Лида, пораженная, смотрела на нее. В глазах Лиды был великий испуг, более того – ужас. Потом она закрыла лицо руками, как-то жалко всхлипнула и побежала от Даши прочь.
Глава двадцать четвертая
Миссис Питчер сидела в кабинете врача. Это был уже второй визит к нему. На столе лежала горка больших конвертов: рентгеновские снимки, анализы и прочее. Она смотрела на эти конверты – ее судьба! – и волновалась. Доктор молчал. Их разделял только письменный стол, и на этом малом расстоянии она мучительно чувствовала, словно это были прикосновения, его быстрые, как бы случайные, но пронизывающие взгляды. Он быстро взглянул на ее лоб, как бы что-то отметил, затем так же взглянул на ее рот, глаза, плечи, руки. Казалось, он делал моментальные фотографические снимки и куда-то складывал их. Затем он окружил ее всю своими взглядами, как бы заключив ее в круг – приговор! – и в его взгляде не было ни теплоты, ни сожаления, ни внешней профессиональной ласковости, присущей очень популярным докторам. В его взгляде была скорее беспощадность. Миссис Питчер начала слегка дрожать. Доктор произнес наконец:
– Расскажите подробно, как вы проводите день.
Но ей нечего было рассказывать. Что можно было сказать о том, как она проводит дни? Она их не проводила никак. Они сами шли мимо нее, потому что движение времени – закон жизни. Она молчала.
– Как вы начинаете день?
– Я встаю… – начала она нерешительно.
Он ждал.
– Я встаю, одеваюсь, выхожу в столовую… – Смущаясь, как чего-то постыдного, миссис Питчер рассказала, как она приводит день.
Она говорила волнуясь, нервно; она слегка дрожала. Ее глаза все возвращались к большим желтым конвертам. Ей хотелось скорее услышать диагноз, но доктор не торопился.
– Какие особенные, выдающиеся события произошли в вашей жизни за последние пятнадцать лет?
– События? В моей жизни? Никаких.
– Все эти годы вы жили в Харбине?
– Да.
– Но вы уезжали иногда на лето? Куда?
– Мы были два раза в Японии, раз – в Корее, раз – во Владивостоке, затем в разных курортных городах Китая: Чифу, Пэ-Тай-хо.
– И ничего не случалось с вами во время поездок?
– Ничего.
– Вам нравится уезжать на лето? Вы ожидаете этих поездок?
– Нет, дома спокойнее, удобнее. За последние годы мы и лето проводим дома.
– Вы пробовали брать в дом приемных детей?
– Нет.
– Есть у вас в доме собаки, кошки, птицы?
– Нет.
– Гостят ли иногда в вашем доме знакомые или родственники?
– Нет.
– Есть ли у вас близкие, задушевные подруги, друзья?
– Нет.
– Любовники?
– О, нет!
– Кто ваш любимый писатель?
– О… Я затрудняюсь сказать, доктор. За последние годы я мало читаю. Чаще всего по медицине.
– Живя так долго в Китае, вы изучали, например, китайский язык?
– Нет. Зачем же? Я говорю по-русски, по-французски и по-английски, но это – с детства. У меня были гувернантки.
– К каким обществам, клубам, кружкам вы принадлежите?
– О, меня они не привлекают… Я не принадлежу…
– Занимаетесь ли вы какой-либо общественной работой?
– О, для меня Харбин скорее иностранный, чужой город. Я держусь в отдалении… Я не чувствую себя дома в Китае. Но если вы подразумеваете благотворительность, мистер Питчер дает ежегодно определенную, довольно крупную сумму.
– Спорт?
– Я была воспитана по старым обычаям. Я не занимаюсь спортом.
– Искусства?
– Мы иногда ходим в театр.
Доктор помолчал.
– Вы дружны с вашим мужем?
– Мы никогда не ссорились.
– Но много ли у вас общих интересов? Политика?
– О, мы никогда не обсуждаем политических вопросов.
– О чем вы говорите, прочитав утреннюю газету?
– За последние годы я почти не читаю газет. Меня отталкивают все эти ужасы, преступления…
Доктор опять помолчал.
– Вы работаете в саду?
– Нет.
– Но у вас есть сад? Кто работает в нем?
– Садовник. Китаец.
– Как его имя?
– Имя? – удивилась она. – Я не знаю его имени. Мы его называем «Садовник».
Они говорили еще с полчаса. Он задавал вопросы, а она отвечает. Перед ее глазами медленно развертывалась как бесплодная, безжизненная пустыня, ее собственная жизнь.
Доктор был по-прежнему холоден и строг. Это как-то даже оскорбляло миссис Питчер. «Обращается, как с вещью, – думала она. – Ему платят. Он должен высказать какое-то участие. Ведет себя, как судья. Я пациент, не подсудимый».
Наконец доктор взялся за конверты. Он подал их ей и сказал, что у нее не найдено никакой болезни, то есть никакой органической, физической болезни, подчеркнул он. Но ей грозит опасность со стороны внутренней, психической ее жизни. Ей нужно немедленно и коренным образом перемениться. Он предлагал ей критически взглянуть на себя самое. Посоветовал не бояться болезней, а лучше по-настоящему заболеть – и раз и два, – это научило бы ее наслаждаться здоровьем. Он осудил весь комфорт ее жизни. Ей полезнее было бы физически работать, и не для удовольствия или там для упражнения, нет, из необходимости. Ей хорошо бы стать бедной, зарабатывать кусок хлеба и волноваться не оттого, что она съела, а оттого, что есть нечего. Физическая усталость, голод и боль прогнали бы все ее теперешние фантастические волнения и страхи, и она, вероятно, быстро бы поправилась.
Она слушала и возмущалась: «вот это совет, вот это доктор». Он, конечно, угадывал ее чувства.
– Но поскольку я не совсем верю, в радикальное изменение вашей жизни, испробуйте хотя бы полумеры: старайтесь наблюдать жизнь, читать о ней, интересоваться ею, принимать в ней участие. Ежедневно, после завтрака, длиннейшие прогулки пешком, во всякую погоду. Ходите по тем улицам города, где вы никогда не бывали. Пусть не останется в городе угла, куда бы вы не заглянули по нескольку раз. Разговаривайте с людьми, которых встречаете: с торговцами, прислугой, нищими…
– Но позвольте, – перебила она, – все это не в моем характере. Это не облегчит меня, а затруднит. Вы мне советуете именно то, к чему у меня отвращение. Боюсь, непреодолимое. Скажите, доктор, что будет, если я ничего этого не сделаю, если я стану жить, как прежде?
– Видите ли, – начал он как-то очень осторожно и медленно, – есть различные нервные и душевные болезни… довольно тяжелого свойства… иногда трудно излечимые, если запущены, иногда неизлечимые… Зачем же идти в этом направлении, если есть еще возможность избежать? Вы говорите – это трудно для вас. Но при серьезных болезнях не рассуждают о невкусности лекарств, а прибегают к решительным мерам.
Он замолчал. Она встала, поблагодарила и ушла.
– Я попробую начать сегодня, – думала она. – Буду ходить по улицам до полной, до смертельной усталости.
Она шла и старалась смотреть на все и интересоваться всем. Но как? Но чем? Город за последние годы опустился, обеднел, стал грязен. Бульвары – все до одного, – по которым она шла, не имели права даже называться бульварами. Дома стояли в запустении. Давно-давно никто ничего не красил, не поправлял. Конечно, повсюду двигалась люд… Проезжали извозчики, рикши, иногда автомобили «Но, Боже мой, что мне до этого? Пусть идут. Ни. я им не нужна, ни они мне! Но эта бедность, – думала она опять. – Откуда это? Давно ли Харбин считался одним из богатейших городов Дальнего Востока. Он ведь центр очень богатой земли, плодоносной Маньчжурии. Здесь всегда хороший урожай, все по-прежнему работают, и вот почему-то все обеднели. И еще его называли «веселым». Я ехала сюда впервые, и кто-то, помню, сказал мне и мистеру Питчеру: «В Харбин? Веселый город!» Но вот я гляжу и не вижу, чтоб он был веселый. И это куда-то ушло!»
Вблизи она увидела церковь. Это была небольшая деревянная церковь пригорода, расположенная в саду. Но сад был пуст и гол зимою. Раздавался благовест к вечерне. Народ шел в церковь. Была суббота.
Она остановилась: не зайти ли в церковь? Но ей не хотелось. – «Боже, как мне ничего больше не нужно! Боже, как я никому не нужна!» И все же решила: раз надо лечиться – пойду.
Нищие всех возрастов, видов и состояний толпились у входа в ограду и на ступеньках храма. Оборванные, продрогшие, голодные и грязные они протягивали страшные, изуродованные болезнями и старостью, дрожащие руки. От одних несло дешевым табаком, от других – водкой, от всех исходил запах затхлости, сырости, болезней. Миссис Питчер, проходя по этой аллее из нищих – от ограды до дверей храма, – старалась и не дышать и не смотреть. Но она заметила все же, и это ее поразило, что в них не чувствовалось той подавленности духа, которая, в ее воображении, неизменно связывалась со всякой человеческой заботой, болезнью, нуждой. Наоборот, это была оживленная толпа; одни что-то громко рассказывали, другие жаловались, третьи переругивались, кое-кто поддразнивал соседа. При приближении миссис Питчер они останавливались на полуслове и, меняя тон, многословно и жалостно молили о подаянии.
– Как поживаешь, доченька? – обратилась к ней страшная старуха, подсовывая сухую темно-коричневую руку почти под самое лицо миссис Питчер. – Помоги убогой, Христа ради, будешь мне дочкой, перед Господом Богом! Как о дочке, буду о тебе повседневно молиться.
Миссис Питчер даже вздрогнула от внезапного враждебного чувства к старухе. Не останавливаясь, она прошла мимо. Ее мутило от отвращения к человеку.
Она вошла в церковь. Давно она не была здесь, не видала всего этого: иконы, свечи, кадильный дым… В полумраке она вглядывалась во все окружающее. «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу». – «Я пришла, я рада поклониться, – думала она, – только бы успокоиться, только бы найти душевную свободу, душевный мир».
Кто нынче ходит в церковь? Несчастные люди, конечно. Для счастливых есть другие места, где провести зимний вечер. Сюда же идет овдовевшая женщина, мать больного ребенка, брошенная жена, сирота, не знающая, куда деваться, люди старые, люди больные, люди забитые судьбой, люди, преследуемые невинно, люди, живущие в страхе за близких… Они идут сюда с просьбами, с упованием. Они пробовали найти утешение или защиту у людей, они искали их повсюду и, не найдя нигде, шли сюда, к последнему прибежищу человеческой надежды. Отсюда уже некуда было идти, да никто и не торопился покинуть храм, все располагались на три-четыре часа жаркой молитвы. С усилием опускались на колени, со стоном разгибали спины после земного поклона, трещали больные и старые кости. «Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом»…