Сегодня в этом посещении оперы было еще меньше комфорта, чем обычно, особенно для миссис Питчер. Собственно только тело ее, одетое соответственно хорошему тону, находилось в ложе, душа ее блуждала где-то в потемках, далеко-далеко.
В последние дни ей становилось все хуже. Она не могла даже вязать. В ней будто шевелилось что-то тяжелое, мучительное. Она с трудом поддерживала свой обычный внешний вид и достоинство. Временами ей вдруг ужасно хотелось начать кричать. Кричать, кричать, не останавливаясь.
И вот вчера…
Она сидела спокойно в обычный час, на обычном месте, когда в комнату вошел мистер Питчер. Он что-то поискал на столе и вдруг спросил:
– Какое число сегодня? Тринадцатое? Четырнадцатое?
Тот факт, что он зачем-то заговорил, что он спросил, что он сказал больше, чем просто «пожалуйста», – вдруг бросил ее в ярость. Этого с ней прежде никогда не бывало. Она затряслась от внезапного гнева:
– Какое число? – закричала она. – Почему это я должна знать, какое сегодня число? Разве для меня есть разница в днях и числах? Что у меня сегодня? Праздник? Работа? Бал? Свидание с любовником? Что такое дни для меня, что числа?!
Она уже не помнила, не понимала сама, что кричала ему дальше. Схватившись за голову и все еще продолжая кричать, она убежала в спальню, захлопнула дверь и бросилась на кровать. Ее сотрясал слепой безумный гнев. Она готова была разрушить, разбить, раскрошить в пыль мистера Питчера, себя, весь окружающий ее мир.
Позднее она пришла в себя.
– Боже мой! Что я наделала! Почему я кричала?
Жгучий стыд, как если бы она голой пробежала по людной улице, залил ее горячей волною. – Боже, зачем Ты допускаешь меня до этого?!
Она лежала, обессиленная, в полном упадке духа. Она лежала неподвижно. И хотя глаза ее были открыты, она видела не свою комнату, а страшную бездонную пропасть, куда ей суждено было свалиться.
К обеду она встала, оделась и вышла уже обычной миссис Питчер. Она проговорила, обращаясь к мистеру Питчеру, обычным сдержанным бесцветным тоном:
– Извините меня. Я думаю, что я больна. На днях я пойду к доктору.
– О, пожалуйста. Не беспокойтесь. Я думаю, что вы должны, не откладывая, повидать доктора.
О невозможный, ужасный вчерашний день, день необычных событий и разговоров! Они оба содрогались при воспоминании о неуместности, некорректности всего происшедшего. Конечно, прислуга слышала…
– Боже, зачем Ты допускаешь меня до этого!?
И вот она сидела в ложе. Кругом были чему-то радующиеся люди. Они смеются. Что научило их жить? Почему я не научилась? – И опять вспомнилась вчерашняя сцена.
– Почему я тогда сказала «свидание с любовником»? Разве я думала когда-нибудь о любовнике? Я никогда в жизни не думала об этом! Я более всего в жизни избегала именно любви, именно привязанностей, чувств, всего такого…
Ей вспомнилась молодость, потом замужество. Совсем одна, она стояла перед революцией и ее ужасами. Уже все, кроме молодости и жизни, было у нее отнято. В лучшем случае ее ожидала голодная смерть. Умереть с голода? Но в молодости это самая ужасная смерть. Организм здоров, он хочет жить, он восстает, он борется каждой своей клеточкой, потому что каждая клеточка молода, здорова и, созданная для жизни, хочет жить. Ей тогда казалось, что легка смерть от болезни, от старости, когда усталое тело согласно умереть, и вянет, блекнет… Но в молодости – о, отчаяние!
Тут она встретила мистера Питчера, Боже, как она тогда заволновалась! Спасение! Укрыться за мистера Питчера! Укрыться от всех ужасов жизни! Но голодных девушек было много, мистер Питчер – один. Он занимал административную должность, он был ненадолго, только проездом, в столице. Как она молилась тогда, падала на колени: «Господи! Выдай меня за мистера Питчера! Спаси меня! Ты увидишь, какою я буду женою».
Мистер Питчер очевидно предчувствовал, что она будет ему самою подходящей женою. Он женился на ней и вывез ее из России. До вчерашнего дня внешне все шло благополучно.
Она сидела в ложе театра и смотрела перед собою. Но видела она не этот белый зал с колоннами – она видела широкую реку без берегов. Вода в ней была тяжелая, серая, мутная. Она струилась, уходила куда-то с тихим плеском. Струилась, струилась…
Миссис Питчер вздрогнула: ей показалось, что она вяжет – и выронила спицы.
Она посмотрела на свои руки в белых перчатках, мертво лежащие перед нею, и подумала горько: – укрылась за мистера Питчера! От всего ушла, от всего укрылась…
И опять она увидела реку и воду: – Туда, уплыть с водою, уплыть… – Она вздрогнула, пришла в себя, постаралась взять себя в руки. – Надо успокоиться, надо не думать, не то – опять закричу.
Она посмотрела на мистера Питчера. Со вчерашнего дня она не могла смотреть на него так, как смотрела прежде: ее охватывало чувство стыда за себя и, вместе с тем, чувство гнева против него.
– О чем думает этот человек? – спросила она себя.
Он сидел тоже в глубокой задумчивости, не видя зала, не слыша ни голосов, ни звуков настраиваемых инструментов. Он когда-то читал, а сейчас никак не мог вспомнить, о чем была эта «Пиковая Дама». Есть убийство, кажется, и игорный дом – но кто убивает, кого и по каким мотивам – он не мог вспомнить. В общем, стоит посмотреть. Конечно, лучше, если б без музыки…
Миссис Питчер не заметила даже, как началась опера. Только дуэт – «Уж вечер. Облаков померкнули края» пробудил ее к настоящему. «Последний луч зари»… и вдруг она вспомнила, что в молодости у нее был голос. Она пела этот самый дуэт на выпускном вечере в гимназии. Но почему потом она перестала петь? Ах, да, она вышла замуж за мистера Питчера. – Укрылась, укрылась! – думала она, а в ушах звучало: «угасает»… «догорает»…
Когда же начался третий акт, и у погасшего камина сидела старуха в чепце, отбрасывая страшную тень на стены, миссис Питчер показалось, что это она сидит, это ее показывают миру. Так будет через несколько лет. Но нет, и эта старуха была счастливее: у ней было прошлое… она могла вспоминать. А миссис Питчер?
… Mon coeur, qui bat, qui bat,
je ne sais pourquoi…
Стул был отодвинут без шума. Миссис Питчер встала:
– Я плохо себя чувствую, извините, – едва слышно произнесла она. – Я еду домой.
– О, пожалуйста, – и мистер Питчер встал и последовал за нею. А опера разливалась в звуках над трепещущим от волнения залом.
«Откуда эти слезы? Зачем они?..»
Как много женских сердец задрожало при этих звуках!
Лицо Лиды, одновременно полное счастья и печали, засверкало слезой: три недели нет писем!
Вся семья Платовых (они истратили американский доллар «марина» на билеты), сидевшая на самых дешевых местах, испытывала неземное блаженство. Все, кроме Глафиры.
«Ночью и днем только о нем
Думой себя истерзала я…»
Да, да, да! – думала Лида, но, стараясь себя поддержать, добавляла в утешение: – Я так могу петь! Когда-нибудь и я буду петь это же, в этой же опере!
Профессор Кременец более всего отозвался сердцем на арию Германа:
«Что наша жизнь? Игра!
Добро и зло – одни слова».
Мистер Райнд был очарован, хотя понимал далеко не все слова арий; чувства действующих лиц ему казались преувеличенными, музыка – слишком эмоциональной. Он был одним из тех, кто в искусстве ищет реализма: в литературе ему важен сюжет, в живописи – точность рисунка, в музыке он любил отчетливость темпа и всему предпочитал хороший военный марш. Кое-что из этих своих взглядов он и высказал после оперы профессору, добавив, что его девиз и в жизни и в искусстве – «ничего слишком».
Профессор Кременец был совершенно с ним не согласен. Он находил, что удовольствие и заключается в том, чтоб «перешагнуть обычную меру».
– Да, человеческие страсти… – сказал он, – в сущности, они, единственно, и украшают жизнь. Я имею право говорить так: вот уже двадцать лет, как я все приношу в жертву моей страсти и ничуть не раскаиваюсь.
– К науке? – спросил мистер Райнд.
– Нет, к карточной игре. Я – игрок. Я – пламенный, я – страстный игрок. Эта страсть – одна из самых всепоглощающих человека. Вы не найдете таких пламенных любовников, как пламенные игроки.
Тема эта была неприятна мистеру Райнду, воспитанному в убеждении, что о таких вещах вообще не говорят в обществе, тем более, мало знакомые между собою люди. Он попытался переменить тему. Но профессор Кременец посмотрел на него – прямо в глаза – испытующим взором и сказал:
– И вы также – игрок, мистер Райнд. Не уверяйте меня в противном. Вы – человек пригашенных, скрытых страстей. Вы играете тайно. Я же – явный игрок: карты мои на столе.
– Во что же я играю? – осторожно спросил мистер Райнд.
– О, это какого-то рода карьера, «бизнес», – небрежно ответил его собеседник. – Вы сами лучше знаете об этом.
Мистер Райнд больше не задавал вопросов.
Глава двадцать вторая
– Мистер Райнд, – сказала Лида, – угадайте, кого я встретила сегодня.
Лида виделась с мистером Райндом почти ежедневно в те часы, когда навещала госпожу Мануйлову в отеле. Обычно они сидели в гостиной у окна.
– Как я могу угадать? – ответил он. – У нас нет общих знакомых.
– Я встретила ту бедную армянскую вдову, которая – вы помните? – отдала всех своих девочек в католический монастырь, и у ней еще осталось три мальчика. Вы помните, мы ехали вместе?
– Прекрасно. Как она поживает?
– Она волнуется. Она не знает, что делать с тремя мальчиками. У нее пет ни образования, ни профессии. Она всегда была домашней хозяйкой. И мальчики тоже не могут зарабатывать. Вы их видели: они еще маленькие.
– И что же она решила?
– Она думает… она раздумывает, – Лида оглянулась вокруг, затем нагнулась к уху мистера Райнда и прошептала: – Она раздумывает над тем, не отдать ли двух старших мальчиков большевикам.