– Ни в какой, – отвечал профессор Волошин. – Банкротство наук о внешнем мире не касается области веры, царства духа. Мир – лишь видоизменяющаяся его оболочка. Духовный мир – всё тот же. Мы не знаем катастроф.
– Но где ж очевидность? Есть ли чему-либо в мире внешняя, материальная, убедительная очевидность?
– Нет, – спокойно ответил метафизик. – Ее нет.
Мистер Райнд перевел свой вопрошающий взор на профессора Петрова.
– Очевидность? – горестно воскликнул тот, – Об очевидностях вы лучше спросите вот нашего коллегу. Профессор Кременец специалист по очевидности.
– О, – начал профессор Кременец в тоне легкого светского разговора, – если хотите…
Мистер Райнд не только хотел, он настаивал. Он жаждал услышать что-нибудь положительное, как-то утешиться после подобного разговора.
Профессор Кременец обладал безукоризненными светскими манерами. Он умел приятно закончить всякую беседу и всякую встречу. Он видел, что на его долю выпало как-то развлечь и успокоить мистера Райнда.
– Разрешите тогда вам рассказать… Я бежал из России в 1921 году. Конечно, не имея ни гроша в кармане. К тому же и мои научные знания имеют редкое применение. Я – специалист по санскриту. Я решил отправиться в Париж, чтобы там устроиться при университете. Но по дороге нужно было как-то добывать пропитание. В молодости я изучал санскрит и жил в Индии. Там один из моих молодых друзей – йог – научил меня кое-чему, так, ради шутки. Я и зарабатывал по дороге одним из заимствованных у него приемов. Придя в деревню (я предпочитал практиковать по деревням), я направлялся на площадь, где побольше народа. Там расстилаю обрывок ковра, сажусь и звоню в колокольчик. Собирается толпа поглазеть. Я беру чашку и одно семечко, не знаю, какое оно было, я – не ботаник. Семечко предлагаю всем в толпе посмотреть, потрогать, понюхать. Потом кладу его в чашку и начинаю петь таинственно, вполголоса что-нибудь по-санскритскй. Тут же делаю различные жесты над чашкой. И вот семечко начинает прорастать. Поднимается стебель, появляются почки, из них – листья. Я пою быстрей, стебель поднимается выше, достигает полусажени. Появляется бутон, он растет, разбухает. Я вдруг вскрикиваю – и вот перед глазами моей публики расцветает роскошный цветок. Он прекрасен и душист. Он тихо раскачивается на стебле. Но я пою уже тише, и он увядает, закрывается, уходит в стебель. Свертываются и листья, скручивается в узелки уже сухой стебель. Через мгновение нет и его, и только на дне чашки – одно прежнее семечко. Всё представление занимает около двадцати минут. Оно кормило меня всю дорогу до Парижа.
– Но… – не понял мистер Райнд, – при чем же здесь «очевидность», о которой говорил ваш коллега?
Профессор Кременец посмотрел на него своими очень круглыми, выпуклыми глазами, и в них замерцало нечто вроде скрытой насмешки.
– Сэр, – пояснил он, – хотя для зрителей были очевидны и стебель, и листья, и цветок – они, ведь, мне платили именно зато, что их видели, – в чашке никогда не было ничего другого, кроме сухого семечка.
Мистер Райнд почувствовал себя усталым, почти нездоровым от всего этого разговора. И всё же профессор Кременец был чем-то ближе ему, понятнее, чем те двое других.
– Могу я спросить, – начал он, поднимаясь с места, – к какой области философии вы принадлежите?
– Я – циник, – ответил профессор Кременец скромно и с большим достоинством.
Тут мисс Кларк влетела в комнату.
– Это здесь сидят русские? – защебетала она. – Я знаю, что русские страшно любят разговаривать. Я читала Достоевского, знаете, эту его детективную книгу о наказаниях. Рассказывайте, рассказывайте, я послушаю. Только что-нибудь интересное.
– Мы только что закончили рассказывать, – галантно поклонился профессор Кременец.
Она весело обернулась к нему, но вдруг, увидя во что и как он одет, быстро взяла мистера Райнда под руку и почти бегом покинула комнату.
Но и в большой гостиной разговор был довольно странным. Зная, что мистер Кларк в прошлом деловой человек с хорошей репутацией, заинтересован в индустриальных нуждах Маньчжурии и, возможно, подумывает начать коммерческое дело, хозяева пригласили на вечер китайского джентльмена, знатока теории и практики торговли в Китае. Этот мистер Ся, только что потерявший все свои магазины, склады и заводы, просто-напросто отнятые у него японцами, мог, конечно, послужить источником хорошей информации относительно рынков Маньчжурии. Мистер Кларк тут же стал задавать ему прямые деловые вопросы. Он не знал, конечно, что подобное поведение расценивается в Китае как совершенно бестактное: прямой деловой вопрос может задаваться прислуге, но никак не собеседнику, встреченному в многочисленном обществе впервые, если этого собеседника уважают. К тому же, мистер Кларк ничего не знал о финале коммерческих дел мистера Ся.
– Мой достопочтенный господин, – начал мистер Ся свой ответ на вопрос мистера Кларка о том, каков был процент прибыли на рынке с капитала мистера Ся, вложенного в торговлю зерном в Маньчжурии, – прежде чем сообщить о прибылях на достопочтенные капиталы в нашем краю, я смиренно попрошу вас обратить ваше высокое внимание на мои скромные слова. Как гражданин этого города, я чрезвычайно польщен тем. что вы снизошли до того, чтобы спросить меня о чем бы то ни было. Я вижу, вы ищете знаний. Знание – великая сила, особенно для вновь прибывших в далекую страну. Главное знание здесь, в Маньчжурии: много разнородных и сложных интересов сталкиваются именно на местном рынке зерна. – Он замолчал и сладко прищурил и без того узкие щелки, служившие ему глазками.
Тут к ним подошел слуга с угощением. Мистер Ся принялся ухаживать за мистером Кларком, с учтивыми поклонами предлагая ему лучшее, что было на подносе. Он сладко вздыхал. Он улыбался. Он весь сиял. Но его круглое бронзовое лоснящееся лицо и напомаженные блестящие волосы, даже шелк его темного халата, всё, несмотря на слова, на улыбки, на поклоны – всё выражало неприязнь к иностранцу.
Угостившись, мистер Кларк повторил тот же вопрос; он настаивал на ответе.
– Мой многоуважаемый, достопочтенный господин, я чрезмерно осчастливлен тем, что вы желаете продолжать нашу дружескую беседу на хорошо известную, дружескую тему. Но меня огорчает одна из наших пословиц: «Правдивое слово не может быть приятным, приятное слово не может быть правдивым». Я польщен, что именно мне выпала честь представить эту древнюю пословицу вашему столь почтенному вниманию. – Тут он остановился и вдруг спросил кратко, совсем другим тоном: – Вы хотите открыть дело в Маньчжурии?
Мистер Кларк вздрогнул от неожиданности.
– Прежде чем ответить, я должен обратить ваше внимание на то, что я еще ничего толком не узнал от вас о состоянии местного рынка. Вы мне так мало сказали.
– «Сказал»? – с ужасом воскликнул мистер Ся. – Разве я «сказал» что-либо? Благоразумные люди никогда не говорят о текущих делах. Прошу вашего снисхождения и приношу мои смиренные извинения, но я не помню, чтоб я «сказал». В моих намерениях не было что-либо «сказать» о текущих делах местного рынка. Это могло лишь послышаться…
Мистеру Кларку надоело всё это. – Послушайте, – перебил он. – один вопрос: советуете ли вы вкладывать капитал в маньчжурский рынок?
– Я? Советовать? – мистер Ся даже пошатнулся, как бы от удара. – Да сохранят меня боги от такого самомнения, давать советы людям неизмерно мудрее и почтеннее меня самого. Вы сказали это, конечно, в шутку, мой достопочтенный господин. Я очень несчастен, если я произвожу впечатление человека, который дает советы. Но есть еще одна китайская пословица, которая на практике неизменно оказывается верной – вот уже тысячелетия! – на нашей земле: «Хочешь жить спокойно, не делай ничего».
– Но вы не можете говорить это серьезно. Разве можно жить, прилагая эту пословицу к жизни?
– О, есть еще одна пословица, тоже очень старая: «Если есть сухопутная дорога – не езди по воде», – и мистер Ся, вздохнув, совершенно закрыл глаза и крепко сжал губы, как бы давая знать собеседнику, что разговор окончен, и у него уже не осталось больше пословиц.
Глава четырнадцатая
И Лида тоже бывала в обществе, но в своем кругу, среди русских эмигрантов. Эти люди не изменили своих социальных привычек, то есть всякий, кто имел если не дом, то комнату или только угол, принимал гостей, во всякое время, когда бы кому ни вздумалось к нему зайти. При появлении гостя, хотя бы и совершенно не ко времени, русская дама сейчас же прекращала стирку, отставляла в сторону ведро с помоями, метлу или утюг, и превращалась в любезную хозяйку. Она улыбалась той самой приветливой улыбкой, как когда-то в столице, в своей гостиной, и начинала готовить чай. Качество и количество угощения менялось в зависимости от материального положения, вернее, от степени бедности в доме, но манеры и разговор были прежнего высокого столичного тона, не снижаясь с привычного уровня. Говорили о музыке, литературе, политике, о светлом, хотя и отдаленном, будущем человечества, и, конечно, о детях, там, где они имелись. Дети вызывали большое беспокойство: они переставали походить на родителей. У них уже не было большой устойчивости принципов и, главное, разнообразия духовных интересов. Они вырастали на чужбине, питались хлебом других народов. Они приспособлялись. Инстинкт самосохранения толкал их на легчайшие пути, отсюда – понижение культурного уровня во имя практического подхода к жизни. Они хотели ассимиляции. В Китае они стремились подражать приезжим или живущим американцам и европейцам. Они постепенно отходили, отдалялись от родителей. Изучая успешно и старательно иностранные языки, как важное средство для борьбы за существование, они становились небрежны к своему родному, и постепенно теряли к нему чутье. Но всё еще то здесь, то там появлялся молодой русский талант, – поэт, музыкант, певец, ученый, изобретатель – и это на время успокаивало старое поколение: преемственность русской культуры, ее поступательное движение продолжалось. Русская интеллигенция еще дышала.