Она отвезла Лиду на такси, сказав, что заедет завтра, после полудня. На прощанье они расцеловались.
Увидев Лиду, госпожа Мануйлова ахнула.
– Сейчас же умойся! – сказала она Лиде.
На следующий день мисс Кларк примчалась к Лиде на такси.
– Скорей, скорей! Спешим ко мне. Одевайтесь. Время назначено.
– Время? Для чего? – спросила Лида.
– Вы будете говорить по телефону с Джимом.
– Что?
Если б Лиде сказали, что она будет говорить по телефону с покойной бабушкой, она бы удивилась не больше. Живя в бедности, среди людей, не имеющих отношения ни к дипломатии, ни к коммерции, она даже и не знала, что с Америкой можно говорить по телефону. Она стояла молча и всё более и более бледнела.
– Разговор назначен в три тридцать, – объясняла мисс Кларк. – Я звонила в госпиталь. Ваш Джим там. Я звонила доктору, он дал разрешение. Джим уже предупрежден и будет ждать звонка в три тридцать.
– Откуда он будет говорить?
– Как откуда? Со своей постели.
Лида поражалась всё больше. – Но как это возможно?
– Что? Говорить по телефону? Папа, например, постоянно говорит, когда путешествует. Он скучает по дому. Но спешим, спешим!
И она умчала Лиду на такси.
Разговор по телефону состоялся. Он был порывистым и сумбурным. Оба волновались. Однако же оба выяснили с уверенностью, что любят друг друга по-прежнему, остальное будет сказано в письмах.
Затем Лида рыдала от счастья, а мисс Ива снова «делала ей лицо» и, в заключение, подарила полный набор косметики и литературу по уходу за красотой.
Счастливой Лида покидала Шанхай. И отъезд ее был живописен. Газеты сообщили о времени отбытия, и для проводов собралась «публика».
Стояла мадам Милица с фунтиком кофе, ее ответный подарок; дамы-патронессы с коробкой конфет; две монахини с просфорой; Володя с «посылочкой для мамы»; три мальчика, депутаты, с большим букетом, к которому была прикреплена лента с надписью: «Нашей великой русской певице от молодежи Шанхая».
Это последнее подношение имело свою историю. Вождь школьников, безнадежно влюбленный в Лиду, изыскивал способы выразить ей свое восхищение, окружить ее вниманием и заботой. Но она уезжала. Собрав совет, мальчики решили устроить ей сюрприз на прощанье. Раздобыли книгу «Светский этикет», издание 1904 года. Под заголовком «Проводы знаменитых гостей», под рубрикой «женского пола» – значилось:
1 Обед или ужин – с шампанским и речами.
2. Прогулка в экипаже по живописным окрестностям города (никоим образом не в наемном экипаже, прикажите кучеру подать ваших собственных лошадей).
3. Преподнесите ей драгоценности (бриллианты, изумруды или нитку настоящего жемчуга. Подносить в раскрытом футляре)
4. Букет цветов.
Только это последнее, этот номер четыре, и было в пределах возможности. Но и оно не прошло без затруднений: мальчишки роптали. Они далеко не разделяли тайных нежных чувств своего предводителя и ворчали, что билеты на Лидин концерт их разорили и вот еще предстоит покупка букета! В их взглядах на предводителя мелькали догадка и ирония. Авторитет его стремительно падал. Но ему было всё равно. Он уже принял решение: после отъезда Лиды он сложит «полномочия», оставит ватагу и начнет старательно учиться. Ему необходимо сделать какую-нибудь блестящую карьеру – и поскорее, чтоб стать достойным Лиды и предложить ей руку и сердце. Он – моложе, но годы в паспорте можно прибавить.
Букет преподносили три делегата, избранные для этой роли на основании того, что их костюмы выглядели поприличней. Но сам вождь стоял вдали, намеренно затерявшись в толпе. Его сердце болезненно сжималось при мысли о разлуке. Он уже начал вести дневник. На груди у него хранился портрет Лиды, вырезанный из газеты. Он уже знал, что никто никого никогда так не любил, как он полюбил Лиду. Горе и радость наполняли его разбитое сердце. И как будто почувствовав это, возможно, узнав его, Лида бросила одну из самых милых и очаровательных своих улыбок в его направлении. Он был потрясен своим счастьем.
Неописуемая! – вздрогнул он.
Глава восьмая
Возвращение в Тяньцзинь было нелегким.
Благодаря всё продолжающейся борьбе китайцев с японцами, между Шанхаем и Тяньцзинем уже не было прямого железнодорожного сообщения. Госпожа Мануйлова и Лида ехали до Циндао на пароходе, от Циндао до Цзи-нань-фу по железной дороге. В Цзи-нань-фу была пересадка, и с большими трудностями они, наконец, нашли место в поезде, идущем в Тяньцзинь. Уже эта часть пути чрезвычайно их утомила.
День их прибытия в Тяньцзинь – трагическое четырнадцатое июня 1939 года, – был днем объявления японцами блокады Британской и Французской концессий в Тяньцзине. Блокада была объявлена в семь часов утра, а поезд прибыл на станцию в восемь, то есть всего лишь час спустя.
Несмотря на то, что это японское мероприятие и предсказывалось, и ожидалось, и давно обсуждалось, никто не был приготовлен к нему. С другой стороны, никто из населения и не знал, что же надо делать и как готовиться в предвидении блокады.
Когда госпожа Мануйлова и Лида вышли из здания вокзала, их глазам представилось ужасное зрелище.
Вся площадь перед вокзалом, сквер, улицы – всё было буквально забито людьми. Это, прежде всего, были рабочие и служащие города с его семимиллионным населением, те, кто ежедневно передвигался на работу из китайского города в другие его части. Обычный путь на Британскую и Французскую концессии шел через подъемный мост, а этот мост был поднят. Дороги не было, толпы всё сгущались. Тысячи пешеходов, сотни рикш, повозок, грузовых и легковых автомобилей – всё это было скучено, толпилось, давило друг друга! Люди не знали о блокаде и не понимали, что же происходит? Стоял оглушительный шум. Лошади становились на дыбы, ржали в страхе, под их копытами кричали смятые люди.
Было опасно оставаться в этой толпе, но и не было возможности выбраться из нее. Обратно, в здание вокзала, уже не впускали японские солдаты.
А толпа всё прибывала и ее напор на находившихся впереди всё возрастал. Перед людьми же была только река Хэй-Хо, настолько глубокая, что по ней обычно ходили большие пароходы. В реку падали рикши и люди – и тонули. Все цеплялись друг за друга и в ужасе кричали. Расположенные кругом дома, лавки – всё было наглухо закрыто во избежание вторжения этой обезумевшей толпы. Люди в отчаянии колотили кулаками в стены, но стены безмолвствовали.
Лида была страшно испугана. Она, как и все остальные, не понимала, что происходит здесь, не знала также, что происходит и в самом городе. Она ужасалась при мысли о матери. В толпе кричали, что города уже нет, не существует, разрушен с воздуха.
Госпожа Мануйлова изнемогала от слабости, и Лида в отчаянии беспомощно оглядывалась вокруг. Около нее каким-то образом вдруг появился китаец, очевидно, рикша. Отметив их в толпе по одежде, как наиболее состоятельных, он предложил Лиде вывести ее и «старуху» каким-то окружным путем на Британскую концессию. Сторговались по доллару за человека. Половину суммы, то есть один доллар, он потребовал вперед. Но в такой толпе не было возможности раскрыть сумку, чтобы достать деньги. Проводник поверил на слово. Он взял Лидин чемодан, единственное, что у них было с собой, и начал продираться сквозь толпу. Лида же и госпожа Мануйлова должны были следовать за ним, стараясь без замедления попасть в ту узкую щель в массе людских тел, которую освобождало, продвигаясь вперед, его небольшое тело.
Это продвижение сквозь толпу было одним из тех ужасов, которые уже не забываются никогда в жизни. Они двигались среди стонов, криков и проклятий, крича сами, наступая на людей, проваливаясь куда-то, взбираясь на что-то упавшее, давя что-то мягкое. Их, в свою очередь, жали, давили, толкали, били. Кто-то сорвал с Лиды шляпу, кто-то другой ударил ее по голове. Но они всё продвигались вперед в сплошной массе тел, сквозь живую стену каких-то существ, потерявших обычный человеческий облик.
Когда же, наконец, они выбрались из толпы, то обе упали на землю в изнеможении. Над ними стоял растерзанный, но улыбающийся и довольный проводник с Лидиным чемоданом в руке. У того была рассечена щека, из раны текла кровь. Обтерев ее грязным рукавом, он сплюнул, снова улыбнулся и стал просить прибавки.
Прежде всего надо было привести себя в порядок. Их одежда была разорвана, рукава болтались, на жакетах не осталось пуговиц. Госпожа Мануйлова потеряла одну туфлю, ее нога была сильно повреждена, чулок превратился в лохмотья. Лидина сумка, плотно прижатая к сердцу, оказалась целой. Сумка госпожи Мануйловой, перекинутая через плечо под жакетом, тоже уцелела. В них находились их документы, потеря которых почти равнялась потере жизни.
Вид сумок особенно обрадовал их проводника. Он отказывался двигаться дальше, пока ему не уплатят задатка и не дадут прибавки тут же, на месте. Поторговавшись, Лида ему заплатила.
– Вот живучий народ! – удивлялась госпожа Мануйлова. – Он улыбается.
– Я думаю, он очень беден, а сегодня он хорошо заработал. У него, наверно, большая семья – вот он и радуется.
Они спешили домой, особенно Лида. Хотя город, очевидно, был цел, она беспокоилась о матери. Но они совершенно не знали, где, собственно, находятся, в какой части Тяньцзина. Пришлось опять торговаться с проводником. Он откуда-то уже достал рикшу, усадил обоих, положил на их колени чемодан и заявил, что за пять долларов доставит их окружным путем на Французскую концессию. Начали опять торговаться. У путешественниц оставалось всего четыре доллара. Убедившись, что у них действительно денег больше нет, рикша согласился и на четыре, сказав, что терпит из-за них «большие убытки». И они поехали.
Они ехали каким-то сложным запутанным путем. Всезнающий рикша избегал опасных мест – и тех, где была толпа, и всех тех, где были заставы, полиция, солдаты, баррикады, словом, препятствия. Они ехали через чужие дворы, темные переулки, сквозь какие-то щели между высокими домами и зданиями фабрик, по местам и дорогам, о существовании которых никогда не подозревали. Эти места были мрачно-пустынны. Наконец, он доставил их к границе Французской концессии. Здесь их ожидало новое испытание: снова толпа, крики и шум, и ко всему еще была и полиция, конечно, японская, которая всем распоряжалась. Они уплатили рикше, и он – на их глазах – исчез, словно провалился сквозь землю вместе со своей тележкой. Им же пришлось стать в очередь ожидавших пропуска на концессию. Чтобы попасть туда, надо было пройти через японский опрос и обыск в бараке. Там сидели японские чиновники