– Хорошо сделали! – деловито одобрила игуменья. – Тут надо, ох, как тут надо молиться! Хороший такой, говорите, был мальчик – и вот убивает мать! Будем молиться и день и ночь, без перерыва, шесть дней. Как христианское имя сыночка?
– Симеон.
– Симеон! Имя-то какое чудесное! Значит: «услышан», то есть Богом услышан, молитва услышана. Ишь, ведь, как дело-то хорошо начинается! Шесть дней пройдет, приходите, молебен отслужим. Бог нам откроет, где спасение. Для веры у Бога нет отказа. Уж мне поверьте: я тут пятьдесят лет наблюдаю…
Дама поднялась. Выражение лица ее переменилось. Казалось, она успокоилась, словно сын ее уже был спасен. Как во сне, она пошла к двери, но, вдруг вспомнив, открыла сумку, вынула конверт и подала игуменье.
– Это – на нужды монастыря.
– Дорогая, – сказала игуменья, – как ни бедны мы, но молиться – такое же горе у вас! – можем и даром. А ну, как эти деньги у вас последние…
– Нет, не последние. Я, конечно, не богата, но эту сумму даю вам свободно. И прошу взять. Мне надо чувствовать, что и я делаю для него что-то.
– Ну, в таком разве случае!.. – радостно воскликнула игуменья, – в таком-то случае, – возьмем! И иди, голубушка, с миром! День и ночь будем молиться. А Господь – всемогущ, да и милостив – будет твой сын здоров!
Игуменья говорила с уверенностью. Иногда с нею случалось, что она знала будущее.
Оставшись одна, она положила нераспечатанный конверт перед иконой, решив прежде помолиться, – «за раба Твоего, юношу Симеона», а потом уже взять деньги. Однако мысли ее всё возвращались к конверту: сколько же там могло быть? Но акафист она прочла добросовестно, честно. Да и молиться, зная о конверте, было радостнее и легче. «Уж, наверное, не менее десяти, а то и двадцати долларов».
Наконец она открыла конверт: там было триста долларов. Три ассигнации по сто долларов каждая. Не находя слов, она только взглянула на икону и перекрестилась.
Оставалось последнее – заключение ее дня. Она перед сном обходила сама весь свой монастырь, церковь и общежитие.
Комнаты, где спали дети, были тесные, душные, воздух был почти невыносимый. Детские легкие отравлялись тут на всю жизнь. Не лучше были и кельи монахинь. Бедность! Но в каждой комнате была икона и лампада. Перед иконой стояла монахиня на очередной молитве. Эта одинокая лампада искрилась и сияла, и ее слабый мерцающий свет примирял со всем остальным.
Игуменья медленно проходила по комнатам, осеняя спящих крестным знаменем. Всё было тихо, веяло от всего покорностью и покоем. Игуменья прошла в церковь. В алтаре сияли «неугасимые». Четыре монахини молились на коленях: это была ночная постоянная молитва о России. Всё было в порядке. Игуменья возвратилась в свою келью и снова стала молиться о юноше Симеоне.
В полночь к ней пришла мать Серафима. Ее игуменья особенно любила, так как, вопреки всем лишениям и тяготам монастырской жизни, мать Серафима была румяна, здорова, весела и оживленно радостна. «Хоть людям можно показать»! говорила о ней игуменья.
Этот визит тоже относился к порядку дня: в полночь они вместе читали полунощницу. Сегодня игуменья обсудила с ней, как организовать непрерывен) молитву за юношу Симеона, кого и когда ставить на молитву. Мать Серафима решила, что час поздний, не стоит никого будить. На молитву она станет сама, а в шесть часов утра матушка игуменья пошлет ей смену.
Наконец день был закончен. Весь труд выполнен. Мать игуменья, перекрестившись, легла на свою узенькую, железную кровать и сейчас же заснула спокойным, ангельским сном.
Глава восемнадцатая
Утро в монастыре началось шумом в одной из детских комнат. «Грешница» Вера была и причиной шума и его жертвой. Ее так и называли все «грешницей» Верой, потому что она упорствовала в одном тяжком грехе: Вера была лгуньей. Уличенная публично во лжи, она обычно смотрела на всех широко открытыми, испуганными глазами, потому что сама не замечала, как, покинув правду, уносилась в царство фантазии. Она охотно, сердечно каялась, обещала навсегда исправиться. Но стоило ей начать рассказывать, – а рассказывать она любила, – стоило только войти во вкус, увлекая всех за собою, как вдруг раздавался чей-нибудь голос:
– Неправда! Ты врешь!
И подруги тащили «грешницу» Веру на суд к высшим инстанциям монастыря. За нею следовали добровольные свидетели для дачи показаний. Все эти девочки, только что бывшие под очарованием ее фантазии, превращались в благочестивых детей, полных справедливого негодования. Обычным судьей тяжких преступлений была сама игуменья. Иногда Веру вели на исповедь к отцу Луке, который отпускал грехи всем в монастыре. Но, к удивлению одних и негодованию других, обе инстанции, казалось, питали особую симпатию к Вере. От них она возвращалась улыбающаяся и счастливая. Поэтому особенно усердные преследовательницы «грешницы» старались направить ее к матери Таисии, из чьей кельи она возвращалась поникшая, дрожащая и в слезах.
Еще накануне, проходя мимо одной из детских комнат, мать Таисия услыхала вдохновенный голос Веры, вспоминающей о своем раннем детстве в отчем доме.
– И каждый вечер, как только, бывало, лягу я в свою кроватку, на круглую, на пуховую подушечку, как укроюсь шелковым одеяльцем, то и притворюсь, что уже заснула. Но один глаз оставляю чуточку открытым, и вижу – отворяется дверь, тихонько, без шуму, и входит мой Ангел-Хранитель и становится у изголовья с мечом – на часах! И стоит, и стоит, а я подсматриваю.
– А какой он из себя?
– Хорошенький такой молодой мальчик, постарше меня, как я сейчас. А крылья у него, как рамочка, по бокам. Из перьев. Но перья не те, что на птицах. Перья другие, не настоящие. Мягкие и такие легкие, что от них льется свет.
– Свет?
– Ну не такой, как от свечки. Светлее и бледнее, и хоть теплый, ко сжечь не может, только – чуть-чуть освещает.
– А ты с ним разговаривала?
– Разговаривала. Только говорит он лишь по большим праздникам, да и то когда уже поздняя ночь, и никто совсем не услышит.
– Ты его спросила, как у них на небесах?
– Как же! У каждой, – говорит, – там девочки своя отдельная комнатка, и разные птицы к ним залетают, чтобы петь вместе. В саду – качели. Платья у всех цветные. Постов нет. Работать никто не работает, только отдыхают весь день. А пища – сколько хочешь – всё самое вкусное, по выбору, и никто не останавливает. Замечаний ни от кого нету. Богу никто не молится, и церквей нет. Никто ничем не болеет. Елка – круглый год, так и стоит в углу, только игрушки каждый день меняют. Елку наряжают ангелы. И на кухне тоже, где пища готовится, – ангелы.
Тут мать Таисия переступила порог детской комнаты и кратко распорядилась, чтоб Вера немедленно отправлялась в церковь, на исповедь к отцу Луке, и рассказала бы ему дословно эту же историю. А завтра она сама поведет Веру к обедне и поставит от всех отдельно, где ставили кающихся, – у всех на виду.
Сегодня утром она шла за Верой и уже издали услыхала ее вдохновенный голос:
– Почему Бог не помогает голодным, раз они молятся? Да Он не может. Бог сам бедный-пребедный. У Него сначала всё же кое-что было, но люди просили, просили, а Он давал да давал – ну и роздал всё до ниточки. И Христа Его распяли, а детей у Него больше нету. И уж теперь Он старый. Жалко Его как!
– А чьи же все вещи и деньги, дома?
– Чьи? Народа. Ведь не бывает: ничей дом.
– А почему этих вещей Бог не отнимет у них и не раздаст.
– Да ведь Он – Бог. Брать чужие вещи – грех…
Тут мать Таисия вошла в комнату. Крепко взяв дрожавшую Верину руку в свою, она уже была готова начать опрос свидетельниц и назначить для Веры новую расправу. До ранней обедни оставалось минут десять – достаточно для разбора дела. Но тут вошла игуменья и после обычного приветствия объявила:
– Дети, вы усердно постничали вчера, и за это сегодня вам послабление: не пойдете к ранней обедне. Сейчас вы будете завтракать кашкой, милые! А после постоите у поздней обедни. Идите с Богом! Мать Стефания ждет вас. Кашка готова!
Есть до обедни было нарушением правил. Лицо матери Таисии потемнело. Она на минуту позабыла даже о Вере, хотя и держала, крепко стиснув в своих, ее маленькую руку.
– Вера! – воскликнула игуменья, увидев ее. – Что случилось?
– Обычная история, – ответила за нее мать Таисия. – Рассказывает девочкам ложные, неподходящие для монастыря истории.
– Ах, – вздохнула игуменья, – давайте отпустим и простим ее на этот раз. Очень я устала. Да и не хочется наказывать в праздник. Отпустите ее руку. Беги, Вера!
Девочка рванулась от матери Таисии и побежала из комнаты, спотыкаясь в своем длинном, до пола, платье.
– Простите меня, матушка-игуменья, – заговорила мать Таисия, – но где-то должна быть этому граница. Вера – закоренелая лгунья. Она плохо влияет на других девочек: она растет, ее рассказы принимают такой характер…
– Знаю, всё знаю. Но как вспомню, что эта Вера своими глазами видела, как убивали ее родителей, как вспомню это – не подымается моя рука ее наказывать.
– Но при чем тут ее лживость, если родителей убили? Одно другого не касается.
– Касается, матушка, касается. Ребенок напуган жизнью, вот и приукрашивает всё, чтоб было получше, полегче, не так уж страшно. Но где ж, как не в фантазии, и найдет человек лучшее?
– Пусть так. Но нам надо обратить это её вдохновение, что ли, на религиозный сюжет. Тут ведь – монастырь. Она – послушница. Как же мы допускаем и прощаем такую лживость?
– Да что нам суетиться, наказывать! Придет час суда, Господь разберет всех да и простит всех и за всё, нашего совета не спросит.
– Что? – в негодовании воскликнула мать Таисия. Но игуменья, не отвечая ей, вышла из комнаты.
Поздняя обедня в монастыре совершалась торжественно и продолжалась долго.
Девочки стояли впереди, рядами. Они привыкли к долгим стояниям. Поведение их было безукоризненно, хотя стоять было не легко. Общим горем их и матери-игуменьи была обувь. Шутка ли, для одних только девочек требовалось пятьдесят девять пар! У монастыря не было средств, чтоб покупать новые ботинки. Обычно собирали поношенные среди прихожан, и потом подыскивали подходящую ногу. Но редко ноги и ботинки были созданы друг для друга. Ноги болели у всех в монастыре. Но длинные платья, касавшиеся пола, скрывали обувь от посторонних глаз. А боль все умели переносить в монастыре молча, – и физическую и духовную. Все пятьдесят девять девочек были круглыми сиротами, почти то же можно было сказать и о монахинях.