мне не искупить греха.
— Да облегчит твою участь Всевышний! Знаешь, я не терял надежды, что ты вернешься. Даже когда отец был зол, думал попытаться поговорить с ним о тебе.
Идрис улыбнулся, обнажив желтые гнилые зубы.
— Я знал об этом, я говорил себе: если просить отца, то только с твоей помощью.
Глаза Адхама заблестели.
— Я вижу, ты на истинном пути. Думаю, пришло время поговорить с отцом.
Идрис замотал лохматой головой в знак отчаяния.
— Тот, кто старше тебя на день, опытнее — на год. Я же старше тебя на десять лет. Отец ни за что не простит унижения. После того, что я сделал, он не пощадит меня. Нет у меня надежды на возвращение в Большой Дом.
Слова Идриса были правдой, и это заставило Адхама почувствовать неловкость и замешательство. Он пробормотал, расстроенный:
— Что я могу для тебя сделать?
Идрис снова улыбнулся.
— Не вздумай помогать деньгами! Я уверен в твоей честности как управляющего, а значит, если ты протянешь мне руку помощи, она будет из твоего собственного кармана, а я не приму этого. Сегодня у тебя жена, завтра будет ребенок. Я пришел к тебе, гонимый не нищетой. Я пришел, чтобы сообщить тебе о своем раскаянии, о том, что я был не прав, пришел в надежде вернуть твою дружбу. А еще у меня к тебе просьба.
Адхам внимательно посмотрел на брата.
— Говори, брат! В чем заключается твоя просьба?
Идрис склонился к нему, будто опасаясь, что и у стен есть уши, и сказал:
— Я хочу быть уверенным в своем будущем, ведь настоящего я лишился. Скоро я тоже стану отцом. Какова судьба моих детей?
— Я сделаю все возможное, вот увидишь.
Идрис в знак признательности похлопал его по плечу.
— Мне надо знать, лишил ли меня отец права на наследство.
— Я этого не знаю. Но если тебя интересует мое мнение, то…
— Меня интересует, — нервно прервал его Идрис, — не твое мнение, а мнение отца.
— Ты же знаешь, он ни с кем не делится тем, что у него на уме.
— Но ведь он высказал свою волю в завещании.
Не промолвив ни слова, Адхам закачал головой. Идрис не унимался:
— В этой бумаге все написано.
— Я понятия о ней не имею. Ты знаешь, в доме об этом никто ничего не знает. Дела я веду под строгим надзором отца.
Идрис грустно посмотрел на него.
— Бумага в огромной переплетенной книге. Однажды в детстве я ее видел. Я поинтересовался у отца, что там. Тогда он души во мне не чаял. Он сказал, что там все о нас написано. Мы больше не возвращались к этому разговору, я даже не посмел спросить, что именно там записано. Нет сомнений, сегодня от этого зависит моя судьба.
Понимая, что загнан в угол, Адхам произнес:
— Только Всевышнему все ведомо!
— Книга в кладовке, примыкающей к покоям отца. Ты же видел вечно запертую дверку в левой стене его комнаты. Ключ он хранит в серебряной шкатулке в ящике ближайшего к постели столика. Так вот, книга лежит на столе в той кладовке.
Адхам тревожно вздернул брови.
— Чего ты хочешь?
Вздохнув, Идрис ответил:
— Если и осталось мне в жизни утешение, то оно зависит от того, сможешь ли ты узнать, что говорится в бумаге по поводу меня.
Адхам испугался:
— Не лучше ли прямо спросить о десяти условиях?
— Он не скажет, только разгневается. Может, и ты впадешь в немилость. А может, за твоим вопросом он разглядит истинную его причину и тогда рассердится еще сильнее. Я не хочу, чтобы ты потерял доверие отца из-за того, что хотел сделать добро мне. Он ни за что не хочет раскрывать эти десять условий. Если бы хотел, уже все бы знали. Нет надежнее способа узнать, чем тот, о котором я тебе говорю. Вернее всего будет сделать это на рассвете, когда отец прогуливается по саду.
Адхам побледнел.