Увы, настоящей длительной прогулки уже невозможно было предпринять по Тяньцзину: всевозможные правила иностранных концессий, проверка документов при переезде с одной на другую затрудняли движение; за городом же сразу начинались японские военные зоны, склады, арсеналы, бараки, куда не допускались посторонние. Поехали, было, в китайский город, но он представлял собою такую картину разрушения, нищеты, болезней и страха, что Лиде хотелось заплакать при воспоминании о том, как живописно и бодро жил этот город еще так недавно.
Китайский город от кого-то строго охранялся японской полицией. Время от времени полицейские или солдаты перегораживали дорогу автомобилю, приказывали остановиться и, наведя револьверы или даже винтовки на пассажиров, вступали в длительный разговор с шофером.
Среди бела дня, в такое чудное время года, в том настроении, в каком были Леон и Лида, эти строгости, эти окрики, солдаты, винтовки и дула револьверов казались не настоящими, а частью какой-то нарочно придуманной инсценировки. Однако же шофер всякий раз должен был подробно объяснять: кто едет, куда едет, зачем едет. Записывались фамилии пассажиров, шофера номер такси, день и час поездки.
На японской концессии был праздник: традиционный день рождения всех японских мальчиков.
У всех домов водружены были высокие шесты, и на них, как флаги, красовались изображения рыб. Эти рыбы были сделаны из ситцев самых ярких цветов. Ветер надувал и развевал их в воздухе. Рыбы были толстые, казались живыми, со своими выпуклыми глазами, плавниками, хвостом, нарисованной чешуей. Число рыб и их размер соответствовали числу мальчиков и их возрасту в каждой семье. С гордостью воздвигали родители такой праздничный шест у своего дома. В самом верху – самая большая рыба, старший сын. потом пониже – поменьше, чем больше рыб – тем лучше.
Рыба, обычно, была одна и та же – карп, для японцев – символ непобедимого мужества. Японцы, по преимуществу, рыбаки. Они знают характеры рыб своих озер и моря. По их мнению, карп – самый неустрашимый и благороднейший из рыб. Когда его, живого, вскрывают ножом на кухонном столе, он не бьется в судорожном страхе, но, видя, что борьба бесполезна, смотрит, не мигая, в глаза повару, который вынимает ножом его внутренности. Японец желает видеть своего сына таким же храбрым, чтоб и он бесстрашно, не мигнув, встретил смерть. Японец знает, что земля его – мала, что океан, окружающий его острова, вероломен, что стихии – одна за другой – то и дело потрясают его землю, и с момента рождения сына он уже учит его с достоинством встретить смерть.
Но для Лиды, в этом прозрачном воздухе мая, в этот ясный и теплый день, все эти рыбы, эти символы, эти мальчики и их родители – всё казалось забавной выдумкой, милой игрушкой.
В китайском городе жизнь и движение проявлялись в двух формах: похоронных процессиях и толпах нищих. Эти два мира – японский праздничный день и тяжкие китайские будни разделялись друг рт друга лишь белой линией на мостовой, ширина которой не достигала и двух вершков. Такие же белые линии отделяли и все иностранные концессии от японской, и друг от друга. Человек, свободно шедший по одну сторону линии, мог подвергнуться тюрьме, пытке и даже смертной казни по другую ее сторону.
Но ни Леона, ни Лиды это пока не касалось. Это была лишь война японцев с китайцами, с относительной только опасностью для остальных. Но всё же, во время этой зловещей прогулки, и их настроение было испорчено. Решили, прекратив катание, пораньше пообедать в ресторане.
За обедом говорили о любви, не о своей, конечно, но о любви вообще. Голос Леона звучал меланхолией.
– Мир полон женщин, – уверяла Лида, понимая его грусть и стараясь его утешить.
– Далеко не все они привлекательны.
– Что же вы ставите женщине в вину?
– Я не мог бы полюбить женщину, если она вульгарна, жадна, агрессивна, если она хвастлива, поверхностна, двулична, труслива, скрытна; если она не любит искусства, не понимает музыки…
– Бог мой! – засмеялась Лида. – Какие требования! Вам придется долго искать.
Картина в кино оказалась совсем не интересной. Это было одно из тех произведений Холливуда, о котором сами директора говорят: глупо, конечно, но так любит публика. А публика, посмотрев, говорит: глупо, удивительно, тратят такие деньги, чтоб создать подобную глупость. И те и другие затем мечтают о той красоте, о тех иллюзиях, которые мог бы создавать кинематограф, если б правильно взяться за дело.
Наконец наступил момент прощания.
Лида вдруг почувствовала, сколь многим она обязана Леону за его внимание, помощь, за его скрытую любовь.
– Леон, – сказала она горячо, – я была так нехороша по отношению к вам, несправедлива, вела себя так эгоистично, возмутительно, что вполне соответствую теперь образу той женщины, которую вы никак не могли бы полюбить. Помните меня на некоторое время именно такой, а потом забудьте.
Леон галантно поцеловал ее руку. Так они попрощались. Леон вернулся к своей семье, Лида – к себе на чердак. Она не пошла на вокзал, желая дать родителям Леона возможность побыть с их сыном наедине.
На следующей неделе и Лида вновь укладывала свой чемодан: она собиралась в Шанхай. В нетерпении сделать из нее законченную певицу госпожа Мануйлова держала Лиду у себя по целым дням, уча то одному, то другому. По ее программе Лида должна была выступить теперь перед большей и более требовательной аудиторией, и именно для этого везла она свою ученицу в Шанхай. Лида укладывала те же свои платья и шляпы. Штопала парадные чулки. Перчаток оставалась одна пара, другую потеряла Глафира в тот снежный вечер, когда она с мистером Рэном каталась на санках. Она хотела «возместить», но Лида настояла: пусть эта потерянная пара перчаток и будет ее свадебным подарком Глафире.
С матерью они обсудили, кого следовало навестить в Шанхае. Список был краток, в нем значилось: матушка-игуменья, гадалка мадам Милица и Володя Платов, чей адрес ей послала Глафира с просьбой «непременно-непременно» его повидать, всё рассказать, обо всем расспросить и «подробно-подробно» затем описать, послав заказным письмом. У нее были новые причины беспокоиться о Володе, писала Глафира. Марки «на расход» были вложены в конверт, но в Шанхае они не годились, о чем Глафира, конечно, не знала. Адрес Володи был странный: кабаре «Черная перчатка». И этот адрес – с монастырем игуменьи и «кабинетом знаменитой гадалки» – дополнил странную коллекцию шанхайских посещений.
Глава четвертая
Жизнь мадам Милицы в Шанхае была не из легких. «Годовой доход», получаемый ею от родственников покойной леди Доротеи, был очень мал; разделенный на двенадцать частей, по числу месяцев в году, он едва оплачивал кофе, выпиваемое мадам Милицей. На всё остальное она должна была зарабатывать сама. Но как? Интерес к гаданиям, если вспомнить, каким он был в Средние Века европейской истории упал чрезвычайно. Что касается китайцев, то у них были свои предсказатели, у японцев – также. Ее клиентура оставалась по преимуществу русской, но и русские как будто уже не обладали особой охотой узнавать свою судьбу. Возможно, что у тех, кто еще интересовался своим будущим, не было свободных денег. Во всяком случае, гадать приходили немногие, да и то всё такие, кто имел основание уже отчаяться в своей судьбе, и кому, при всем своем искреннем желании, мадам Милица не могла предсказать ничего утешительного. Итак, материальный вопрос существования не был ею разрешен.
Существует бесчисленное количество способов добывать деньги, и все они давным-давно известны и практикуются в Шанхае. Там уже невозможно придумать ничего нового. Приезжему надо лишь оглядеться и примкнуть к чему-либо уже практикуемому. Пооглядевшись, мадам Милица нашла, что большинство населения Шанхая живет в кредит или же на благотворительные средства, собираемые в их же собственной среде. Так, например, войны на территории и в окрестностях города велись в кредит, а пострадавшее население жило на благотворительные средства. В этом городе, полном преступников и циников всех наций, существовала какая-то романтическая вера в «честное слово» бесчестного человека. Всякий приезжий на следующий же день имел уже кредит и в ресторане, и в отеле, и у портного, и в лавках, хотя никто толком еще не знал, откуда, зачем и как надолго он приехал, и заимодавец не мог толком ни написать, ни произнести имени своего должника. Секрет заключался в том, что приехать в Шанхай – не трудно, найти кредит – легко, но, не уплатив долгов, уехать – невозможно. Да и в самом городе, при его семимиллионном населении, должнику совершенно невозможно затеряться, скрыться от своих кредиторов. В этом отношении – Шанхай – единственный город в мире.
Этим положением объяснялись многие странности в жизни Шанхая.
Человек, не предвидевший впереди возможности иметь и сотни долларов наличными, спокойно подписывает «чит» на тысячу. Люди без всякого прочного финансового обеспечения, постоянной профессии, жалованья – в долг пьют, едят, танцуют, одеваются, женятся, играют в карты, разводятся, умирают. Их хоронят в кредит, на «чит», подписанный кем-либо из друзей, живущим по той же системе.
Ничему не научившись из наблюдений, мадам Милица решила держаться своей прежней профессии.
На створке входной двери в свою квартиру она прибила гвоздями деревянную черную рамку, в которую – на день – она всовывала картон с надписью:
Мадам Милица
Научное предсказание человеческой судьбы.
И только. Кратко, просто, но с каким достоинством! Ни намека на славное прошлое, на успехи в Румынии. Бессарабии, Сербии, в городе Кишиневе, на заводах Урала, на Дальнем Востоке. Скромность и отчасти страх перед могуществом Англии не позволяли ей упомянуть, например, об участии в романтической судьбе леди Доротеи.
Вывесив объявление, она села у стола, в ожидании клиентов. В течение первых трех дней не пришел никто. Призадумавшись, мадам Милица решила, что надо, до некоторой степени, стараться шагать в ногу со своим веком, то есть для всякой профессии необходима самореклама. Выбор материала был велик, но осторожность удерживала руку Милицы: было опасно упоминать о сильных мира сего. А бессильные – ничто в деле рекламы. Наконец, она догадалась и добавила на картоне: «Гадалка, предсказавшая конец комиссару Окурок». От этого она не могла ожидать неприятностей: комиссар мертв, родные его, если в живых, едва ли смогут когда-либо добраться до Шанхая. А «комиссар» – всё же титул.