Быстрее молнии летела четверка. Скоро Рескидда скрылась за горизонтом.
— Вот мы здесь, — сказала царица. — Нет ничего, кроме степи и неба. Данирут! Где враг мой? Покажи мне лик вечной смерти!
И в безмолвии Младшая Мать подняла руку.
Говорят, что царица погибла так, как желала: в сражении с вечной смертью. Соратники ее пали бок о бок с нею. Никто не знает, что стало с ними потом. Но благодать, сошедшая на землю за единственный день, когда Арсет отдыхала, была столь огромна, что эхо ее звучит до сих пор. И так сияет любовь, которой не знала Ликрит, и милосердие, которое она презирала, и отвага, воплощением которой она была».
— Спасибо, — сказала Данирут-маленькая. — Красивый у тебя голос, госпожа Цинелия.
Неле смутилась и ничего не ответила.
— В Аллендоре у людей голоса грубые, — продолжала рескидди, — а у тебя голос тонкий и певучий.
— Я в Аньяре жила, — привычно солгала Неле и отвела взгляд, хотя Данирут не могла ничего видеть из-под повязки. — А родом я из Уруви. Родной мой язык не аллендорский.
— Сколько же ты языков знаешь?
Неле призадумалась. Ей никогда не приходило в голову считать.
— Риеска, аллендорский… урувия, дзерасский, орский… кэтуский, чаарай, имарский… и с таянцами объяснюсь, — не выдержала она напоследок.
— Ого, — тихо, с непонятным Неле восторгом сказала Данирут. — Ого! Вот это да.
Горянка совсем засмущалась.
— Доброй ночи, — сказала она, — совсем уже поздно, госпожа Данирут. В сон меня клонит.
Это тоже была неправда: Юцинеле долго еще лежала, прислушиваясь к беспричинно колотящемуся сердцу. Странное чувство овладевало ею. Столько случилось за последние дни, за последние месяцы; все течение жизни ее переменилось, как меняется течение горной реки, стоит ей устремиться через равнину. Это случилось не тогда, когда Арияс отправил ее в Аллендор из Верхнего Таяна, а много позже, осознание же пришло совсем недавно, хотя Неле и не могла разобраться, когда именно — может быть, с появлением Мори, может быть, только сейчас, над книгой строгой рескидди Нирайят.
Неле уснула, глядя на лик нарисованной Арсет, и во сне лик ожил: неизъяснимо прекрасная женщина стояла посреди неба, из чаши рук ее и с темных ее волос бежали ручьи. Сладкая влага поила пустыню, поднималась туманом и облаками, засыпала в ледяных шапках гор. Вставали зеленые леса, расцветали сады, рыбы играли в морях и озерах, звери приходили на водопой. Земля была полна жизни и песни.
Но почернело небо и стало огромной пастью.
Тогда Арсет превратилась в звезду, чьи лучи были крепче стали. И тысячи звезд вспыхнули с нею рядом, сливаясь в звездный доспех; и пасть не могла сомкнуться…
…Во сне у Неле слезы наворачивались на глаза: очень страшно было, и жалко было Арсет. Девушка не слышала шагов, да и редкое чуткое ухо услыхало бы их — мягкие поступи Младшей Дочери Акрит и Младшей Сестры Эмеллат, целительниц, привыкших к ночным обходам. Священницы переговаривались тихим шепотом. Теплое свечение ночника скользнуло по их фигурам туманным пятном; тени и свет играли в складках белых накидок, светлые глаза рескидди отражали и излучали сияние.
— Что с Ее Святейшеством? — спросила Эмеллат, главный врач госпиталя.
— Возвращается, — отвечала Акрит. — Пульс и дыхание почти пришли к обыкновению. Похоже, она уже слышит звуки.
— Вовремя, — сказала Эмеллат еще тише, чем прежде.
— Что думаешь ты, Младшая Сестра? — помолчав, спросила старуха.
В эту минуту сон Юцинеле перестал быть страшным. Ушли ужасные пространства земли и неба, скрылось видение звезды и пасти, и остался лишь покой, тихий сон среди белых занавесей в храмовом госпитале — в Рескидде, обители бессмертных легенд, самом древнем и великом из городов; и только Арсет по-прежнему была живой, а не нарисованной на стене. Она стояла рядом и смотрела на Неле. Глаза у нее были светло-сиреневые.
— Припоминаю святые строки, — печально улыбнувшись, Эмеллат склонила среброволосую голову. — Много ли толку сейчас от иных мыслей? Подождем Младшей Матери, потом будем решать.
Акрит согласно кивнула, и обе удалились, никого не потревожив. Напоследок Младшая Дочь кинула назад единственный взгляд, удостоверяясь, что подопечные ее спят тихо и никого не мучает боль. В приотворенное окно входил ветерок и покачивал занавеси; среди смутной полутьмы-полусвета реяли сновидения…
Юцинеле знать не знала, как это — «учить язык». Она могла разок переспросить, услыхав незнакомое слово, но грамматические конструкции (о существовании которых горянка и не догадывалась) укладывались в ее памяти так легко, что она даже не замечала этого. В горах только женщины, запертые в домах, говорили на единственном диалекте, а всякий мужчина знал три-четыре, так что Неле, воин, не видела в своем языковом даре ничего, достойного удивления.
Иное дело Данирут. Маленькая рескидди ахала и восхищалась, вгоняя Неле в краску.
— А я вот, — жаловалась Дани, — учу-учу, восемь лет учу, и все как корова на колеснице.
— Да зачем тебе языки? — смеялась Неле. — Что за язык тебе нужен? По всему свету говорят на риеске.
— А я хочу поехать в Уарру.
— И в Уарре говорят… — отвечала Неле, замирая от внезапного и странного волнения.
— Я хочу поехать на Восточные острова, в самую дальнюю Уарру, — горячо говорила Дани. — Там не говорят на риеске. Там у людей глаза вчетверо больше, чем у нас с тобой, там до сих пор живут демоны, золотые демоны Легендариума. В Рескидде одни сказки остались, а там — живут!
И Неле отводила глаза, и кусала губы, и не знала, воскрешать ли в душе давний ужас или вместе с Данирут представлять удивительные картины. «Может быть, есть какая-то другая Уарра, — думала она. — В одной танки и мертвецы, в другой добрые люди и чудеса».
В иное время они с Данирут не сошлись бы. Спокойная, прохладная по натуре Юцинеле тяготилась обществом нетерпеливой и шумной южанки. Острый ум четырнадцатилетней Данирут был развит превосходным образованием — невежество и суеверность Неле, поначалу забавлявшие рескидди, скоро стали ее сердить. Временная слепота заперла Данирут в больничной палате, и горянка стала для нее пусть не подругой, но милым сердцу развлечением. Дани многое знала, все, что знала, охотно рассказывала, а Неле жадно слушала, впитывая южную науку.
Объединяла их любовь к книгам — впрочем, разной природы. Юная рескидди жить не могла без чтения: она была точно озерцо, питаемое ручьем, пила книги как воду, и если чужие, искусно высказанные мысли переставали наполнять ее, Дани становилось плохо. Неле же нечасто прежде доводилось читать; все написанное, а тем паче напечатанное, она принимала за чистую правду и поражалась огромности мира. Обнаружив это, Дани забилась в судорогах от смеха, разорила постель, катаясь по ней, и потеряла подушку. Неле потом обиженно ворчала на нее, перестилая простыни. Но Данирут охотно помогала ей с незнакомыми словами риески, а горянка взамен читала ей вслух.
Когда с глаз Дани сняли повязку, Неле даже опечалилась немного: непривычной была мысль, что можно читать просто для себя. Да и не знала Неле, какую книгу спросить. Их, оказывается, были тысячи, и все разные.
— У-у-у, — мрачно сказала Данирут, с усилием моргая; глаза у нее были синие, как небо. — Читать-то мне все равно много нельзя сейчас. Тьфу ты, расстройство одно. Неле, а Неле? Давай залезем на крышу!
Горянка так и присела.
— Что? — изумленно сказала она. — Зачем?
— Утром, на рассвете, — преспокойно отвечала Дани, как будто Неле задала совсем другие вопросы. — Вечером священницы ходят, да и не видно ничего.
— Чего не видно? — хлопала глазами Неле.
— Звезду, — сказала Данирут. — Да ты ведь из Аллендора, ты и не знаешь. С той стороны окна госпиталя выходят на Великую площадь. Рядом собор, а чуть подальше — берег Джесай. На Великой площади люди в праздники собираются со всего Ожерелья, Младшая Мать читает проповедь. На площади выложена звезда Арсет, но она такая огромная, что увидеть ее можно только с высоты. Пойдем, посмотрим!
Неле сидела, открыв рот. Поглядев на нее, рескидди обидно засмеялась и пожала плечами, сообщив, что в таком случае полезет одна. Неле затревожилась за нее и ее глаза, и хотя сама не вполне еще оправилась от последствий лихорадки, решила, что лучше будет последить за отчаянной Дани.
И, проснувшись ни свет ни заря, в самом деле они выбрались на крышу госпиталя по лесенке, поднимавшейся с прогулочной галереи. Выпрямившись, Неле почувствовала, что переоценила свои силы — голова у нее закружилась от напряжения, конечности ослабли. «Стоило бы мне еще полежать!» — подумала она, сердясь на свою глупость и буйный нрав Данирут.
— Надо двигаться! — со знанием дела сказала рескидди. — А то закиснешь. Погляди, красота какая!
И Данирут, раскинув руки, глубоко вдохнула холодный воздух.
Еще не развиднелось, краешек солнца едва поднялся над горизонтом. Прозрачный туман обовлек колоннады и башни; серебряный шпиль собора вырастал из тумана, и венчавшая его звезда сверкала в утренних лучах. Небо было ясное и огромное.
Неле вспомнила свой сон.
Из-за слабости, слишком раннего пробуждения и тумана она была словно в легком хмелю; плыли в глазах очертания предметов, величественные здания Рескидды таяли в светлой мгле. Легче легкого было представить, как раскрываются высокие небеса, запечатанные звездой, как оглашают их громовым ржанием белые кони Ликрит и ложится под их копыта дорога к пределу мира… В Таяне, глядя на Семь Свадеб, мог ли кто не верить в братьев-богов и Отца-Солнце?
— Погляди, — сказала рескидди. — Туман рассеялся, видна звезда.
«Она всегда была видна», — хотела сказать Неле, но перевела взгляд вслед за указывающей рукой, и слова замерли на устах.
Юцинеле никогда не видела моря. Безмятежных зеркальных вод Дженнерет и Джесай, озер Рескидды, ей тоже не довелось еще повидать. Она не знала, с чем сравнить эту площадь — небывало огромную, безлюдную, прохладную гладь, все еще устланную туманом. Великая площадь впрямь оказалась велика. Она была шириной с долину, дающую приют двум-трем селам, края ее исчезали в белесой дымке. Неле не боялась высоты и не дивилась ей — смотреть с обрыва в горах бывало еще и повыше, но рукотворное величие Рескидды вселяло трепет иной, нежели величие гор.