– Потом, потом объясните… дайте-ка мне узелок!
Стул заскрипел громко, угрожающе, всё подымая тон, но матушка игуменья была, наконец, в своей сфере: она радостно, с ликованием, развязывала узелок, восклицая:
– Боже ты мой! Рис, чаю полфунта, опять же сахар… Спаси вас, Господи! Награди и помилуй, Владычица! – Она простерла сухую страшную руку и перекрестила пищу широким крестным знамением:
– Завтра утром напоим чаем… А тут, еще, в бумажном кулечке? – она развернула его. – Яблоки!
– Яблочки! – хором раздался вздох из группы девочек. Они стояли тесной стайкой, позабытые всеми.
– Яблоки! – еще раз воскликнула игуменья. – Да помянет Господь вашу доброту сию же минуту! Сколько яблок-то?
– Пятнадцать.
– Ребятишки, сколько вас тут? Двенадцать?
Она встала, обратила свое лицо к иконе и несколько мгновений смотрела на нее в молчании. Было это чудо или же просто яблоки? Как понять?! Чувствуя большую усталость, она решила, что просто яблоки. Мысленно поблагодарив Богородицу (Услышала мой вопль!), игуменья обернулась к детям:
– Ну, девочки, вы хорошо молились и пели сегодня – вот вам и ужин! Посмотрите на эти яблочки! Невелики, правда, но какие же кругленькие, спелые, славные. Берите по одному. Ешьте с молитвой! Откусывайте по маленькому кусочку, хорошо прожевывайте. Христос ел яблоки (стул предостерегающе скрипнул). Я думаю, Христос ел бы яблоки… фрукты – лучший Божий дар человеку…
Отпустив детей с благословением и яблоками, она посмотрела с сожалением на оставшиеся три. Поколебавшись немного, она дала одно яблоко молодой монашке: – Поужинай, сестра Юлиания!
Наконец, она обратилась к посетительнице.
– Что-то вы хотели рассказать? Слушаю.
– Хочу покаяться: грешна лично перед вами.
– Передо мною! Ну, так это какой же грех! Совсем неважно.
– Позвольте всё-таки рассказать: это у меня на душе. В прошлое воскресенье была я здесь, в монастыре, за обедней. Вы вышли на амвон со «словом», и я подумала: «Ну, вот, опять начнет просить! Прямо уж тут и времени на молитву не остается – то проповедь, то с тарелкой ходят. Сосредоточиться невозможно». Потом стало мне стыдно. И вот сегодня, после работы, зашла я в бакалейную лавку, думаю, куплю-ка я им немного еды, вот мое душевное смущение и уляжется. Покупаю, а сама досадую, жалею денег-то. Вот, думаю, дура какая, сама – нищая, муж-инвалид, его надо лечить, а я туда же, с благотворительностью на монастырь! Думаю так, но покупаю. О вас размышляю. Что ж, думаю, я ведь сама не богаче игуменьи. Одни мы с мужем на свете, нам-то никто не даст, а на монастырь открыто и собирать и просить можно. Где же мой здравый рассудок? Мужу шерстяные носки надо, а я яблоки на монастырь покупаю. Нету что ли людей побогаче? Где они? Почему в монастыре сироты голодные? Но я-то? Люблю я так людей, что ли? Не очень. Давно я в людях разочаровалась. Так зачем я трачу мои гроши? Жалость во мне какая-то к человеку, и ничем ее нельзя никак убить. Вот из-за этого чувства и действую вопреки рассудку. И всегда мне жалко отдавать!.. – Вдруг она засмеялась. – Когда вы, матушка игуменья, залюбовались яблоками: «круглые, спелые», я, ведь, подумала: «Эх, надо было купить ей не полтора, а два десятка!»
– Ну, мать, в чем же ты каешься? Такие ли грехи бывают! – легко отпустила ей грехи игуменья. Она даже замахала на нее руками. – Тут и рассказывать нечего. А яблочек-то ты донеси, недостающих-то – пяточек. Ну, не к спеху, – заторопилась она, услышав скрип и увидев, что лицо гостьи омрачилось. – Я ведь не из корысти, для тебя это. Тебе подумалось – «два бы десятка»… И следуй голосу сердца, и на душе у тебя будет уже совершенно спокойно.
Стул в углу скрипел. Игуменья поняла, что нельзя же так, надо добавить и «духовное», церковное, наставительно-поучительное.
– Иди с миром, дорогая моя! Грех твой, какой и был, то самый житейский. Как же не жалеть денег-то! (стул страшно взвизгнул). Сама ты бедная. Кто пожалеет, как останешься без работы, старая, нищая? Ну, к нам приходи – вместе голодать будем. А за лепту твою спасибо. Много о тебе помолюсь. И не размышляй много, лучше то помни, что и святые все грешниками довольно-таки были! (стул отчаянно взвизгнул). Я так говорю, – храбрилась игуменья, – что были и они грешниками каждый в свое время, – объяснила она, обращаясь в темный угол, где скрипел стул. – Да и евангельская вдова, как грош отдавала, а на руках голодный ребенок – как было и ей не подумать: «Ну, и дура я!» Из угла поднялась темная фигура и громко заговорила: – Матушка игуменья, уж поздний час! – Но игуменья хотела закончить наставление.
– И дала-таки она свою лепту! Дала! А вот юноша богатый, как пошел раздавать имение нищим, чтоб потом за Христом пойти, как пошел, так всё и ходит. Две тысячи лет скоро, а о нем так-таки ничего и не слышно. Эх, милая, рассудительным людям нету места в христианстве. Верят-то только малые дети, да глупые люди… А умные на себя полагаются, сами свою жизнь устраивают, независимо.
Мать Таисия стояла уже около игуменьи.
– Простите, матушка игуменья, перебиваю вас, но надо бы распорядиться… поздно… в кухне ожидает мать Стефания.
– Сейчас, сейчас, – заторопилась игуменья. – Вот только отпущу гостью-благодетельницу…
Она смотрела на два последних яблока, и глаза ее выражали колебание, и ей, как видно, жаль было давать. Но она победила себя и, взяв яблоки, подала их гостье:
– Это вам и супругу вашему. Полезны фрукты для здоровья!
– Ну, – обратилась она к матери Таисии, когда гостья ушла, – сколько же народу надо нам завтра кормить?
– Во-первых, вас, матушка игуменья, да сорок монахинь, да пятьдесят девять девочек, ну, и нищие завтра придут – потому праздник – считать надо еще тридцать человек.
– Владычица! Целая армия! А какая у нас есть провизия?
– Никакой нету, – Мать Таисия даже удивилась наивности вопроса. Провизия!
– Что ж, матушка Таисия, при таких-то обстоятельствах и народ считать и провизию – только время терять. Возьми узелок-то и скажи матери-поварихе: рис, чай, сахар – всё завтра и дать на первую же еду.
– Но, матушка игуменья…
– Всё и подать…
Мать Таисия улыбнулась сардонически и, благословясь, ушла.
Наконец, игуменья осталась одна. Выл час ее вечерней молитвы. Предчувствуя близкий конец, она молилась всё с большим сокрушением. Ей надо было собраться с силами и встать. Волнения дня улеглись, от них осталась смертельная усталость. Всё ее тело болело. Она обратилась к образу Христа со словами:
– Ты меня пока не слушай: я постону, да поропщу. Слабость человеческая… поохаю над моими болезнями.
Опираясь на палку, она заохала и тяжело поднялась со стула. Боль резнула ее по печени. – А уж ты не могла бы полегче? – с упреком сказала она своей боли. – Змея ты, право, змея! Тешишься над старухой. Эх, и тяжко же мне! Тяжко, тяжко! – Сделав два шага, она крикнула: – Не могу, не могу и не могу! – Слезы брызнули из её глаз, слезы слабости и малодушия. Но она торопилась взять себя в руки, – Сама же сказала: «пока не слушай меня» – вот и маюсь без Божьей помощи. Ну, буду молиться!
Она подошла к углу с иконами. Надо было стать на колени. Теперь для нее это было трудно. Шатаясь, балансируя рукою, опираясь о стенку, она всё же опустилась на колени, и, почувствовав почву, глубоко передохнула. «Иисус Христос!» прошептала она и подняла глаза к образу. Он смотрел на неё с иконы сурово и строго. Лампада слабо освещала обоих.
– Иисус Христос! – произнесла она громко, со скорбью, и опустилась в земном поклоне.
Она лежала перед Ним на полу, – останки человека, – кучка измученного, истерзанного тела, больных костей, иссохшей кожи, отравленных болезнями органов. Это тело распадалось, в нем не оставалось надежды на жизнь. И из этой темной, умирающей, безобразной оболочки человека она подняла к Нему сияющий, светлый, лучистый взор и вновь, уже радостно, позвала Его к себе:
– Иисус Христос!
Она давно перестала молиться словами молитв. Ей перед концом надо было говорить Ему не общими словами, а о себе лично, «рассчитаться с душею своею».
– Благодарю Тебя, Иисус Христос! Без Тебя куда бы мне пойти сейчас в такой тоске и болезни – в какую тьму? В какое отчаяние? Куда бы мне было теперь обратиться? А Ты сказал: «Не оставлю вас сиры». И еще сказал: «Прийдите ко Мне все обремененные». Иду, встречай! Скажи и мне в последнюю мою минуту: «Ныне отпущаеши». Твоя раба готова оставить земное рабство… А что не так было мною сделано – прости! Прости меня! Разве кто хочет грешить? Кому хочется быть темным и страшным? Зло много сильней человека. И я грешила и каюсь…
Тут раздался стук в дверь и голос:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа…
– Аминь, – сказала игуменья и хотела подняться с колен, но не смогла. Беспомощная, она подползла к стене.
Вошедшая монахиня кинулась ее поднимать. За нею вошла посетительница. При виде ее игуменья забыла о своих болезнях. Лицо вошедшей выражало глубокое горе, почти последнюю степень отчаяния. Она опустилась на стул машинально, прежде чем ей предложили сесть, не ответив даже на приветствие. Она сидела, закрыв глаза, и лицо ее казалось лишенным жизни, темной маской.
Игуменья знала посетительницу только по виду. Это была русская беженка, в прошлом очень богатая. Ей удалось сохранить кое-что из имущества, и она жила в Харбине со своим единственным, уже взрослым, сыном.
Игуменья отослала монашенку. Они остались вдвоем. Посетительница вздохнула, открыла глаза и, глядя на игуменью, заговорила:
– Прихожу к вам в отчаянии. Бывает горе, которым легко делиться, а есть и такое, о котором стыдно сказать. Дело идет о сыне. Был он прекрасным мальчиком. И вот – может вы уже слыхали, в городе все говорят – сделался наркоманом. Случилось с ним это, как со многими тут случается. Начал курить. Тут бы мне его остановить, да я – снисходительная мать. Пускай, думаю, он – взрослый. Курят же другие. Табачное дело – в руках японцев. Они подмешивают в табак героин, как теперь доктора наши узнали. Английские папиросы дороги. Курят, что подешевле, японские. Создается привычка. Дальше-больше, а там переходят уж прямо на героин. Город полон наркоманами – всё молодежь! Стал мой сын бледный, раздражительный, невозможный. Но в голову мне не приходило, не догадалась. Начал красть у меня деньги, уносить вещи в ломбард, пропадать стал из дому… Даже, когда всё о нем стало мне ясно, не нашлось у меня характера связать его и насильно увезти в больницу. Я его умоляла, на коленях упрашивала, он плакал, обещал, клялся и начинал снова. Стали мы ссориться. Он бил меня несколько раз, да так безрассудно, чем попало. Боюсь – убить может, так, ведь, пойдет на каторгу – и пропала жизнь. И вспомнила я слова моей покойной матери: «где ничто не помогает, поможет молитва, просящему Господь указывает путь». И вот я пришла к вам, – и посетительница заплакала.