Итак, цветы миссис Питчер заказывались по телефону. Мистеру Питчеру и в голову не приходило пойти и самому их выбрать. Она же, со своей стороны, дарила ему неизменно или галстук или запонки. Им обоим казалось бы странным, если б они страстно любили друг друга, совершенно неприличным, если бы выражали это. Страсти относились, по их мнению, исключительно к области литературы и театра. Миссис Питчер любила только камерную музыку. Она носила только белые перчатки. Она не любила духов. Никогда ничего не рассказывала, не любила и слушать рассказов.
Он был человеком с пониженной деятельностью сердца, физиологически унаследовав это свойство от целого ряда спокойных, сдержанных и рассудительных предков. Быть вполне человеком казалось ему ниже человеческого достоинства. Всякий сердечный порыв в его глазах являлся неприличием, всякое откровенное слово – от сердца – неуместным, всякая теплая привязанность к нему самому – посягательством на его личность, на его свободу. Жизнь испробовала на нем свои самые сильные средства: голод, труд, красоту, жалость, – но он остался невозмутим. Если бы его подвергнули даже искушениям Святого Антония – он, вероятно, и в этом случае, взирая на них ироническим оком, спокойно курил бы свою трубку.
За двадцать лет спокойной супружеской жизни и мистер и миссис Питчер остались далеки духовно, как незнакомцы, не открыв друг в друге ничего такого, что могло бы их сблизить. Наоборот, с годами они как будто все более отдалялись, делаясь все молчаливее и необщительней. Все, что еще оставалось у них общего, это – дом, обстановка и деньги.
Но внешне жизнь их протекала одинаково.
– Доброе утро! – произносил мистер Питчер в восемь часов утра, садясь за стол и развертывая газету.
– Чашечку чая? – спрашивала миссис Питчер через пять минут.
– Пожалуйста.
Так начинался день. Приблизительно такой же разговор велся вечером за обедом. Завтракали они отдельно: она – дома, он – в ресторане клуба.
Мистер Питчер успешно закончил ликвидацию своего коммерческого дела незадолго по нашествия японцев на Маньчжурию. Он ничего не потерял на этом. Питчеры были богаты, не тратили даже всего ежегодного дохода. Собственно говоря, им незачем было жить в Маньчжурии. Весь земной шар, все континенты были открыты для них, были к их услугам. Но их привязанность к комфорту, к покою развила уже страшную убийственную для души инерцию. Прежде, в более молодые голы, они иногда обсуждали возможности заселить пустыню, в которой жили. Рассматривались проекты завести собаку, кошку, попугая, золотых рыбок или даже взять хорошенького ребенка из приюта. Но тут же возникал вопрос о соединенных с этим трудностях и ответственности. Собака? Но она лает! У ней могут быть блохи. Она линяет, а в гостиной очень светлый ковер, да и софа покрыта серебристым атласом, возможны пятна. Атласа же такого больше нет в продаже. Если переменить обивку, то софа не будет одинакова с креслами. И еще – вы знаете? – собаки в Китае часто болеют. Им делают какие-то прививки. О нет, только не собаку! Кошка? Но вы подумали о котятах? Их надо будет топить. Да и кошка также может запачкать софу, она также линяет. Попугай или канарейка? Но разве вам нравится крик попугая? Вы не заметили, что у них обычно хриплый голос. Канарейки? Конечно, они довольно приятно чирикают по утрам, а иногда и поют. Но они такие маленькие. Не на что и посмотреть. Иногда болеют, нахохлятся – и тогда у них пренеприятный вид. А между тем везде будут рассыпаны зерна – они их разбрасывают как-то из клетки. Рыбки? Но где мы поставим аквариум? В гостиной? А вам не кажется, что аквариум придает комнате нежилой вид? Эта зеленоватая вода… кажется, будто в комнате завелась сырость.
Аквариум все же купили. Одновременно купили и две книги с инструкциями об уходе за рыбками. Затосковали рыбки в гостиной Питчеров. Живя своею жизнью, связанной с их стихией, рыбки повиновались движениям моря, часам прилива и отлива: с приливом – там, в далеком море, – и в своем аквариуме, – они послушно подымались на поверхность; с отливом опускались на дно. Они тосковали, на них грустно было смотреть – и Питчеры на них не смотрели. Рыбки дохли одна за другою. Слуга вылавливал трупик и дарил соседней кошке. Когда слуга за утренним чаем тихо доложил Питчерам, что рыбок больше нет, они приказали выбросить стеклянный ящик из гостиной.
Заговорив как-то о ребенке из приюта, они пришли в ужас. Ведь мальчик или девочка из приюта могут иметь самые низкие, самые преступные качества и наклонности. Их – увы! – невозможно установить в детстве, но когда они проснутся, тогда уже ничем не поможешь. Число возможных пороков в приемыше было так чудовищно, что одно их перечисление заняло целый вечер. Более того, ребенок вначале может быть совсем как ребенок, дитя, но потом вдруг разовьется в морона, монголоида, если не хуже – вероятно, есть еще что-нибудь и хуже этого! И этот монстр будет носить имя Питчеров! Он будет красть у них же, он подожжет дом, совершит какое-нибудь ужасное преступление – и об этом будет сообщено в газетах. И их фотографии – фотографии Питчеров – появятся там же. Они, возможно, будут бегать по судам, как поручители. Полиция придет вот сюда, в этот дом – и полицию нельзя не впустить.
Разговор о ребенке был окончен. Перешли на неодушевленное: мистер Питчер стал читать детективные романы; миссис Питчер взялась за вязание.
Чтение детективных романов из средства сделалось целью. Он выписывал все детективные журналы, а его книжный агент добывал для него все то, что выходило отдельными книгами. Интерес перешел в одержимость. Мистер Питчер стал знатоком преступлений, специалистом по способам их совершения, авторитетом по их раскрытию. Это был тот мир, в котором мистер Питчер отныне жил духовно. Вся остальная деятельность человечества – не преступная – его не занимала. Он, между тем, становился все более безжизненным, почти перестал разговаривать, и так отвык от речи, что стал заикаться. Он уставал, если произносил десяток слов.
Миссис Питчер вязала. Она могла позволить себе купить сколько угодно ниток и шерсти, и всяких спиц, крючков и иголок. Сначала она связала шторы для спальной – на два больших окна. Потом она связала два покрывала того же узора на две больших кровати. Затем она связала, опять тем же узором, салфетки на ночные столики. После этого она перешла на вязание шерстью. Она связала два пледа, два одеяла, себе четыре шарфа (мистер Питчер не носил шарфов ее работы), три юбки и шесть свитров. Затем она опять перешла на вязание крючком, начав весь ассортимент для спальной, но уже другого узора. Вскоре все в доме, если не было связано на спицах, то было связано крючком. Самая маленькая салфеточка или носовой платочек уже имели хорошенькую кружевную каемочку. Это постоянное скручивание ниток, между тем, как будто скручивало что-то и в самой миссис Питчер, в ее физической природе и в ее душе.
Так Питчеры проводили последние годы – дни, вечера. Он – с детективами, она – с иглами и крючками. Он – наблюдая преступления, она – узор. Он – подкарауливал убийц за углом, исследуя полицейские снимки, вглядываясь в отпечатки пальцев душителей; она – считая петли, перекручивая их, собирая в одну, накидывая новые. Оба молчали. А великая мстительница – жизнь – тоже плела из них уже свои узоры.
За стенами их дома, под окнами, кипела человеческая жизнь – звенел смех, лились слезы; там проходили военные парады, похоронные процессии, крестные ходы; по ночам совершались преступления, чей-то голос взывал о помощи, летела «скорая помощь», пронзительно резал ночной воздух свисток полицейского, звучал набат, – Питчеров это не касалось. Они бы удивились даже, очень удивились, если б им кто сказал, что на крик о помощи мистер Питчер мог бы выйти из Дома с револьвером, а миссис Питчер с чем-либо для оказания первой помощи.
Если случалось, что бездомный китаец в лютую зиму замерзал на ступеньках крыльца Питчеров, то труп убирала рано утром полиция, задолго до того часа, когда Питчеры выходили из дома. Таким образом они могли просто и не знать о замерзшем китайце. Он же, со своей стороны, замерзая на их ступенях, не мог все же быть таким наивным идеалистом, чтобы попробовать постучать, вообразив, что на стук ему откроют дверь этого богатого дома, приютят и обогреют. Он и не пробовал стучать.
Было и еще одно обстоятельство, отчасти оправдывающее мистера Питчера. Если бы замерзал не китайский нищий, а, предположим, какой-либо кузен мистера Питчера, как бы он поступил? Он распорядился бы, чтоб слуги внесли кузена в запасную комнату. Между тем миссис Питчер вызвала бы «скорую помощь», заказав комнату в лучшей больнице. Ни он, ни она не прикоснулись бы к кузену, предоставляя слугам все заботы. У них были свои причины для такого поведения.
У мистера Питчера с годами развилось физическое отвращение к людям вообще. Всякое прикосновение к человеку, будь то простое пожатие руки, было ему мучительно неприятно. Он мог еще переносить людей, так сказать, в абстракте. Но стоило ему представить себе, что его собеседник – конкретный человек, которому присущи все человеческие функции, как его охватывала непреодолимая брезгливость. Он слегка отодвигал свой стул, закуривал трубку, смотрел в сторону. Он не переносил человека вообще.
Миссис же Питчер сторонилась людей из страха перед заразными болезнями. Страх этот рос в ней и принимал угрожающие формы. При спокойной жизни, без отвлекающих внимание событий – будь то горе или радость – ее мысль все чаще притягивалась к тому единственному неизбежному событию, которым является смерть. О ней миссис Питчер думала не переставая, и, не пересеивая, выискивала в себе болезни. Здоровая телом, она находила в себе симптомы всех болезней. Она выписывала множество медицинских журналов. Докторам она не верила и, благодаря этому, в одиночестве сражалась со своими страхами. Она избегала прикасаться к людям вообще. Она носила белые перчатки и, откуда бы ни пришла, сейчас же переодевалась и принимала ванну.
В десять часов Питчеры шли спать, оба совершенно разбитые усталостью от бесцельного, пустого, мучительного и мертвого дня.