В 1938 году Харбин беднел, он разрушался под игом японцев, но он еще сопротивлялся, защищался, он жил. В нем существовали еще две-три очень богатые в прошлом семьи, которые давно уже разорились, но все еще считались очень богатыми. В нем были щедрые благотворители, пожертвовавшие последние суммы лет двадцать тому назад, а их всё еще благодарили. Хранились традиции. Из этого города выходили знаменитые музыканты, артисты, певцы, иной раз известные всему миру. Здесь рождались поэты. Здесь писались исповеди, мемуары, дневники, делались изобретения, измышлялись новые политические и экономические системы. Здесь сохранялись какие-то архивы, и где-то неподалеку был зарыт динамит. Его зарыла наспех, уходя, подрывная команда, и городские мальчишки, вот уже второе поколение – всё искали его. На улице вам пальцем показывали на городского гения; городского шута вы узнавали сами. Были в городе святые, правда, немногочисленные, и грешники по всем отраслям греха. Был пророк от Апокалипсиса и несколько уличных лжепророков. Была известная дама – клептоманка, которую знали все и за нею ходили в магазины наблюдать, как она будет красть. Был замечательный лжец, ни одному слову его не верили, но слушали с упоением, где бы он ни заговорил – на мосту, на углу, по середине улицы – так увлекательно он лгал. Были балы, концерты, оперы, драмы, лотереи, подписные листы, «бочки счастья».
Теперь, подавленный и угнетенный, город всё же не был духовно покорен японцами – он жил, он страдал, содрогался, сжимался, но духовно он оставался таким, как прежде, самим собой.
В этот город приехали наши путешественники, распрощавшись на вокзале. Мистер Райнд на автомобиле поехал в лучший отель города, где для него были оставлены две комнаты; госпожа Мануйлова на извозчике поехала в тот же отель, где ее ждал самый дешевый номер; Лида на рикше поехала к Платовым.
Едва перед нею раскрылась дверь, как раздались отовсюду крики на разные голоса:
– Она приехала! Скорее, сюда! Смотрите, смотрите – она красавица!
Лида познакомилась со всеми.
Без Владимира, который жил в Шанхае, в семье оставалось пятеро детей. Глядя на них, трудно было поверить, что все они из одной семьи, так различны были они по виду, характеру и манерам. Старшая дочь, Глафира, была полна жизни, мужества, юмора. Галина была болезненна, застенчива, печальна, неразговорчива. Восьмилетняя Мушка выглядела пухлой и бледной, чем-то встревоженной девочкой; всегда голодная, она то и дело спрашивала, нет ли чего поесть. У нее были прекрасные удивленно глядящие глаза, которые каждую минуту были готовы на что-нибудь обидеться и заплакать. Мальчики не походили на сестер. Гриша – золотоволосый и веснушчатый – был душой семьи, всегда занятый тем, чтобы кому-нибудь в семье чем-то помочь. Котик – кудрявый, темноволосый и растрепанный – являл собой мечтателя, сосредоточенного на какой-то растущей в нем плодотворной идее. Это был тип изобретателя.
Но была всё же в них и общая черта, соединявшая их духовно явная в одних, скрытая в других – сила жизни. Все они, хоть и по-разному, были Платовы.
Из кухни – в облаке пара – вышла госпожа Платова. За нею хлынули запахи еды. Все дети жадно вдохнули их: Лиду ждали, в доме готовился настоящий обед, все были голодны.
Лида мгновенно была поглощена платовской семейной жизнью, ее интересами. Впоследствии она не могла вспомнить многого из внешней их обстановки: как выглядела мебель, как кто был одет, настолько она была занята ими лично.
Для Лиды не могло быть, конечно, отдельной комнаты, но ей с любовью и заботой приготовили «уголок», и он так и назывался затем долгие годы после ее отъезда – «Лидин уголок». Треугольное пространство отделено было занавеской, сшитой из разных кусков старой материи, но сшитой искусно. На этом занавесе был нарисован плывущий розовый лебедь с непомерно длинной шеей. Над ним порхали бабочки. Рисунок был раскрашен – изобретателем – краской для пасхальных яиц. В «уголке» стояла узенькая кроватка. Над ней – икона «Неувядаемый Цвет». На стене – гвоздики для Лидиной одежды. Около кроватки – круглая табуреточка на одной ножке. Дети Платовы были внутренне горды роскошью этого устройства и с нетерпением, перебивая друг друга, показывали Лиде уголок, обращая ее внимание на детали.
Главным событием для Платовых было возвращение отца домой с работы. Когда-то он был богатым фабрикантом, теперь же служил в лавке дешевых мехов. Работа была тяжелая, вредная для здоровья, очень плохо оплачиваемая. Меха привозились из Монголии, часто с микробами сибирской язвы. Заболевание ею было смертельно. И каждый раз конец рабочего дня и возвращение домой были благословенным моментом для него, лучезарным – для его семьи.
Сгорбленный, усталый, в жалком заношенном пальто, плелся он домой, неся с собой кислый запах кож и душный животный запах мехов. Но вот он переступает порог своего дома – и его встречают, как короля: он так нужен, так важен для семьи, так любим, так необходим, так ожидаем; он глава, авторитет, законодатель; он обожаем: наш папа! Был настоящий ритуал, давно установленный, для его встречи. Любимица отца – старшая, Глафира, – помогала ему умываться и переодеваться в специальном чуланчике, где он сменял одежду, всё, до последней нитки, чтоб не занести в дом заразы. Жена наливала в большой кувшин теплой воды, и Котик открывал коробочку со специальным дезинфицирующим мылом. Галина подавала чистое белье, полотенце, халат; дети стояли за закрытой дверью чуланчика, готовые каждый со своей услугой. Мушка приносила папины комнатные туфли. Пока папа умывался и переодевался, ему живо и нетерпеливо рассказывались домашние события и новости дня. Наконец, он выходил из чуланчика, вымытый, свежий – и его коллективно встречали любящие глаза семьи. Глафира бесшумно подвигала ему стул, и он садился к столу первый – кормилец семьи. Затем усаживались дети. И начинался страстно ожидаемый, священный час дня – обед.
Меню всегда держалось хозяйкой в секрете. Но из чего бы ни состояло это меню, недоеденная порция была делом невиданным и неслыханным в семье Платовых. В этом доме всё и всегда было вкусно. Если недоставало масла, сахару, чего угодно, хозяйка умела замаскировать недостаток. Она величественно появлялась из кухни с дымящейся миской в руках и односложно, торжественно и строго объявляла: «Суп!» – и затем, понизив голос, добавляла, как бы сообщая некую пленительную тайну: «С картофелем и… с морковью!»
Суп! Суп – одно из величайших изобретений человеческого гения и культуры. Горячий, дымящийся – как он хорош в холодный и ветреный зимний день, как согревает продрогшее тело! Летом – прохладный, в виде окрошки – как освежает и бодрит! Суп – это символ семейной устойчивой жизни, знак спокойного обихода, жизни неторопливой и скромной, свидетель экономии, заботы, достоинства хозяйки и ее добродетели. Избалованные, испорченные люди не едят супов, особенно, домашних супов. Они любят причудливую пищу. Богатые не едят супов, они могут позволить себе более изысканные блюда. Эстеты боятся пополнеть от супа. Ленивые хозяйки не варят супов, так как это отнимает, по меньшей мере, два часа их жизни – за ним, ведь, надо присматривать, пока он на плите. Суп давно развенчан в изысканном обществе. Современный повар-карьерист не станет тратить своих талантов на изобретение новых или изготовление старых супов, потому что суп, как блюдо, не живописен. Суп остается в семье. Он остается гордостью, поддержкой и утешением матери многочисленной и бедной семьи.
Подумайте только о разновидностях, о потенциальных возможностях, о вариациях супа в отношении состава, густоты или прозрачности, температуры и способа сервировки! Вы можете, если они у вас есть, положить в суп мясо, рыбу, курочку, раков, овощей всех сортов, всякой крупы всего, что из муки, также яиц, сала и масла – всё вместе или в различных сочетаниях и комбинациях, или же только одно что-нибудь – и у вас получается суп. Можете лить в него молоко, опускать кусочки черствого хлеба, всякие крошки, класть сметану – получается суп. Положите кусочки льда – опять суп. Короче, положите в кастрюлю всё, что есть в доме и что вам кажется съедобным, варите, кипятите, затем посолите, – но только умейте подать – и у вас выйдет прекрасный суп. И всякий раз это – новая разновидность супа, это обед. Ваша семья будет сыта. Какое счастье!
В доме Платовых всё было на счету: и кусочки сахара и ломтики хлеба. Мать незаметно балансировала «предложение и спрос», имея свои соображения: отец и Мушка, он – кормилец и самый старший, она – самая младшая в семье – получали лучшие куски; мальчики – самые большие порции; девочки получали, что оставалось. Что же касается матери, она редко была голодна, она почти никогда не имела аппетита и оправдывалась перед семьей тем, что в процессе приготовления пробовала то одно, то другое, и ей не хотелось есть. Но – суп! Его всегда было достаточно для всех. Тут нечего было считать: стоило подлить кипятку, и увеличивалось количество супа на сколько угодно, до бесконечности. Себе, всегда последней, мать тоже наливала тарелку супа.
Все за столом крестились и начинали обед. Сначала ели молча, наслаждались, было не до разговоров. После супа возникал разговор. Тут же начинались сюрпризы, подавалось то, что «случалось», как второе блюдо. Оно случалось далеко не всегда, не поддавалось учету. Это мог быть кусок пирога, принесенный соседкой; рыба, пойманная в Сунгари Гришиным крёстным; коробка консервов, подаренная кем-нибудь кому-нибудь в семье в день Ангела и припрятанная матерью; соус из щавеля, собранного мальчиками на полянах за городом; малина, привезённая со станции крестницей госпожи Платовой. Словом, «сюрпризы» эти были разнообразны, но большей частью обед проходил без них.
Затем следовал чай.
Здесь начинался самый интересный момент дня. Надолго ли, нет ли, но семья была сыта. Они были вместе. Отец был здоров. Они отдыхали. Непременно кто-либо из них вспоминал Володю: «Интересно, что делает сейчас наш Володя?» Отцу наливалась первая чашка. Его чашка и самовар были единственными вещами, доехавшими с семьею в Харбин. Чашка была большая, пузатая, из хорошего фарфора, края – рубчиком, ручка – завитушкой. На ней золотыми буквами когда-то было написано: «Ещё чашечку». Но буквы давно полиняли и стерлись. Это однако не мешало всем Платовым явственно видеть и читать надпись. Они даже показывали ее другим: «Посмотрите: это церковно-славянские буквы». У остальных чайная посуда была сборная, случайная. После революции – кто же это мог покупать чайные сервизы?