Умехара-Сан носил с собою свой особый запах, сладковато душный запах своей расы. «Может, это только мыло его так пахнет, или табак? – утешала себя Глафира. – Может, это удастся изменить?»
В горестных размышлениях она ела вторую порцию мороженого, принимая мстительные решения: мороженое – для всей семьи будет у нас каждый праздничный день! – Она старалась вообразить аппетит Мушки, Гриши, Котика, сосредоточиться на этом видении, вдохновиться им. Мистеру же Умехара казалось, что это его поэмы слушает она с таким глубоким вниманием, и он был счастлив. Вскоре он перешел на практическую сторону их будущей супружеской жизни. Начав с гипербол о Японии, с комплиментов горе Фудзияма, городу Токио и дому, где они будут жить, он стал говорить о прелестях интимной жизни. Реализм его речи, возможно, был бы хорош в Токио, на его родине, где давно установился натуралистический взгляд на любовь, но он оскорбил Глафиру.
«Боже мой! – внутренне возопила она, оставляя свое мороженое. – Боже мой!.. После этого, если я когда-нибудь умирая стану хвататься за жизнь цепляться за нее, умолять Тебя о ней, – дай мне вспомнить эту минуту – и я отойду с миром!»
Видя, что она резким движением отодвинула мороженое, мистер Умехара забеспокоился и стал детально расспрашивать о ее пищеварении и вообще о функциях ее организма, попутно сообщая кое-что и о себе, что опять-таки было вполне допустимо в Токио. Он любил Глафиру, он был реалистом, он заботился о ее благополучии, интересовался ее здоровьем.
Слезы выступили на глазах Глафиры.
«Боже! – думала она, – я еще не вышла за него замуж, но я уже понимаю, что можно убить мужа. Взять кинжал, всадить ему в грудь и повернуть два – нет, три – раза».
– Когда же наша свадьба? – осведомился влюбленный жених.
Она склонила голову. Она стиснула зубы. «Мама, папа, Володя… Бог с ними! – Она не смогла сказать «да!» этому человеку. – Умрем! Умрем все вместе, умрем – и конец! – думала она с отчаянием, и слезы покатились из ее глаз. – Как же я пойду за него, если уже сейчас я думаю, как его убить?»
Мистер Умехара забеспокоился.
– Вы плачете, Глициния? Так надо? Это – русский обычай?
– Добрый вечер! – сказал кто-то над нею.
Она подняла свое заплаканное лицо. Перед нею стоял мистер Рэи.
– Жорж! – воскликнула Глафира, но поперхнувшись слезами ничего больше не смогла добавить.
– Знаете что? – заговорил Жорж, наклоняясь над нею, – только что начал падать снег. Но как! Хлопьями! Я сюда приехал на санках. Поедемте вместе кататься. Это, конечно, последний снег перед весною. Последний случай кататься нагл с вами на санках! Едем!
Волнение ее было так сильно, что, встав, Глафира зашаталась. Жорж подхватил ее под руки.
– Ужасно сожалею, – поклонился он мистеру Умехара, – в санях место только для двоих: старинный русский обычай.
И они ушли.
«Не думать! Только не думать! – проносилось в мыслях Глафиры. – Боже, как я сейчас счастлива! Господи, Ты дал мне это счастье, и больше я не прошу у Тебя ничего!»
Ночь была необыкновенно, волшебно прекрасна. Свет, снег, ветер. Они неслись на санках вдоль улиц, покрикивал ямщик на свою тройку, и всё летело им навстречу, равнялось с ними, потом исчезало. Раскачивались фонари, освещавшие улицы, быстро летела луна. Снежинки сияли, попадая в полосу света, образуя нимбы вокруг фонарей, как будто б их свет был святыней. В этой ночи, действительно, была какая-то новая святость. Под покровом снега уже трудно было узнать то, что давно было знакомо: дома, повороты улиц. «Где мы? где мы?» Все казалось необыкновенным, полным таинственных неожиданностей. Снег падал на лицо, таял на ресницах, щеках, губах. «Как мы летим! Как крепко он меня держит! Какой лихой ямщик! Какие кони!»
– Отчего вы плакали? – спросил Жорж. Его голос доносился откуда-то издалека.
– Мистер Умехара хочет на мне жениться, – прошептала Глафира и вдруг неожиданно всхлипнула.
– Вот как! – сказал Жорж. Он засмеялся и крепче обнял Глафиру. Летели санки. Все упрощалось в мире.
Она и он. Бег лошадей, снег и ветер. «Вот и я счастлива! Помнить буду всю жизнь!» Из беспокойного, угрожающего, хаотического – мир сужался до ясности, простоты и уюта. Ее голова у него на плече. И снег, снег…
С прогулки Глафира и Жорж приехали прямо к Платовым. Едва вошли – все стало ясно. Мистер Рэн сделал предложение Глафире: жених и невеста! Поднялась радостная суета. Гриша раздувал самовар. Ямщик, вошедший погреться, тоже сиял улыбкой: он был уверен, что всему причина – его лихие кони. Мать благоговейно снимала икону. Благословили образом Казанской Божией Матери, и все женщины семьи Платовых, включая и Лиду, плакали при этом.
Глава двадцать девятая
Последние дни в Харбине были для Лиды полны особых хлопот и впечатлений. Она выступала на концерте, в котором ей отвели главное место. Всем Платовым она преподнесла контрамарки, радуясь, что хотя бы этим может отблагодарить за гостеприимство. Но мистер Рэн, стараясь содействовать успеху Лиды, купил для себя и Глафиры места в первом ряду. Гриша, решивший создать громкий успех Лиде, учил Котика аплодировать «по-настоящему». У ослабевшего от болезни Котика выходило это плохо, но оставалось еще достаточно времени для практики. Глафира обещала Мушке ко дню концерта завить ее волосы в локоны.
Концерт давался в пользу местной русской больницы. Госпожа Мануйлова взялась предложить билет мистеру Райнду. Она застала его играющим в домино с Никиткой. Мистер Райнд еще не совсем оправился и отказался присутствовать на концерте, но билет в первом ряду он купил и сказал, что пошлет Лиде на концерт корзину цветов. Питчеров не удалось повидать: они в этот час никого не принимали.
Концерт прошел отлично. Зал был полон, Лида пела прекрасно и пожала большой успех. Знатоки пророчили ей блестящее будущее. «Мировой голос!» – говорили остальные участники концерта с завистью. Лиде вообще завидовали: счастливица! Молоденькая, хорошенькая, с таким чудным голосом, нашла себе даровую учительницу, и – слыхали? – уже есть жених-американец. Миллионер, конечно. Бывает же на свете счастье!
После концерта Лида стояла в фойе театра. Ее окружала публика, пришедшая из зрительного зала. К ней подходили, знакомились, ее поздравляли, просили автограф. Она очень смущалась, улыбалась милой, застенчивой улыбкой, всем отвечала: «Благодарю вас! очень добры и любезны!»
Жорж и Глафира стояли около Лиды, как дополнение к картине счастья. Об их обручении уже было известно, и их поздравляли. Первая Красавица города, в сопровождении мистера Капелла, молча подошла к Лиде и молча пожала ей руку. Затем она приостановилась на мгновение и, через плечо, бросила два, заранее перед зеркалом заготовленных, взгляда: полный упрека – мистеру Рэну, полный презрения – Глафире и, взяв под руку своего кавалера, медленно удалилась, с поникшей головой и опущенным взором.
Мисс Кларк подбежала к Лиде с криком:
– Божественно! Вы пели божественно и чудесно!
Тут она заметила Лидину брошку, подаренную ей миссис Браун.
– Какая божественная брошка! – закричала она, всплеснув руками. – Какая чудесная! Я не знала, что бывает такой цвет камня! Где вы ее взяли? Она китайская? Она старинная, настоящая?
Мисс Кларк была собирательницей сувениров. Отовсюду, где она путешествовала, где появлялась хотя бы на минуту, она увозила или уносила что-нибудь для своих коллекций; она покупала, выпрашивала, находила, могла и просто стащить: кусочек лавы Везувия, тарелку из ресторана, ладан из монастыря, чью-то косточку со старого заброшенного кладбища, остаток черепа с поля недавней битвы, носовой платок невесты, идущей к венцу, отрубленную лапу нильского крокодила. Больше же всего она любила настоящие драгоценности.
– Ах, какая брошка! Снимите ее! Дайте посмотреть!
И Лида, грациозным движением руки, унаследованным ею от многих поколений богатых и щедрых предков, сняла брошку и протянула ее мисс Кларк:
– Сделайте мне удовольствие – возьмите на память!
– О, я не должна! Я просто не должна брать ее у вас… – закричала мисс Кларк, протягивая руку за брошкой. – Но раз вы настаиваете… о, это так мило, так божественно-чудно с вашей стороны! До свидания! – она повернулась и ушла, на ходу прикалывая брошку к своему пальто. Но всё же в памяти у нее навсегда запечатлелось милое лицо Лиды, ее застенчивая улыбка и грациозный жест, с которым она протянула ей брошку. Так Лида отдала свою единственную драгоценность мисс Кларк, у которой одних бриллиантов было на десятки тысяч.
А дома, у Платовых, шло волнение. Обсуждалась практическая сторона будущей жизни. Жорж, очарованный семейством Глафиры, как он говорил, «всеми этими мушками и котиками», легко и быстро входил в роль родного сына. Он предлагал разделить все тяготы и невзгоды их жизни, точнее, взять все на себя: увезти всех к себе в Австралию. Они казались ему милым дополнением к Глафире. На это предложение родители взволновались. Всех? К себе? Мать первая опомнилась и сказала решительно, что это было бы «чересчур» и «слишком». Короче говоря, – неприятно и недопустимо.
Долгие оживленные часы прошли в совещании, как разделить семью. Решили – Глафира и Жорж берут с собою мальчиков – Гришу и Котика: их надо учить, им нужна профессия, им нужно подданство. Глафира была человеком, на которого можно положиться. Родители благословляли мальчиков ехать. А как с остальными членами семьи? – подождем: поживем и увидим.
Мальчики были вне себя от волнения. Путешествие! Океан! Австралия! Бумеранг! Кенгуру!
Раскладывались географические карты. Расставлялись точки по океану, как ехать, и на материке, где находился дом Жоржа. С удивлением узнавали, что у пего два автомобиля: для езды и для тяжелой поклажи. Был также у него дом и сад, а в саду – ручей, собственный ручей, который далее делался притоком большой реки.
У Гриши была еще и тайная мечта. Он будет учиться, будет стараться, и потом сделает какое-нибудь великое открытие или изобретение, одним словом, удивит мир и прославится. После этого он вернется в Китай и женится на Лиде.