«Как странно, я все еще помню эти слова! Я когда-то пела в гимназической церкви. Годы прошли – как все переменилось! А у них те же слова, тот же напев… «Яко весть Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет»… Но кто праведен? Где праведники, когда все люди вокруг так противны? – думала миссис Питчер. – Все людские пути погибнут. Они уже гибнут, как гибну я, неизвестно за что, почему. – «Аллилуия!» – Мне страшно грустно здесь. Я могу закричать. Лучше уйду отсюда».
Она вышла из церкви.
В ограде за это время появился еще один нищий.
В маленькой низенькой тележке, сделанной из деревянного ящика, к которому прилажены были колеса, а впереди длинная оглобля, находилось туловище человека, с головой, но без рук и без ног. На голове была надета старая солдатская шапка, из-под нее глядело распухшее синевато-белое лицо – и на нем весело сверкали два коричневых глаза. У оглобли стоял оборванный мальчишка, заменявший лошадку, он же – телохранитель и казначей. Мальчишка держал в руках шапку, в ней уже светились две копейки.
Отвращение судорогой прошло по всему телу миссис Питчер. Но она решила сделать усилие над собою и, стиснув зубы, остановилась у тележки. Нищие поняли это движение, как желание подать милостыню. Мальчик протяжно произнес заученное. Миссис Питчер молчала, стояла, не двигаясь. Удивленное туловище, взглянув вверх на нее, спросило:
– Как поживаешь, сестра?
Но она все еще не находила сил ни заговорить, ни уйти.
К ней уже начали тесниться и другие нищие. Ее дорогое меховое пальто и ее странная остановка возбудили надежды. Она же дрожала от отвращения к этим лохмотьям, этим лицам и запахам.
Но, помня советы доктора, продолжала бороться с собой.
– Что это… с вами? – наконец спросила она туловище и заставила себя, широко открыв глаза, прямо взглянуть на него вниз, в тележку.
– Со мной? Ничего, – удивилось, и даже как будто смутилось, туловище.
– Но где… ваши ноги и руки? – Миссис Питчер мучительно чувствовала, что не умеет разговаривать с калекой и нищим.
– Немецкая техника! – засмеялось туловище. – С немцем сражался в Великой мировой войне. Вот он и отделал меня – на память!
– Кто вас содержит? – спросила она.
– Что?
– Кто помогает вам?
– Петька вот, мальчишка этот, катает коляску.
– Он ваш мальчик?
– Нет, нанимаю. Работает за процент, – и калека опять засмеялся. Петька швыркнул носом и сунул ей шапку в самое лицо. Она отмахнулась от дурно пахнувшей шапки, где мех ссохся в войлок, и спросила:
– А чей мальчик Петька?
– А кто же его знает! Приблудился, вот вместе и орудуем.
Мальчишка нетерпеливо тыкал ей шапку:
– Подайте, ради Христа! Ради мучеников святых страстотерпцев, живот на поле брани положивших…
– Постой! – остановила его миссис Питчер. Она снова обратилась к туловищу.
– Но почему вы так живете? Раз вы были изуродованы на войне, вам должна быть пенсия… Правительство и общество…
Тут загалдели, загудели все нищие:
– С луны свалилась! Пенсия! Это от какого же правительства? От какого же общества? – в голосах этих слышалось недоброжелательство, нарастающее негодование:
– А еще русская! Где же ты была все это время, матушка? Не знает ничего про нашу русскую жизнь. Пенсия! – передразнивали ее на все лады. – Слышь, от правительства да потом еще и от общества! Надела меховое пальто, тепло ей, вот и забавляется – расспрашивает…
– Эх, матушка! – заговорила одна старушка. Растолкав толпу, она стала вплотную к миссис Питчер. – Нынче один Бог у нас остался. Нету нам правительства и никакого нету обчества. Ну, есть кое-кто верующий, тот и бросит копеечку. А ты, голубушка, чем расспрашивать, дала бы, милая, рублик на все наше тут нищенство, а сама бы шла с миром домой.
– Даст она тебе, как же! – заговорили вокруг.
– Такая чистенькая дамочка скорее позовет полицию.
Миссис Питчер один доллар дала старухе, а другой бросила в коляску и поспешно ушла из церковной ограды.
Немного успокоившись, она пошла медленно, раздумывая над тем, что ее более всего поразило. Эти люди не были в том безнадежном состоянии духа, какое испытывала она. Разрушаемые физически, они не были подавлены духовно. Она же, как сказал доктор, была благополучна физически – почему же она больна душою? Где причина? Где помощь? Где выход?
Проходя мимо другой церкви, мимо собора, где также шла служба, светились окна, и где нищие тоже стояли на всех ступенях крыльца, она уже не вошла в ограду. Она лишь остановилась на минуту, посмотрела вверх, на купол и крест, и горько обратилась к Богу: – «Скажи, чего Ты от меня хочешь?»
Дальше она шла по освещенным улицам, останавливалась, глядя в окна магазинов. Ничто не привлекало ее, ничто ей не нравилось. Ее все сильнее охватывала глубокая грусть, обволакивая, как туман, двигаясь за нею, как туча. «Конечно, все кончено – я не хочу жить. Жизнь мне в тягость. Ничего мне не нужно. Ничего больше. Ничего».
Перед книжным магазином миссис Питчер опять остановилась. Здесь она покупала медицинские книги. Она машинально вошла внутрь Приказчик, увидев и узнав ее, сообщил, что из новых медицинских книг пока получена одна, из Москвы, о шизофрении. Пока он завертывал для нее покупку, она машинально рассматривала книги на прилавке. Раскрыв одну из них, она прочла слова, которые вдруг проникли в ее сознание, оставив там мучительную загадку: – «Разлюбив человека, я лишился вселенной»…
– Что? – сказала она вслух, быстро захлопнув книгу. «Разлюбив человека, я лишился вселенной!» Может быть, это… может быть, это и есть всему причина? Кто сказал это? Она искоса взглянула на обложку: Бальмонт. Она еще помнила это имя, когда-то в молодости читала его стихи.
Взяв книгу о шизофрении, миссис Питчер направилась домой. Она шла и думала о Бальмонте.
Она вообще не любила поэтов, давно не читала стихов. Она не умела войти в их поэтический мир, увидеть их глазами. Поэзия казалась ей притворством, царством лжи. Поэтическая метафора часто оскорбляла ее трезвый ум, как нарочно придуманная насмешка над доверчивым читателем. Менее всего она стала бы искать в поэзии правды. Но это: «Разлюбив человека, я лишился вселенной»…
Почему слова эти так поразили ее? Вдруг, на мгновение, они обдали ее светом, подобно молнии. Какое они имеют к ней отношение?
«Разлюбив человека»… но кто же любит его? Разве возможно любить человека? Боже, Боже, Ты, создавший его, разве Ты его любишь? Нет, Ты прогнал его от себя, изгнал из рая. Ты не являешься ему, Ты не отвечаешь на его зовы, на его слезы, на его вопли. Ты оставил его, удалился от него до такой степени, что он перестает верить в самое Твое существование. Как же можно требовать от нас, чтоб мы любили друг друга? «Я лишился вселенной»… Да, все то, чем была мирная жизнь, разрушается, гибнет».
Домой она пришла поздно. Она опоздала к чаю. И хотя мистер Питчер знал, что она была у доктора, да еще так задержалась, он не кинулся к ней навстречу, с расспросами, – это не было в обычаях их дома.
Она нашла мужа и гостя, мистера Райнда, в гостиной. Подали чай, сливки, сахар, лимон, печенье и булочки. Все трое одинаковым движением развернули салфетки у себя на коленях. Пили чай не у стола, а в креслах, неподалеку от камина. Обменивались короткими фразами.
– Вы слышали о соглашении в Мукдене? – спросил гость.
– О, конечно – ответил мистер Питчер, и так как он уже ответил, миссис Питчер могла не говорить.
– Что вы думаете об этом соглашении? – спросил гость.
В ответ мистер Питчер повел плечами. Так как вопрос был обращен к нему, миссис Питчер опять могла не отвечать.
– Еще чашечку? – спросила она гостя, немного погодя.
– Пожалуйста.
Затем она спросила мистера Питчера:
– Еще чашечку?
– Пожалуйста.
И опять стало тихо, тепло и уютно в гостиной.
«Боже, я гибну! – думала про себя миссис Питчер. – Я не могу любить человека. Никак. За что любить? Вот сидит мистер Райнд. Он мне совершенно безразличен. Что бы с ним ни случилось, мне абсолютно все равно».
– Это уличное побоище в Мукдене, нечто вроде бунта, может вызвать осложнение в области международных отношений в Маньчжурии.
Вопроса не было, и Питчеры хранили молчание.
– Еще чашечку? – спросила миссис Питчер.
– Благодарю вас, пожалуйста.
– Вам?
Мистер Питчер, устав от слов, лишь кивнул головою.
– Советское правительство готовит ноту протеста, – сказал мистер Райнд.
– Как будто, – с трудом проговорил мистер Питчер.
«Я гибну» – думала миссис Питчер. – Я не должна читать этой книги о шизофрении. Я уверена, что и эта болезнь окажется у меня в полном разгаре. Но что делать мне? Что? Что?»
Вдруг заболело где-то внутри. «Боже! – вдруг спохватилась она, все эти нищие прикасались ко мне, а я не умылась, придя домой, не приняла ванны… Как я могла об этом забыть? Боже! Боже!» – И она поднялась, побледнев, со своего кресла.
– Простите, я должна вас покинуть… – а сама думала: «Ванну! Скорее ванну! Карболовое мыло!»
Глава двадцать пятая
На следующий день, после завтрака, миссис Питчер отправилась на прогулку. К ее собственному удивлению, в Харбине оказалось немало мест, где она никогда не бывала. Выбор места прогулки не представлял затруднения.
Она шла, смотрела вокруг и вновь удивлялась запустению и заброшенности города. Вопреки мнению, что японцы – очень хозяйственны, чистоплотны и хорошие организаторы, Харбин под их властью доказывал противное: никогда еще он не был так беден, запущен и грязен.
Дойдя до окраины и остановившись передохнуть, миссис Питчер случайно заметила какое-то объявление в одном из окон ветхой покосившейся хибарки. Подойдя ближе, она с удивлением прочла: «Сдесь дети отдаюца варенду».
«Что это?» – изумилась она. – «В аренду!» В ней зашевелилось давно забытое любопытство, интерес к чужой жизни, как некий отблеск живой и подвижной миссис Питчер во дни ее молодости. «Это надо исследовать!» Она вошла во двор и, стоя на дрожащих под нею деревянных ступенях кривого крыльца, постучала в дверь. Растрепанная, косматая женщина распахнула дверь, но, окинув миссис Питчер подозрительным взглядом, не пригласила ее войти. Она загородила дверь своим телом, как бы защищая вход от врага, и грубо спросила: