Всякий талант встречался с восторгом. Им гордились. Сейчас же пускался в ход подписной лист: на покупку книг для таланта, на аренду пианино или скрипки, на плату за учение, на билет заграницу. И эти жертвы не были напрасными: не мало гуляет по свету талантов харбинского происхождения.
Лида посещала преимущественно русские культурные круги в Харбине и внимательно вслушивалась в разговоры;
– Современная художественная литература! – с негодованием говорила хозяйка, отходя от корыта, где она крахмалила шторы, – я читаю на пяти языках… я нахожу, что искусство писать погибает. Роман умер с Толстым – погиб под поездом с Анной Карениной, а рассказ умер от чахотки вместе с Чеховым. Жизнь дает такой материал – чего ярче! чего сложнее! – перед нами столько новых явлений, задач, идей, – а литература преподносит одно, какой-то пансексуализм, от которого откровенно несет запахом лекарств и сумасшедшего дома. Язык? Посчитайте, много ли филологов, настоящих ученых филологов в мире, много ли пишут новых грамматик, работ по художественному языку и стилю? Вы не найдете ни одной в рядовом книжном магазине, но вы там найдете всё и по всем отраслям извращения, убийств и порока. Конечно, здоровый взрослый человек не станет этого читать. Но как уберечь детей? Они входят в жизнь с мыслью, что она, жизнь – или полиция, или дом сумасшедших, или тюрьма, и они ведут себя соответственно. Да, была литература когда-то и пророчицей, и руководительницей человека, и его другом, но теперь она – преступница в мире искусств…
Разговор о детях живо подхватывался присутствующими.
Я просто не понимаю, как мы допустили наших детей до такой атии мысли. Как случилось, что мы, родители, потеряли авторитет? Даже животные лучше воспитывают и подготовляют к жизни своих детенышей. Бедное человеческое дитя! Его сначала учитель терзает в школе, чтоб он запомнил заповеди, например, «не убий», и что «люди братья», и что «честность – лучший путь в жизни». Но едва он окончил школу – его посылают на войну… Что может устоять против этого? Какая вера в человека? Не мудрено, что если он уцелевает, то делается и Хамом, смеющимся над отцом, и Каином, убивающим брата…
Лиду, конечно, более интересовало не общество старших, а круг ее сверстников и сверстниц. Ее первое выступление состоялось на рождественском вечере для детей. Главной темой избрали процесс перехода идеи из области одного искусства в другое.
Местная красавица, готовившаяся к сцене, прочитала стихи: «Был у Христа – младенца сад».
Затем на сцену внесли классную доску. С мелом в руках, учитель гимназии анализировал конструкцию этого стиха, его размер и рифму. Затем вышла Лида и спела «Был у Христа – младенца сад». После нее скрипка и пианино сыграли то же, переложенное на музыку Чайковским. Затем «симфонический оркестр русской молодежи» сыграл ту же музыку Чайковского, но аранжированную Аренским для оркестра. Затем вышел местный критик и, как подобает критику, разбранил всех, давая понять, что он сам сделал бы всё гораздо лучше. В заключение местным художником была поставлена живая картина на слова: «И много роз взрастил Он в нём». Роз на сцене было не так уж много, они были бумажные, старые, оставшиеся от других живых картин, от других садов. Но прекрасно было дитя – Христос – маленький мальчик в светлом балахончике. Он стоял посреди сцены, испуганный, и сквозь набегающие слезы страха перед людьми жалостно, покорно и кротко улыбался. Этой улыбкой закончилось представление. Несомненно, что все присутствовавшие дети раз и навсегда, на всю жизнь, запомнили, что «был у Христа – младенца сад, и много роз взрастил Он в нём».
После мальчика, самый большой успех выпал на долю Лиды. Аккомпанировавший ей Сергей Орлов, готовивший себя в композиторы, слегка завидовал Лиде. Он ей объяснил, что высшее и самое Ценное искусство – это создавать, например, быть композитором, а не исполнять уже готовое, как это делают певцы и актеры.
Лида внутренне заволновалась: что же я? могу ли я создавать музыку? Или же я только пою – второй сорт искусства, как он мне только что сказал. Я проверю, я хочу попробовать… в уме.
Накинув пальто, она вышла на балкон. Закрыла глаза и стояла так неподвижно, стараясь глубже уйти в себя, под холодным небом, высоким и тёмным, под таинственным мерцанием звезд. Она искала в себе, стараясь найти там музыку. Но ей мешали долетавшие до нее внешние звуки. Они рассеивали, разбивали то, что она хотела вызвать изнутри и услышать. Неясные голоса и смех доносились сквозь стены из клуба; под балконом, нависшим над улицей, кто-то прошел быстрым шагом; где-то засмеялись двое, тихо и радостно; где-то совсем близко вдруг зазвенел женский голос: «О, Боже, как я люблю жизнь!»
И вдруг, неожиданно, Лида услышала музыку. Она волной поднялась и затопила весь мир. Это был мощный подъем, Лида зашаталась, едва устояв на ногах.
– Боже! Это моя музыка? Моя?
Но – увы! – она скоро узнала ее: музыка стала приобретать форму, свою фразу, и оказалась музыкой из «Лоэнгрина».
– Нет, – подумала Лида, – я, вероятно, не могу… я только могу услышать иначе, по-своему… Но не буду огорчаться… – Она посмотрела на небо. – Это было только одним из моих «небесных странствований». И вдруг опять она почувствовала, что слышит музыку – не очень громкую, печальную и нежную. Да, она ее слышала явственно, совершенно отчетливо. Лида подняла лицо к небу и слушала, полная необыкновенного счастья. Но открылась дверь.
– Ты здесь, Лида? – спросила Глафира. – Мы потеряли тебя. Пора домой. Мушка уже засыпает.
Домой возвращались, конечно, пешком. Сергей Орлов шел с Лидой, провожая ее.
– Искусство требует принесения в жертву всего остального, всей жизни, – говорил он.
Глафира, заявлявшая всегда, что не имеет никакого отношения к искусству, что будет просто домашней хозяйкой, и что даже теперь, в молодости, она может читать книгу, слушать музыку, вообще наслаждаться искусством лишь тогда, когда подметен пол, вымыта посуда, словом, закончена вся домашняя работа, иначе мысли о беспорядке не дают ей покоя, – Глафира, смеясь, спросила:
– Расскажите же нам, Сережа, как далеко вы зашли в аскетизме и в приношении жертв для музыки.
– Я могу жить три дня без пищи, – совершенно серьезно начал он, – я могу жить сутки без воды…
На это Глафира опять рассмеялась.
– Однако, как это сокращает расходы. А как долго вы можете жить без музыки?
– Без музыки? – Он даже остановился. – Ни одного дня…
На углу неподвижно стоял человек, глядя на звездное небо.
Они узнали поэта.
– Игорь! – воскликнула Глафира. – Что вы так смотрите в небо? Потеряли там что-нибудь?
– Нет, нашел, – отвечал поэт, – Посмотрите туда, – и он показал по направлению созвездия Большой Медведицы. – Вот на той далекой одинокой звезде живет бог китайских поэтов, мистер Wen Ch‘ang. Он, между прочим, бессмертен. Обычно он одет в длинный синий халат. Он ходит медленно, он презирает всё, что делается наспех. Если он устает ходить, то ездит на своей лошади. У него белая лошадь. У него также двое слуг; имя первого «Глух, как Небо», второго «Нем, как Земля»… он хотел таких, чтобы они не могли выдать секретов, как творится поэзия, недостойным людям, ради выгоды…
– Боже, какие подробности! – смеялась Глафира.
– Но в этом глубокий смысл! И как это красиво! – восхищалась Лида. – Откуда вы узнали это?
– У меня есть друг, – объяснил Игорь, – он китаец, поэт и философ. Мы делимся нашими знаниями…
– А кто живет там, в созвездии Малой Медведицы, – интересовалась Лида.
– Там? Там живет Мистер Старый – Человек – Южного Измерения.
– Как он выглядит?
– У него очень высокий лоб, длинная и узкая белая борода. Это – бог долгой жизни. У него есть особая книга, куда он вносит запись о каждом рождении и сейчас же придумывает и обозначает, как долго родившемуся полагается жить. Своим записям он ведет строгий учёт.
– Но неужели нельзя изменить срок, как-нибудь?
– Никогда! – отвечал Игорь строго. – Старый господин любит порядок и покой. К тому же, он несколько ленив: он никогда не переделывает наново своей работы.
– Пойдемте! Иначе мы замерзнем здесь на углу! – протестовала Глафира. Но, взглянув на поэта в его легком старом пальто, она участливо добавила:
– Жизнь тяжела для поэтов в наше время.
– Жизнь была всегда тяжела для всех поэтов, у всех народов и во все времена, – отвечал он, – Наше время для поэта ничем не хуже и не лучше, чем все другие.
Глава пятнадцатая
– Мистер Райнд, вы любите искусства? – как-то раз спросила Даша.
– Искусства? Какие искусства?
– Искусства вообще. Изящные искусства.
– Если в небольшой дозе, ничего не имею против.
– Так пойдемте со мной в Клуб Трудящихся. Вы познакомитесь там с искусством пролетариата, – Это нечто новое? Еще невиданное и неслыханное?
– Нет, этого нельзя сказать. Но наше искусство во многом отлично от буржуазного. Мы отбрасываем всё, что не отвечает нашим идеям и нашему социальному заказу. У нас искусство должно служить моменту, быть выражением нашей жизни и нашего строительства. Должно объяснять и учить. Мы не поощряем индивидуалистических…
– Постойте, постойте, товарищ Даша! – смеясь, взмолился мистер Райнд. – Пойти посмотреть я согласен, но слушать ваши лекции отказываюсь.
– Что ж, я могу замолчать. Я только хотела сказать, что задача нашего искусства – радовать и поддерживать тех, кто строит новую жизнь. Впрочем, я мало изучала этот вопрос. Я могу ошибаться, – призналась Даша. – Но я очень люблю стихи и пение.
– Согласен, ведите меня в клуб, – смеялся мистер Райнд. – Пусть и меня согреет пролетарское искусство, если я поддаюсь согреванию.
На следующий день, вечером, они отправились в клуб местной коммунистической организации, хоть она и не называлась так открыто. Даша пояснила, что, в виду давления со стороны японцев, некоторое время будут даваться программы исключительно артистические, без речей и без обсуждения текущих вопросов экономической и политической жизни. Полиция в то время присутствовала на всех собраниях клуба. Задача состояла в том, чтоб избегать столкновений с полицией.