– Ой, спать хочу! Знаете что, уведите его, – она показала на Володю. – Пусть вас проводит. Я засну часа на два. У меня сегодня в кабаре новый трюк – очень опасный. Все дело в балансе, упаду – крышка! Партнер меня швыряет с большой высоты.
– Швыряет? – ужаснулась Лида.
– Я изображаю кошку. Он швыряет меня с крыши. Я должна упасть и встать на четыре лапки, – и она показала, как она должна встать.
Володя провожал Лиду, и они долго шли молча, оба в большом смущении. Но понемногу разговор завязался. Лида рассказывала о счастье Глафиры и о радостях всей семьи. Володя, спеша, по-детски возбужденный, задавал вопросы:
– И Гриша и Котик счастливы?
– О да. Им обещана в Австралии настоящая лошадь.
– А у папы болит спина? Он жалуется?
– Да, но теперь он будет лечиться.
– А мама жарит лепешки утром по праздникам?
– О да. И теперь будет подавать их со сметаной.
Володя глотнул слюну.
Голодный, – подумала Лида.
На прощанье он попросил Лиду не писать Глафире всей правды, то есть умолчать о Ларисе.
– Сейчас они все счастливы, – убеждал он, – пусть счастье длится. Зачем огорчать?
Лида колебалась. Она помнила свое честное слово, торжественно данное Глафире. Володя всё уговаривал её.
– Счастье приходит редко. Пусть все они подольше будут довольны. Я буду здесь, они не узнают. Иначе мама так будет несчастна! Поколебавшись, Лида дала ему слово не писать о Ларисе. И, вместо стыда за нарушенное доверие, она почувствовала облегчение.
Правда, зачем огорчать?
Глава седьмая
Два концерта, данные Лидой, имели большой несомненный успех.
Русские в Шанхае представляли собою очень требовательную публику. Дух критики скептицизм брюзжание были естественным настроением людей, которые в течение последних двадцати лет не знали иных переживаний, кроме обманутых надежд и разочарований. Не ожидали ничего хорошего. Во всем уже заранее предвидели обман. К тому же немало было и профессиональной зависти при появлении новых талантов. В Шанхае русские страдали не от недостатка, а от переизбытка артистических сил. Но Лида своей скромностью, простотой и, вместе с тем, спокойной уверенностью в себе, и – главное, конечно, – своим чудесным голосом покорила аудиторию. Она была признана «настоящей» певицей, с «хорошей школой».
Оба раза зал был полон. В публике обращала на себя внимание одна таинственная особа, это была мадам Милица. Она появлялась за полчаса до начала концерта и, пройдя медленной и торжественной походкой через весь зал, величественно и неподвижно усаживалась, устремив взор в одну определенную точку опущенного занавеса или же, во время пения, глядя в рот Лиды. На ней было черное платье в сборку из какой-то необыкновенной тяжелой ткани, должно быть, изрядной древности. На плечах ее покоилась кружевная, ручной работы, пелерина, связанная из ниток, толщина которых мало уступала обычной веревке. Монументальная брошь, в традиционной форме сердца, добавляла, наверное, не меньше фунта веса к остальному наряду. Пелерина и брошь были последними остатками приданого, которым предки наделили Милицу. В прочности этих вещей, казалось, был скрыт таинственный символ бессмертия.
Она сидела торжественно и безмолвно, как Пифия. Кто это? – спрашивали в публике. Но в артистических кругах Шанхая никто не знал о мадам Милице. Местный художник украдкой набрасывал на обороте программы ее портрет. Сидя в середине первого ряда, Милица казалась центром зрительного зала, и как магнит притягивала взоры, но сама она никого не удостаивала взглядом. Независимая ни от кого, как феодал в своем замке, окруженном высокими стенами и глубоким рвом, в замке, с поднятым мостом, – сидела она в бархатном кресле первого ряда.
Другим пунктом, сосредоточившим на себе интересы зрительного зала, явились школьники. Никто и никогда не видал такого количества «детей» на концерте. Вопреки опасениям публики, мальчики вели себя вполне корректно. Лиде они устроили настоящую овацию. Успех концертов был «оглушительный», как сообщили на другой день газеты. Госпожа Мануйлова могла гордиться своей ученицей.
Затем выяснилась еще одна подробность, доставившая Лиде немало радостных минут.
Денежной стороной поездки заведывала госпожа Мануйлова. После концерта она объявила Лиде свое решение: оплатив все расходы по поездке, она, как было обещано, отдаст остаток в благотворительное русское общество Шанхая. Когда это было сделано, дамы-патронессы явились поблагодарить Лиду, – и как она была счастлива от сознания, что могла кому-то помочь! Она всегда сознавала и ощущала себя такой бедной и, с сердцем, очень склонным к жалости, всегда бессильной помочь. Открывшаяся перед ней возможность наполнила ее радостью. При ней дамы распределяли деньги. Она слышала Фамилии бедняков. Ей объяснили их нужды и несчастья. Как рада она была подписать лист, давая свое согласие. Она чувствовала себя крезом.
«Вот этого счастья уже никто не сможет отнять у меня, думала Лида. Я всегда буду петь на всех благотворительных концертах, где меня попросят, – и пусть собирают деньги и пусть раздают! Одним этим могу жить, если не будет другого мне счастья».
Они собирались домой, в Тяньцзинь. Отдать визит игуменье не пришлось: она умерла накануне приезда Лиды в Шанхай. Лида присутствовала только уже на торжественных панихидах – и все ей не верилось, что игуменья могла вообще умереть. Именно в ней, казалось Лиде, было какое-то человеческое бессмертие, что-то прочное, неразрушимое. В ней не было хрупкого, как в других людях – ни в ее жизни, ни в поступках, ни в ее вере. Лида помнила ее слова о том, что верующий получает просимое. Плача стояла она, прощаясь со свежей могилой. Плакала она горько, сама понимая, что плачет не об игуменье, а о чем-то другом, о своем.
«При ее вере, думала она о покойной, что ей смерть? Она так просто говорила: еду умирать. Я плачу, вероятно, не из-за нее, а из-за себя. Я плачу о Джиме, о том, как между нами ничего не устроено, не объяснено».
Наплакавшись и немного успокоившись, но всё еще всхлипывая, побрела она к себе.
Проходя мимо большого отеля, она увидела молодую женщину, усаживающуюся в такси, и узнала в ней мисс Кларк, которой когда-то в Харбине подарила свою брошь. Лида вспомнила, что мисс Кларк собиралась уезжать обратно, домой, в Америку, в Сан-Франциско.
– Мисс Кларк! Мисс Кларк! – крикнула Лида и побежала за такси. Она не знала, зачем бежит, зачем кричит. Но мысль, что эта мисс будет скоро там, в Америке, близко от Джима, руководила ею.
Мисс Кларк еще не успела далеко отъехать. Она услышала Лиду и велела шоферу остановиться.
– Мисс Кларк!. – крикнула ей Лида, заливаясь слезами, – вы сейчас уезжаете в Сан-Франциско?
Американка узнала Лиду. Увидев ее слезы, она выпрыгнула из автомобиля, подбежала к ней и обняла ее.
– Не сейчас, через три дня я уезжаю в Сан-Франциско. Но что с вами? Отчего вы плачете? Плакать нехорошо.
– О! – рыдала Лида, – Сан-Франциско так близко от Берклея…
– Не будем стоять здесь, – заговорила мисс Кларк. – Пойдемте ко мне в отель. Вам надо успокоиться и привести в порядок ваше лицо. Нехорошо с таким лицом ходить по улице.
В эту встречу с Лидой мисс Кларк обернулась к ней лучшими своими сторонами, именно теми, которые так привлекают в американских женщинах: дружелюбием, желанием помочь находящемуся в горе, приветливым отношением к человеку, к какому бы классу он ни принадлежал.
В отеле она, прежде всего, велела Лиде умыться, затем позвонила слуге, чтобы принесли чай и сандвичи, попросила Лиду не называть ее «мисс Кларк», а просто Ивой – и затем, после чая, попросила рассказать, в нем было Лидино горе.
Историю Лиды она слушала с жадностью.
– Всякая девушка должна выйти замуж именно за того, за кого она хочет, – сказала она наставительно после окончания Лидиной повести. – Быть счастливой – это очень важно, это долг человека, он обязан к этому стремиться и этого достичь. Я вам всё устрою.
– Устроите? – задохнулась Лида. – Как?
С американской энергией и осведомленностью, взяв расписание сообщения с Америкой, календарь и свое золотое перо, она уже записывала имя Джима, его адрес, Лидин адрес в Тяньцзине, отсчитала и день своего приезда в Сан-Франциско, день, когда она сможет быть в Берклее, часы приема в госпитале, назначила час, когда она пошлет Лиде телеграмму, перевела американское время на китайское и назвала день, когда Лида эту телеграмму получит. Перед изумленной Лидой – запутанность, неизвестность, невозможность, недосягаемость рушились, превращаясь в простые цифры. Там, где Лида сказала бы «судьба, предчувствие, неизвестность, случайность» – мисс Кларк говорила «телефон, пароход, телеграф». Фантастический мир несчастной любви приобретал конкретную форму в милях, днях и часах.
Записав на листочке день, когда Лида будет держать телеграмму о Джиме в руках, Ива подала его Лиде, – Вот, чтоб помнить (как будто бы Лида могла забыть!)
– А теперь будем пить чай!
За чаем она спросила. – Так ли я вас поняла: вы хотите выйти замуж за этого молодого человека? Да? И потом жить с ним в Америке?
– Да, – ответила Лида шопотом, каким ответила бы на вопрос, хочет ли она из ада в рай.
– Хорошо. Я это устрою.
– Устроите? Но как? – всё шептала Лида. – Трудно…
– Что трудно?
– Билет, виза, деньги…
– Я вам достану визу, куплю билет, дам денег, пока вы сами станете зарабатывать. Папа вас устроит на службу. Да, ведь вы чудесно поете. Я вас устрою петь по радио. Хотите?
Лиде казалось, что она была перенесена в какой-то сказочный мир благополучия, где люди обязаны быть счастливыми, где можно найти работу. Она смотрела на Иву восторженными глазами. – Боже, как я вам благодарна!
– Однако, почему вы запустили свое лицо, – начала Ива. – Разве можно носить такие брови? Это не модно. Их надо выщипать. Идите сюда!
Она посадила Лиду перед своим зеркалом и начала «приводить в порядок» ее лицо массажем, кремом, пудрой, румянами, карандашами. Под ее руками милое лицо Лиды постепенно теряло свою натуральную нежность, молодость, наивность и свежесть. Оно превращалось в яркую маску, без индивидуальности, без возраста. – Вот так! – воскликнула Ива, когда лицо было «закончено», любуясь своей работой. – Делайте это каждый день. Знаете, я вам подарю всё необходимое для этого. Женщина обязана ухаживать ой собой это долг перед мужем, семьей и обществом. Даже в гробу женщина должна выглядеть молодой и счастливой. Это ее долг по отношению к оставшимся в живых.