ним в ресторан отеля? Его могут просто не впустить в таком виде. Просить подать нам обед сюда, что ли?..
– «Пиковая Дама» – самая популярная из опер Чайковского, по крайней мере, в России, – неожиданно сказал гость и еще неожиданнее для мистера Райнда добавил: – Могу я попросить вас одолжить мне вашу иголку?
– Иголку?! Какого рода иголку?
– Иглу для шитья. Я бы хотел пришить мой рукав. Он почти совсем оторвался.
– Боюсь, что у меня нет иглы, я не шью сам, – ответил мистер Райнд, стараясь не выразить голосом своего изумления.
– Так не разрешите ли вы мне позвонить и одолжить иглу у прислуги?
– Пожалуйста.
– Бой, – сказал профессор Кременец вошедшему слуге, – мне нужна игла и черная нитка, покрепче, чтоб вшить этот рукав, – Со слугой он говорил по-китайски, что, конечно, последнему было очень приятно. И слуга ответил почтительно:
– Могу я предложить мои скромные услуги, чтобы исправить рукав вашего почтенного пиджака?
– Благодарю вас, – ответил в той же учтивой манере профессор, – но у меня много свободного времени, тогда как вы, несомненно, переобременены работой.
Получив иглу и нитки, гость очень любезно попросил у хозяина разрешения снять пиджак и произвести починку в его присутствии. Получив разрешение, он деловито осмотрел рукав и погрузился в работу. Воцарилось молчание.
– Были ли вы когда-нибудь в Америке? – спросил мистер Райнд, чтобы прервать тяготившее его молчание.
– Как же, несколько раз, – ответил гость, вынимая большую черную пуговицу из кармана и исследуя на пиджаке место, откуда она оторвалась.
– Были ли вы когда-нибудь в Нью-Йорке?
– Как же, три раза! – и он занялся вдергиванием нитки в ушко иголки.
– Как вам нравится Нью-Йорк?
– Не нравится совсем. Старомодный город.
– Что? – воскликнул оскорбленный хозяин.
– Старомодный город, – произнес профессор громче.
– Что вы хотите этим сказать?
– Город, который не следует за последними тенденциями науки и требованиями жизни. – И он старательно – за отсутствием ножниц – откусил нитку, а затем, ловко скрутив на конце ее узелок, залюбовался им. – Отсталый город.
– Да? – сардонически спросил хозяин, оглянув гостя, его наряд, и усмехнувшись: – На чем же вы обосновываете ваше мнение? – И добавил, явно обиженный: – Я родился в Нью-Йорке.
– О, если вы родились в Нью-Йорке, я могу взять мои слова обратно.
– Наоборот, – обижался хозяин всё больше, – вы мне окажете услугу, если объясните, на чём основано ваше мнение.
– Если хотите. Какая сторона вопроса вас более интересует?
– Вы изволили заметить: в научном отношении.
– Да. В биологическом. Подобные города способствуют дегенерации человеческого типа. Это уже научный факт. Психологически – они развивают жадность, зависть, ненависть. Экономически – они приносят дефицит стране, если принять во внимание содержание чиновников, полиции, тюрем, домов для умалишенных, приютов, больниц. Гигиенически – продолжительное пребывание в таком городе – угроза здоровью, прежде всего, нервной системе, – и он замолчал, пробуя, насколько крепко пришита пуговица.
– Хотите ли вы еще что-нибудь добавить?
– Если хотите. Такие города понижают уровень культуры: они вредны для талантов, невозможны для спокойной творческой работы вообще; они развращают простых и честных людей.
– И еще что-нибудь?
– Такой город – за исключением немногих кварталов – уродлив безобразен, грязен. Он оскорбляет глаз. Он также вульгаризирует язык. Во время войны – это самое опасное место для населения.
Помолчали.
– Хотели бы вы еще что-либо услышать? – любезно осведомился профессор.
– Нет, благодарю вас, – сумрачно ответил хозяин.
– Не за что, – слегка поклонился гость. Шитье было закончено Он с удовольствием встряхнул свой пиджак и затем надел на себя, проговорив:
– Теперь ничего нельзя возразить против моего костюма: я иду сегодня в оперу. – Затем он встал, любезно поклонился мистеру Райнду и спросил:
– Могу я иметь удовольствие – пригласить вас быть моим гостей и пообедать со мною сегодня здесь в ресторане?
– О… – замялся мистер Райнд, – я также иду с моими друзьями сегодня в оперу.
– Но обедаете вы одни?
Ничего больше не оставалось, как принять приглашение.
Вопреки его опасениям, появление профессора в зале ресторана не удивило никого. Более того, с ним раскланивались, его приветствовали знакомые, и в их обращении с ним чувствовалось уважение. Прислуге тоже, как видно, его знала и оказывала ему бо́льшее внимание, чем остальным. Это был Китай, а в Китае ученому всегда оказывается почтение, как бы бедно он ни был одет. И для русских репутация ученого имеет бо́льший вес, чем деньги или высокое служебное положение.
Обед прошел чрезвычайно приятно. Профессор был оживлен, внимателен, учтив и остроумен. Выпив вина, он стал сантиментален и перешел на личные темы.
– Природа расточительна, – говорил он. – Всюду у нее перепроизводство. Но каково это для человека! Все билеты розданы, все роли распределены, и остаются те, кому нет места даже среди зрителей. Я принадлежу к этому классу. Седьмой ребенок моих родителей третий муж моей жены, второй отчим ее сына. Специалист по наукам названия которых даже неизвестны широкой публике. Знаток языков на которых неизвестно кто говорил тысячелетия тому назад. Всюду обошлось бы и без меня. Я не понял этого сразу и в молодости приобрел, было, привычку оглядываться кругом – не освободилось ли где место. Увы, безуспешно! – и он замолчал.
Мистер Райнд вздохнул из сочувствия. Он думал, что пауза являлась подходящим моментом для выражения соболезнования по поводу судьбы собеседника, но не находил подходящих слов. А между тем профессор просиял лицом и сообщил:
– Отсюда то счастливое состояние духа, которое теперь сделалось для меня обычным. Мистер Райнд, вы видите перед собой совершенно счастливого человека! Я потерял родину, общественное положение, родных, друзей, рукописи моих работ, все имущество – и с ними всякую ответственность. Я приобрел этим полную свободу. Я, мистер Райнд, наслаждаюсь жизнью, каждым ее мгновением. Будучи уже не призывного возраста, я не вызывал к себе интереса тех, кто набирает армии. Никем не призванный к несению обязанностей, я не заинтересован лично в исходах политических столкновений.
Мистер Райнд подумал, что профессор, вероятно, подшучивает над ним.
– Но, позвольте, – сказал он, – помимо политических задач, есть и другие. Вас не привлекает общественная работа гуманного порядка, миссионерство, благотворительность?
– По точному подсчету сейчас действует в мире девять миллионов организаций, обществ и групп религиозно-гуманно-благотворительного характера. Боюсь, что и там уже обойдутся без меня.
Подали кофе. Выпив чашку с большим удовольствием, профессор, по-видимому, счел нужным как-то извиниться за свое необычайное счастье.
– Я не всегда был так счастлив, конечно. Я долго работал над собою. Я сам создал себя и затем выпустил на свободу.
Мистер Райнд подарил его каким-то нерешительным взглядом, не сказав ничего.
– Гигантский труд! – убеждал его профессор. – Отделиться от человечества, уничтожить в себе раба и научиться радоваться каждому мгновению жизни.
Глава двадцатая
Жизнь супругов Питчер, если смотреть на нее со стороны, была самая завидная. Прекрасный дом. Полная финансовая обеспеченность. Мистер Питчер застрахован в пятьдесят тысяч американских долларов; миссис Питчер – в двадцать пять. И дом застрахован и обстановка (от огня, бури, наводнения, землетрясения, краж). Жизнь их текла спокойно, ровно, без событий. Это была научно-гигиеническая жизнь. Не счастье, не погоня за ним, – комфорт был идеалом супругов Питчер.
Но нет ничего более обманчивого, чем чересчур спокойная жизнь, и более подозрительного, чем безусловно и всегда спокойные люди: супруги Питчер, в действительности, вели мучительное существование. Причина этому, не видимая для глаза, таилась глубоко внутри них самих. Она маскировалась обоими, как рана, и была не заметна не только для посторонних, но и для каждого из них. Оба страдали одиноко и тайно. Однако же, корень болезни обоих был тот же: природная скупость человеческих чувств, принявшая чудовищную форму. Они не истратили своего сердца, и этот тяжелый мертвый капитал только давил их, потому что они не прикасались к нему. Они развили в себе способность, а потом и привычку, не отзываться ни на что (вовне себя) теплым человеческим чувством. При случае они могли дать денег, послать формальное письмо или даже телеграмму, поздравляя или соболезнуя, но это не сопровождалось никаким искренним внутренним движением.
Конечно, у них не было детей. У них не было также родственников; по крайней мере, никто не видел их в доме Питчеров. Не было и особенно близких друзей. Они никогда не знакомились со своими соседями. С прислугой не разговаривали, ей приказывали. Взаимные отношения их были безусловно корректны. Единственным, что походило на какое-то выражение чувств, являлся ежегодный букет от мистера Питчера для миссис Питчер в день ее рождения. Она уже подучила двадцать таких букетов за годы своей супружеской жизни. Цветы эти заказывались по телефону. Букет всегда был очень дорогим, оранжерейным, так как день рождения приходился на самый холодный сезон, когда ничего не цветет естественным образом в природе. Какие, собственно, цветы любила или предпочитала миссис Питчер, мистер Питчер не знал.
Цветы, цветы! Образ весны, символ любви! Разве не преступление, что за деньги их может купить всякий и потом подарить кому угодно! И равнодушные мужчины дарят их злым, безобразным женщинам, как корове дают сено. Их подносят на юбилеях со лживой речью, надоевшим актрисам – с фальшивым восторгом, назойливым родственникам – с досадой, начальникам служб – с лестью, их бросают под ноги на парадах ненавистным вождям. Цветы надо бы продавать только тем, кто влюблен, и дарить только тому, кого любят. И прежде чем отдать цветы, продавец должен бы спросить: «Вы влюблены? Как давно? Как глубоко?» Поэтам, художникам и музыкантам их надо бы посылать ежедневно и даром. Три четверти человечества может жить без цветов, не замечая совсем их отсутствия.