Башен, прорезавших окоём.
Встала серебряная твердыня
В блеске и славе своих знамён.
Свищет в бойницах упругий ветер,
Воды речные тревожит рябь,
И океанским приливом света
Город захлестывает заря…
— Оставь, Мори, — проворчал генерал за моим плечом. — Это почеркушки от безделья. Что вижу, то пишу.
Я оглянулся в смущении; ритм стиха меня увлек, а образы пришлись по душе. Впрочем, непритязательный вкус нередко становился причиной моих конфузов.
Помнится, Онго очень сердился, когда обнаружил, что иные бойкие историки генерала Эрдрейари и поэта Эрдрейари полагают разными людьми. Дескать, великому полководцу приписали творения какого-то младшего офицера, безымянного от скромности и времени. На предмет личности этого скромника даже проводились изыскания. Успокоившись немного, Онго нашел ситуацию комичной и, не в силах отсмеяться, сказал, что теперь он вдвойне высокого мнения о себе. «Представь, Мори, — сказал он. — Тебя поднимают, и ты находишь, что курсанты в Академии изучают планы твоих кампаний, а дамы в салонах — томики твоих стихов. Согласись, это лестно».
Однако он желал окончательно посрамить сомневающихся — а для этого нужно было написать что-нибудь новое. Но после пробуждения из-под его пера еще не вышло ничего, что сам он счел бы удачным. Эрдрейари опасался, что его дар не вернется. При мне он только раз обмолвился об этом, но в самом деле весьма тревожился.
…Онго выхватил блокнот из-под моей руки, изящным движением вырвал лист, скомкал и бросил в корзину для мусора. Я несколько растерялся.
— Оставь, — повторил генерал, усмехаясь. — Ты хочешь ехать на авиаполе, Мори?
— Я думал о том, чтобы отправиться через город пешком, — признался я. — Но, боюсь, из этой затеи ничего не выйдет.
— Почему? — деликатно спросил Онго; он хорошо знал ответ.
— Меня не выпустят без охраны, — вздохнул я. — За мной потащится целая рота. Ездить под конвоем еще сносно, а вот гулять уже неприятно.
И я покосился на Онго с удивлением: генерал рассмеялся.
— Этой беде можно помочь, — сказал он и отеческим жестом положил руку мне на плечо. — Если пожелаешь, конечно.
— Каким образом?
Онго хмыкнул, помедлил немного и стал расстегивать плащ.
Я встрепенулся.
Вообще-то подобный способ отвязаться от сопровождения в юные годы использовался мною не раз: довольно сложно бегать на свидания, если о твоей безопасности печется столько людей, которым больше нечем заняться. Но генерал!..
— Со времен моей молодости ничего не изменилось, — сказал Эрдрейари, все еще смеясь. — Не думаешь же ты, Мори, что тебе первому пришла в голову эта идея? Я и сам неоднократно использовал подобную тактическую уловку, только с другой стороны… ах, воспоминания.
Я улыбнулся. В свое время Эрдрейари был красавец и сердцеед.
— Лаанга еще не закончил свою работу, — с неудовольствием добавил Онго, щелкая пальцами, — я, откровенно говоря, весьма утомился ждать. Очень хочется выкурить трубочку и что-нибудь пожевать. Надеюсь, тебя не шокирует вид человека в костяной форме.
— Меня даже Лаанга не шокирует. Со своим некромантским чувством юмора.
— Вот и хорошо, — резюмировал Онго, накидывая свой плащ мне на плечи и оценивая вид критическим взглядом. — Иди, Мори. Встречай Эррет. Мы одного роста, в здании различие в пластике движений не так заметно, а на улице…
— На улице меня раскусят, — согласился я, чувствуя, как внутри разгорается азарт. — Живой, надевший плащ поднятого… что обо мне подумают?
— Что ты либо убийца, либо влюбленный, — ответил Онго, подавая мне маску. — Так было и так будет…
И вдруг застыл. Я, не уследив, неловко дернул маску из его рук.
— Мори, подожди.
— Что?
— Мои знаки начертаны на маске, — сказал Эрдрейари. — Но у тебя-то есть живая плоть. И перед тем, как выйти из дома, стоит написать хотя бы Исток.
Я невольно поднял руку к скуле.
Я действительно забыл нанести знаки.
И тут меня самого посетило дурное предчувствие.
Я шел по набережной Яневы навстречу течению.
Плащ Онго бился на ветру; выдайся утро чуть жарче, я бы вспотел, но на холоде мне гулялось вполне уютно. Немногочисленные прохожие не обращали на меня внимания, принимая за офицера Особых корпусов. Я намеревался снять плащ, когда отойду подальше от Данакесты: свернуть в безоконный проулок, сложить тяжелую ткань и припрятать где-нибудь. Но пока мое лицо скрывала маска поднятого, и свежие знаки горели под ней, точно на чернила внезапно открылась непереносимость.
Знаков много. Каждый выбирает те, что понадобятся ему сегодня. Но «исток» наносят все: с него начинается лицевая роспись. В старину человека без «истока» на скуле могли и поколотить: считалось, что пустолицый приваживает злых духов. Чужак так попросту рисковал жизнью.
У меня в кабинете на столе лежит роскошный подарочный альбом, Энциклопедия знаков. Один из немногих удачных подарков моей матушки. Она любила подарки с намеком, и могла донамекаться до женских серег — с целью побудить меня искать супругу. Но за альбом я ей благодарен. Там сыскалась «ледяная чайка», усложненная модификация «чайки бесстрастия», и только мощный знак дал мне силы продержаться в день Весенних торжеств…
Я хорошо помню тексты-пояснения. «Знак, именуемый «истоком» — короткая, прямая вертикальная линия, пересекающая скулу под серединой левого глаза. К основному знаку могут примыкать дополнения: «небесный» — слегка выгнутая линия между левой скулой и левым нижним веком, начинается от центра глаза и заканчивается на виске, «земной» — прямая линия, проходящая по левой щеке параллельно линии подбородка. В упрощенном толковании «исток» означает бытие, реальность того, кто носит знак. По древнему поверью, призраки и злые духи не могут носить его, на их лицах он каждый час исчезает, и потому злой дух всегда имеет при себе склянку чернил. Если он не будет подновлять знак, то исчезнет сам»…
По правую руку от меня струила темные воды прекрасная Янева, дева-река. Старые кварталы столицы заканчиваются там, где она сливается с возлюбленным-Неи. Сказки об этой чете рассказывают няньки, школьники читают их в азбуках. Неи похитил призрак, а сам принял его облик, чтобы жениться на красавице. Янева не могла доказать, что перед нею не ее настоящий жених. Тогда она стала любезничать с призраком и добилась того, что бедняга забыл о времени, не успел подновить знак и исчез.
Думается, что Янева была похожа на Эррет.
«…высокое толкование мало отличается от обыденного. В магии «исток» — это первичное, аморфное тело заклятия».
Я, пожалуй, перестарался, выбрав оба «истока», «млечный лебедь» и «равноденствие», и под маской был расписан, как дамская шкатулка. Эррет позабавится… Но то, что я сумел забыть о знаках, вкупе со словами Эрдрейари о Лаанге, встревожило меня настолько, что недурно было бы впридачу написать «чайку». Для успокоения чувств.
Я отмахивал шаги по брусчатке набережной и размышлял.
У Лаанги дурное предчувствие… знать бы, с чем оно связано. Магов такого уровня предчувствия попусту не беспокоят. Но Лаанга — не верховный маг, не член Комитета, он старше всех государственных институтов и, если быть честным, судьба страны ему безразлична. Падет эта империя, встанет новая, а Лаанга останется Лаангой. Мне трудно предположить, что могло встревожить его настолько, чтобы это ощутил Онго. Что-то сугубо магическое? Эрдрейари умнейший человек, но я могу в первом приближении восстановить ход его мыслей. Если у Лаанги возникли проблемы в недоступных простому человеку высях и безднах, зачем об этом знать мне — знать и тревожиться? Какая связь между заботами Лаанги и убийством моих родителей?
Увы, безнаказанно явиться к Лаанге с вопросами может одна лишь Эррет.
«Нужно будет поговорить с ней об этом», — постановил я, а потом поморщился и мысленно отложил разговор — по крайней мере, до завтра. Эррет взяла на себя дом Улентари. Бесчеловечно немедля по возвращению из Улена навязывать ей новое дело, к тому же столь щекотливое. Конечно, Эррет принадлежит государству даже в большей степени, чем я. Но некогда она позволила мне выбирать между двумя своими ипостасями, и я сделал выбор: сначала она приходится мне возлюбленной, и только потом — первым советником.
Словно одобряя мои слова, впереди негромко прозвенели колокольчики. Среди их журчания томной кошкой протянулась мелодия флейты, а той нежным переливом отозвалась лютня. Голос струн сливался с шумом фонтана. Слишком рано для бродячих музыкантов, в такое время они отсыпаются после ночного труда, да и мелодия звучала непривычная — не уличные куплеты или новомодная ариетта, а старинная северная песня.
Не веря своим ушам, я ускорил шаги.
Какая странная и редкая удача… Их всегда было немного, теперь и вовсе почти не стало. Северное княжество Меренгеа становится промышленным, отступают леса, гигантские волки уходят все дальше к ледяному океану и реже отзываются людям. Им противны фабрики на окраинах и улицы, заполненные паровиками. Трудно представить, что они захотели прийти сюда, в среброкаменное сердце столицы, но они здесь и собираются танцевать.
Доброе предзнаменование.
До прихода арсеитства северяне поклонялись Великим волкам, и до сих пор почитают прежних богов. Народы Меренгеа упрямы как камни, они готовы были пролить кровь за веру предков, но не изменить ей. Есть легенда о добром ваятеле, который зажег свет в их сердцах. В ту пору, когда меренцы жгли церкви и убивали священниц, в одном селе пахари приходили к храму охотно и мирно. Изучив обстоятельства, князь обнаружил, что ваятель, присланный вырезать статую Арсет, поставил рядом с нею кумиры Великих волков — так, будто бы звери защищали ее. Тогдашний князь Мереи был мудр, и послал спросить совета у Младшей Матери, прежде чем запрещать и карать. Теперь в Меренгеа исповедуют разрешенную ересь: северяне верят, что рядом с Арсет в вечной битве сражаются Великие волки.