«А я? — чуть не вырвалось у меня. — Как мне быть теперь?!» Я сумел промолчать: жестоко говорить такое, когда уже ничего не изменишь. На миг я понял романтических влюбленных, которые прерывали жизнь, чтобы соединиться с возлюбленными. Но я не герой романа и не принадлежу себе.
Что теперь? Не всякий мужчина и одну-то женщину сумеет сделать счастливой, а мужчины дома Данари спокон веку разрываются на двух. Княжна Мереи совершенно, ничуть не похожа на Эррет: северный день и южная ночь. Я не хочу, чтобы моя жена жила несчастной. Алива не была бы несчастна со мной, я бы сумел одинаково любить их обеих!..
Она все поняла.
— Не надо больше меня любить, Мори. Просто помни.
— Лива!
— Я была бы тебе плохой супругой, — сказал она. — Я эгоистична, Мори. В глубине души. Обязанности тяготили бы меня. Заниматься благотворительностью, стиснув зубы — что может быть хуже?..
Я молчал. Мне хотелось выть и кого-нибудь убить — окончательно, без возможности пробуждения, так, как убили родителей… Я не верил в «несчастный случай»: может, прежде и поверил бы, но гибель Аливы и проклятые Весенние торжества разделяло чуть больше двух месяцев, и уж слишком это походило на части одного плана. Надеюсь, Эррет заставила своего новоявленного супруга жестоко пожалеть о том, что он родился на свет. Сам я в эту минуту жестоко пожалел, что одобрил ее идею. Конечно, решение было здравое и полезное, но то, что Сандо Улентари жив и даже не в тюрьме, кажется мне невыносимой несправедливостью, пусть самому князю его участь горше окончательной смерти.
Алива, доброе сердце, ты научила бы меня прощать — а теперь я уже не хочу учиться.
— Я что-нибудь могу сделать для тебя? — наконец, спросил я.
Она помолчала.
— Я теперь — только память, ничего больше. Подари мне какую-нибудь вещицу, Мори. На память.
Я закусил губу, мучительно ища то, что можно было бы отдать ей. На перстне — родовая печать, серьгу с гербом можно использовать как удостоверение моего полномочного представителя. Заметят такое у беззащитной лютнистки — ей несдобровать. Меньше всего я хотел, чтобы Аливе и после смерти пришлось страдать из-за близости ко мне. Что подарить, что? Не мчаться же к ювелиру в такой час, а у торговца напротив безделушки слишком дешевы и громоздки… Я не придумал ничего лучше, чем снять часы.
Алива улыбнулась.
— Время, — сказала она, — то, чего у меня теперь вдосталь.
Щурясь от ветра, я смотрел на башенные часы.
Я оставил плащ Онго в беседке; теперь руки цепенели от холода. Еще дышать было трудно. Известие о гибели невесты я получил письмом, в Хоране; шло наступление, я забыл, когда спал дольше четырех часов кряду, наполовину оглох от грохота артподготовки и на днях принял полк… Генерал Эрдрейари, скончавшийся два века назад, не усматривал внутренних противоречий во фразе «двадцатипятилетний полковник». Я был польщен и измучен. Дела мирной жизни отошли на второй план. Горе было во мне, но я не имел права ему поддаваться.
Она казалась мне прекрасным призраком, княжна Алива, Северная Звезда; и призрак растаял.
Потом настал черед Весенних торжеств — и чудовищного террористического акта, имевшего целью убийство моих родителей; мне пришлось немедленно оставить Хоран и часть, чтобы принять ответственность стократ большую и стократ более опасную. Эррет, которая единственная могла разделить ее со мной, уехала в Улен с собственной миссией. Навалившиеся обязанности заслонили в моей памяти все, что случилось ранее.
Не в добрый час Онго решил позаботиться о моей безопасности и душевном спокойствии. Я успел порадоваться встрече с танцорами Севера… и не мог отделаться от мысли, насколько легче и приятнее было бы сейчас приветствовать восточных аристократов, улыбаясь в их вежливые, полные изысканной ненависти глаза.
…Я вышел, имея большой запас времени, решил прогуляться по набережной и отправился длинной дорогой. Теперь времени оставалось в обрез. Чтобы добраться к авиаполю, следовало дойти до ближайшего моста и пересечь Заречье. Нужно было либо поторопиться, либо сесть в паровик. Последнее не воодушевляло. Ложной гордостью или особой утонченностью чувств я не страдал, но кататься в общественном паровике в толпе потных работяг у меня совсем не было настроения.
Набережная осталась позади, и старый город открылся передо мной.
Я любил его улочки, узорные ограды палисадников, крыши, венчанные маленькими башенками. Серебряные шпили церквей, точно струны, протягивались от земли до неба, и звезды их сияли, раскидывая над столицей второй, рукотворный небосвод. Камни мостовой были темными от влаги, на садовых цветах блистала роса. Я шел по университетскому району; древние лектории давно отдали музеям и школам искусств, уже и новый Университет обзавелся длинной историей, а здесь по сию пору жили ученые, инженеры, государственные маги — благонадежная, немного чопорная публика. Даже ветер стих, осмеливаясь лишь играть флюгерами. Умиротворением веяло от стен и садов, и я разрешил тишине сделать меня своей частью.
Алива Мереи ушла в бесконечное странствие.
Я летел по улочкам, которые знал, как свои пять пальцев: свернуть у фонтана, пройти по краю канала, нырнуть в арку… Людей становилось все больше, я едва не сбил кого-то с ног, слишком резко обогнув башенку на углу. Пришлось убавить шаг, и я невольно огляделся по сторонам.
Вид открывался отрадный: в этих местах царили достоинство и достаток. Заборы были кованые, узорные, тропинки в садах белели мрамором, клумбы красовались цветами. Неподалеку вышла на балкончик статная, белокурая словно рескидди женщина с тяжелой лейкой, стала поливать цветы. У крыльца играли ее дети: совсем юная девушка с каштановыми кудрями и светлоголовый мальчик. В конце улицы седовласый мужчина, похожий на профессора медицины, с улыбкой разглядывал лепные украшения; одет он был по-аллендорски, но черты лица не оставляли сомнений — родился ученый где-то в южной Уарре. Должно быть, только-только вернулся из путешествия.
Мимо меня прошел молодой клерк с жемчужиной в ухе и длинными, как у женщины, волосами.
Мускулы мои напряглись.
…что хорошего сделал мой батюшка? Конечно, кроме реформы законодательства? Он сделал из меня неплохого офицера собственной гвардии.
Я не остановился.
«Ледяная чайка» — не самый частый знак. Я увидел его в энциклопедии, а на лицах встречал раза два, не больше. Носить его тяжело, такое не пишут ради красоты. «Ледяная чайка» может понадобиться финансисту перед крупной сделкой, государственному магу, работающему с Четвертой магией, дипломату, которому предстоят сложные переговоры — тем, кто остро нуждается в спокойствии духа.
Знак на лице клерка был очень похож на «чайку». Особенно издалека. Очень похож — но не настолько, чтобы я перепутал.
«Змеедемон».
Представить себе письмоводителя с «ледяной чайкой» трудно, но можно. Представить оного же со «змеедемоном»… Когда я проходил курс боевой магии (сверх того, что полагался всем курсантам Академии. «В силу особых обстоятельств происхождения», как с бычьим изяществом выразился генерал-ректор) единожды я сам написал этот знак. Ощущения такие, будто несешь на носу рюмку с серной кислотой. Имея на себе печать подобной власти, идти по улице гуляючи — доступно, мягко говоря, не каждому…
Пренебрегая «Памяткой городского разведчика», я обернулся и вперился глазами в затылок человека со «змеедемоном».
И в спину мне ударила боевая схема Третьей магии. «Небесный огонь».
Убивать меня не собирались — это я понял сразу. Времени на раздумья, впрочем, не оставляли тоже. Я едва успел выбросить наперерез «огню» «облачный щит» и махнуть через забор в ближайший сад. Позади полыхнуло и громыхнуло. Несусветная глупость была, конечно, останавливать «небесный огонь» «щитом», его следовало дополнять «землей». Меня извиняло то, что я все-таки не боевой маг.
Кудрявая девочка-подросток, только что смотревшая на меня расширенными от ужаса глазами, вдруг молча, как бешеный волчонок, взвилась в воздух. С узорного балкончика на меня рухнул «глас Бездны», судя по его радиусу, девочку накрывало тоже; мне следовало подставить ее вместо себя и перекатиться к стене, но душевных сил на такое я не имел. Чувствуя себя дураком, я поймал маленькую тень, перехватил один убийственный удар ногой в печень, другой — по колену, вывернул ей руку и прижал к земле, закрывая собой. На отражение «гласа» осталась доля секунды, и получилась у меня только жалкая, школьная «горная тишина».
Сил, впрочем, я вложил в «тишину» преизрядно, и в результате даже ухитрился не оглохнуть — только перед глазами поплыло. Обещая собственноручно удавить того, кто придумал использовать детей, я поймал между ладоней длинный нож, брошенный в меня парнишкой, и отправил в фальшивую «мать», которая как раз дочерчивала пламенеющую схему «белого пика».
Они не давали мне времени собраться, бесовы отродья. Если б я располагал хоть минутой, я придумал бы что-нибудь из арсенала Четвертой магии и послушал, как бы они запели. Но они знали, что мне нельзя давать времени на Четвертую.
А я знал, от кого они это знали.
Чудесно, просто чудесно.
Плюнув на достоинство, я вычертил «безумный свет» и снял с лица «равноденствие». Это должно было произвести некоторое впечатление. Бросил наугад и откатился на влажную землю под розовыми кустами. Сверху посыпалась роса и лепестки. Будь оно все неладно! Я думал, что написал слишком много знаков, а теперь меня брала злость оттого, что я не предусмотрел что-нибудь вроде «трех острий» или «акульего плавника». Так, «млечный лебедь» разбирается на три части, из них одна боевая и две вспомогательные…
«Равноденствие» сработало.
Шандарахнуло знатно.
Я выдохнул.
Всадил кулак в подреберье кудрявой упрямицы, успокаивая вздыбившуюся совесть тем, что девчушка — из шестого сословия и ей не привыкать.
Снял «мощь», дописал «небесный огонь» и, во внезапном озарении, добавил две начальные схемы Второй магии — «вдохновение» и «ненависть». Получившийся коктейль мог разом свалить роту солдат, но на сей раз бухнуло убогонько и как-то смущенно. Даже не бухнуло, откровенно говоря, а пукнуло. Я устыдился и удивился, а потом различил сквозь частокол колючих стеблей «профессора медицины» и понял, почему мне пришла на ум именно медицина. Господин-тень специализировался на Второй магии.